ФЕРМА  КЕНТАВРОВ       

 

Я проснулась ночью от далёкого крика. Белый свет высокой луны падал на пустую Машкину кровать и портрет Карагача на стенке. У двери темнел шкаф. Никого в комнате не было. Стояла глухая тишина.  Наверное, приснилось, решила я, но в тот же момент снова раздался слабый крик. И я поняла, что не слышу его, а чувствую.  Меня звал на помощь Боргез.  Его панические мысли были полны когтей, клыков и сверкающих глаз. Он думал, что его поймал за ногу хищный зверь. 

Я слетела с кровати, cхватила и натянула спортивные штаны, заправила в них ночную рубашку, сунула ноги в кроссовки... До дверей меня проводила Дженни, среднеазиатская безухая овчарка, а во дворе встретил Акташ, её родной брат. Чисто подметённый бетон двора был залит светом прожекторов. Как и положено по ночам, толстенная цепь соединяла створки конюшенных ворот. В щель между ними я увидела, что случилось. Двери денника были разбиты, пролом ощетинился белыми щепками, в нём беспомощно и нелепо застряла рыжая нога жеребца. Он пытался вырваться, дёргал дверь, её грохот взбудоражил всех лошадей, а конюха не было видно. Я послала Боргезу успокоительный мысленный образ ласковых человеческих рук и кормушки, полной овса. И позвала: 

- Дядя Серёжа!  Дежурный конюх, наверное, спал. Всегда эти конюха дрыхнут по ночам, хотя должны обходить денники, проверять, всё ли в порядке!  Боргезу было страшно и больно. Я мысленно пела ему, что люди прогнали чудище, оно ушло и больше не вернётся... 

- Дядя Серёжа! 

Наконец конюх вышел из дежурки, и ему достаточно было одного взгляда, чтобы испугаться. Сначала он сделал движение бежать к Боргезу, потом решил, что надо прежде впустить меня и торопливо начал отпирать. Я шипела сквозь зубы: 

- Ну скорей, скорей, скорей! 

- З-замок заржавел... 

- Не замок, а спать надо меньше! - сказала я тихонько, чтобы не услышал дядя Серёжа, и добавила: - Вечно запираем, запираем, а потом не открыть... 

Конюх ругал замок последними словами, а я ему поддакивала - от злости. Вообще-то замок на воротах нужен, нужны прожектора во дворе, нужны сторожевые псы Акташ и Дженни. Лошади у нас на ферме стоят дороже любого "Мерседеса".  Наконец что-то щёлкнуло, ключ повернулся, отскочила дужка замка и упала, брякнув, цепь. Я проскользнула в открывающиеся ворота и кинулась к Боргезу. Дядя Серёжа, хоть он старый и толстый, очутился у разбитых дверей вместе со мной, ухватил поудобней обломки и потянул их на себя. Дерево захрустело. Жеребец дёрнулся ещё раз, вырвал наконец копыто из досок и, освободившись, нервно закружил по деннику - никак не мог забыть про клыкастое чудище.  Я позвала: 

- Бо-орька! Борге-ез! 

Он тихо заржал и ткнулся носом в решётку, которая шла по верху двери и стены. 

- Ма-аленький, всё хорошо... 

Я зашла в денник. Рыжий длинноногий жеребец, которому моя голова не доставала до холки, толкнул меня мордой и прошёлся вокруг, стараясь коснуться меня то плечом, то боком, то крупом. Он был ужасно рад, что я наконец пришла.  Догадаться, что случилось, было нетрудно. Боргез любил побрыкаться в деннике, наверное, воображал, что дерётся с соседом, гнедым по кличке Баянист. Все стены в щербинах от ударов, отметины копыт начинаются у пола, а до верхних я не дотягиваюсь, даже стоя на цыпочках. Пока Боргез попадал по камням, ничего страшного не случалось, но сегодня ночью он врезал по двери. И, скорее всего, не один раз. Владимир Борисович говорил нам, что сила удара лошадиных ног достигает восьми тонн. Тут самые толстые доски не выдержат!  Когда жеребец немного успокоился, я остановила его и присела на корточки у левой задней ноги. На вид всё было в порядке, на золотистой шерсти у копытного венчика не оказалось даже царапин. Только все конники знают, что после травмы лошдаь может захромать не сразу, а чуть погодя.  Дядя Серёжа отодрал поломанную доску и на всякий случай одну рядом. Специально, чтобы пролом был шире и Боргез не застрял снова, если вдруг сунет ногу в дыру еще раз, от любопытства.  А потом я посмотрела, что конь всё не начинает есть сено, не стоит на месте, кружит по по деннику, и решила, что после такого потрясения его нельзя оставлять одного. Вообще-то нам не разрешают ночевать на конюшне, но сегодня другого выхода нет. Ну точно, нет. Чистокровные лошади очень нервные и чуткие... И, наверно, если бы я у Владимир Борисыча спросила, он бы то же самое сказал... А может, и не сказал бы. Только дядя Сережа все равно не станет будить его ночью, чтобы переспросить... 

Из кормовой я притащила два тюка прессованной соломы, которая обычно идет лошадям на подстилку. Если положить их возле стенки, получится вполне приличная кровать. В раздевалке сняла с гвоздя рабочую куртку. Конечно, она здорово пахнет конским потом, ночную рубашку явно придётся стирать, но идти домой одеваться не хотелось. 

Дядя Серёжа снова подошёл к деннику: 

- Света, как он? В порядке? 

- Пока вроде ничего не видно. Я тут с ним посижу. 

- Ага, только чтобы шеф потом не ругался... 

- Да, ругаться всё равно будет. Особенно если Борька захромает. 

- Ага, ага... Ну, ты полечи жеребца-то... Вы ж умеете - по-своему. 

- Хорошо. Вы спите, дядя Серёжа, я буду за лошадьми посматривать - всё равно ж тут сижу. 

- Вот и ладненько... 

Он постоял немного и ушёл. Я уложила в ряд соломенные тюки и застегнула куртку. Днём в сентябре

тепло как летом, а ночи холодные.  Боргез подошёл ко мне. Я чувствовала, что нога у него не болит. Дядя Серёжа говорил "полечи", но на самом деле никто из нас лечить не умеет. Вот боль унять - другое дело... Я чесала жеребцу длинную гибкую шею, в ответ он губами перебирал мои волосы. Они тоже рыжие, но не такого красивого цвета, как его шерсть. 

Потом я легла. Боргез доел остатки сена в углу, подобрался поближе, долго водил носом от моей макушки до кроссовок, затем стал выгрызать прямо из-под меня прессованую солому. Вообще-то соломой устелен весь пол в деннике, но лошадям всегда кажется, что люди обычно садятся на самое вкусное. И если ты устроилась на травке, а твой конь пасётся рядом, то, скорее всего, он даже не посмотрит на сочную зелень в стороне, он будет скусывать самые жалкие стебельки и подпихивать носом, чтобы тебя насмерть загрызла совесть и ты убрала бы свой зад с этой прекрасной травы. 

Я мягко оттолкнула рыжую морду. Боргез поприставал ещё немного, потом смирился с тем, что я не встаю, и начал есть рядом. Время от времени он вспоминал про чудовище, настораживал уши и косился на дверь. Прямо в окно светил прожектор и над спиною коня вставало тонкое золотое сияние... Нарисовать Боргеза художник мог бы одними длинными линиями. 

В конюшне было спокойно. Над центральным проходом тихонько гудели лампы дневного света, в денниках хрустели сеном лошади. Я ещё не знала, что этой ночью закончится обыкновенная жизнь нашей фермы, я просто лежала и думала, как все позавидуют, когда узнают, где сегодня спала Света Измайлова.  Все - это Аня, Верка, Димка и Арсен. Вообще-то мы живём на ферме вшестером, но Машка уже второй месяц лежит в больнице. 

Мы - детдомовцы. Просто никто нас так не называет, потому что детдом не обычный, а семейного типа. Воспитателями в нём наш тренер Владимир Борисович и его жена тётя Оля. Мы на интернатских совсем не похожи, у нас и одежда разная, и мебель в комнатах. И вообще, детдом - всё равно, что тюрьма, там даже решётки на окнах. А мы живём в нормальном доме на ферме, что стоит на склоне горы над Яблоневым, большим селом недалеко от Бахчисарая. Выше фермы поля и лес, а на плоской вершине горы - сады грецкого ореха. У нас на ферме готовят конкурных* лошадей. 

...Я лежала на соломенных тюках, слушала мирные звуки ночной конюшни и скоро уснула. Мне приснилось, что мы с Боргезом участвуем в чемпионате мира и побеждаем всех.  

ГЛАВА 1 

- Смена, повод! Облегчённой рысью ма-арш! 

"Смена" произносится коротко и чётко, "повод" означает что-то вроде "внимание", это слово говорится, чтобы всадники успели приготовиться, после "рысью" делается небольшая пауза, а "марш" командуют всегда нараспев. 

Головными в смене - Арсен с Баянистом. Баянисту весело - как всегда. Он играет, вскидывая передними ногами, подбрыкивает, вот-вот сорвётся с рыси в галоп. За Баянистом - Димка и серый Рубин. Потом идёт Аня на гнедой голштинке Виннифред. Замыкают смену Верка со Змеёй. Настоящая кличка вороной Веркиной кобылы - Звенигородка, но её иначе как Змеёй не называют. Из-за характера. Змея не любит никого из лошадей и никого из людей, кроме Верки. И сейчас время от времени она пытается прибавить рысь, чтобы как бы ненароком достать зубами мощный круп Виннифред, но Верка не позволяет ей хулиганить. 

Везде царит солнце. Солнце сияет в небе, солнце отражается в мелких лужицах, разлитых на конкурном поле, солнце блестит на конфетной бумажке, брошенной кем-то на склоне горы, солнце сверкает на пряжках уздечек и на хромированных стременах, под солнцем переливается шерсть лошадей.  На конкурном поле, расставив длинные ноги в ослепительных белых бриджах и высоких сапогах, стоит Владимир Борисович. Он сейчас без обычной кепки, лёгкий ветерок перебирает волосы, руки засунуты глубоко в карманы бордовой куртки. 

- Шире рысь! Дима, держи дистанцию! 

Первая тренировка. 

Я стояла и смотрела на неё, облокотившись на ограду конкурного поля, слушала мягкий стук копыт на рыси, солнце грело мне спину. После ночного происшествия Боргез всё-таки захромал, и поэтому мне сейчас оставалось только следить, как работают другие.  И вспоминать Машку и Карагача.  Когда сидишь в седле, то не видишь, что смена короткая, словно обрубленная. С земли это заметно сразу. И, самое главное, всё не станет прежним даже тогда, когда Машка вернётся из больницы. 

Карагачем звали Машкиного каракового жеребца. Машка называла его Кори. Карагач был похож на неё, он тоже ничего не боялся. В самом начале-то, когда Машку только привезли из детдома, она боялась всех на свете и её невозможно было ударить или схватить. Она уворачивалась, отскакивая в сторону, ускользала, приседая к земле. Конечно, мы её стали дразнить трусихой, боякой, ну, по-всякому. Что-что, а дразниться детдомовские умеют. До смерти задразнят. Владимир Борисович это заметил и очень быстро прекратил. И сделал так, что мы даже стали Машке завидовать. Он сказал, что Маша Лебединская талантливей всех, ведь она чувствует наши намерения, а вот мы никогда не знаем, что сделает она в следующий момент. 

Но скоро Машка бояться перестала. Сперва нас, потом всех остальных. Когда мы пошли в школу, она записалась в секцию бокса, а потом сама, по книжкам, стала заниматься каратэ и кикбоксингом. Мне тоже пришлось, потому что мы же с Машкой дружим и живём в одной комнате. Но я не слишком люблю все эти мордобитные виды спорта. А вот Машка оказалась жутко упорной и способной.  После конных тренировок она часами отрабатывала стойки, удары, блоки, уклоны, прыжки. Иногда занималась по ночам. Пару раз я просыпалась и видела, как она сосредоточенно избивает воображаемого противника. За конюшней, под навесом, где стоит телега, Машка подвесила мешок с песком. Вначале она ободрала о рогожу руки до крови, потом кулаки стали жёсткими, вот только большие мозоли, которые обычно бывают у каратистов, на костяшках почему-то все не появлялись. И Машка по этому поводу очень переживает. 

В деревне с ней боятся драться не только девчонки, но и пацаны, а в секции никто не хочет стоять в спарринге. Не потому, что она сильнее всех. Нет, Машка совсем не грозная на вид. Небольшого роста, худенькая, личико прозрачное, прямые русые волосы до плеч. Но когда она начинает драться, не только противник, но и все, кто рядом стоит, чувствуют, что она решила победить любой ценой. Понимаете, совсем любой. И если ей не уступят, будет драться до конца. До смерти. 

Точно таким же был Карагач. 

Про нервных и всегда готовых сорваться в бешеный галоп лошадей говорят, что у них "в голове пуля". Если так, то в голове у Карагача был снаряд. Только караковый не шарахался в сторону от птичек, осенних листьев и зловеще шуршащих полиэтиленовых кульков - того, что обычно приводит в ужас пугливых лошадей. Он просто любил скакать. Любил больше всего на свете.  Каждая здоровая сытая лошадь не прочь побегать. Боргез мой тоже. Но Борька кроме галопа любит ещё множество других вещей. Пожевать овёс или нежное сено. Побрыкаться вволю. Поесть абрикосов летом, осенью - виноград. Мечтает подраться с Баянистом. Хочет познакомиться поближе с каждой кобылой, которую проводят мимо, всякий раз ржет и встает на дыбы. 

А Карагач любил только скакать. Он даже ел всегда неохотно, разбрасывал из кормушки овёс. Другие жеребцы ржут при виде кобыл, а он ржал при виде седла и уздечки.  Как и мой Боргез, Карагач принадлежал к чистокровной верховой породе, все предки его скакали, становились лучшими среди многих и он просто создан был для скачки. Но у Боргеза с мозгами-то всё в порядке, а вот у Карагача, видно, что-то сдвинулось. Хотя, может, и нет... Разве неправильно любить делать то, для чего ты просто создан? Машка говорила, если Карагача не остановить, он будет скакать изо всех сил, будет скакать, пока выдержит сердце, будет скакать, пока будет жить, - словно ему надо самого себя победить. Любой ценой. 

И все верили Машке, потому что Карагач был Её Конь. Они сами выбрали друг друга, когда Кори был только год, а Машка в четвертый класс ходила. Тогда же выбрали друг друга я и Боргез, Верка и Звенигородка, Аня и Виннифред, Арсен и его Баянист. И мы никого не знаем так хорошо, как знаем своих лошадей. Когда выводили его из денника, он сразу рвался скакать. Конечно, этого нельзя было позволить. Мы ж не какие-нибудь казаки с чубами, лампасами и плётками, которые - прыг в седло и сломя голову понеслись. Мы спортсмены. Cтоявшую в деннике лошадь нельзя срывать с места в галоп, надо сперва размять её на рыси. Но рысить Карагач не любил. Так не любил, что Машка не могла его уговорить на это мысленно. И ей приходилось держать его на жестком поводу, только тогда караковый жеребец изображал что-то похожее на нужный аллюр. 

В конкуре препятствия прыгают с галопа, но это сокращённый или средний галоп. На маршруте особенно не прибавишь, иначе можно просто не вписаться в поворот. Но все понимали, что нельзя же постоянно, каждый день, всю тренировку сдерживать Карагача, не давать ему скакать и радоваться скачке. И Владимир Борисович тоже понимал это - я вообще не знаю среди обычных людей того, кто бы так хорошо чувствовал лошадей.  Он часто говорил: 

- Та-ак, работу закончили, все шагают. Мария, можешь съездить в поле. Только смотри, знай меру!

Вообще-то в обычных спортивных школах таких как мы малолеток без тренера в поле не отпускают. Но Владимир Борисович знает, что любой из нас, во-первых, скорее сам себе откусит ухо, чем сделает что-то во вред коню, а, во-вторых, не упадёт. Мы чувствуем, что думают лошади. 

Машка и Карагач, получив разрешение, уходили, довольные. В сосняке и в ореховых садах на яйле есть дороги без камней, которыми так и прорастают поля ниже по склону. На тех дорогах каштановая, упругая, приятная для конских ног земля. Я только раз видела, как Машка с Карагачем скакали так, как он хотел. И запомнила на всю жизнь. Понимаете, каждая лошадь красива на скаку. Даже кляча, которая возит сено. Но в движении Карагача было ещё что-то кроме красоты. Любой бы заметил, что именно для этого он создан, именно для быстрой скачки самым лучшим образом приспособлены его ноги и мышцы. А скорость... Мы с Боргезом шли хорошим полевым галопом, а Карагач ушёл от нас как от стоячих. Движения его были плавными, точными и широкими, и видно было, что скачка для него только удовольствие и счастье, а не работа.  После этого я спросила: 

- Владимир Борисович, а почему Карагача нельзя на скачки отправить? Они с Машкой все первые места позанимали бы... 

Тренер удивился так, что его лохматые брови встали "домиком": 

- Ры-ыжая, какие скачки, он же классно прыгает! 

Владимир Борисович уже тридцать девять лет конкуром занимается, ему скачки кажутся простыми как букварь и неинтересными. Тем более, что прыгал Карагач действительно здорово. Но и тут была видна его "пуля в голове". Мой Боргез тоже прыгает хорошо, прыгать любит, но не пойдёт на двухметровую стенку. Он знает, что просто не сможет прыгнуть препятствие в двести сантиметров со всадником на спине. А Карагач пошёл бы, и прыгнул бы. Разбился, но прыгнул. Он страха не знал, точно так же, как Машка. Всё-таки во время выбора, три года назад, к каждому подошёл именно тот жеребёнок, который совпадал с человеком по характеру, как совпадает своими выступами и углублениями ключ со скважиной замка.

 ... В тот самый день два месяца назад мы отработали лошадей и поехали шагать на верхние поля. После тренировки нельзя лошадь сразу ставить в конюшню, надо примерно полчаса вываживать её шагом, чтобы остыла, чтобы дыхание успокоилось. 

Был июль, жара такая, что на опушке леса листья в трубочки посворачивались, поэтому работали мы вечером и когда выехали на поле, солнце уже стояло низко над горой и внизу, в долине, лежала сумеречная

 тень. Только мы подошли к дороге, ведущей в старый сосняк, Машка повернула: 

- Я тут проедусь... 

Арсен завертелся в седле, вспомнил детство: 

- Всё будет доказано, всё будет рассказано! 

Конечно, он бы ни слова не сказал тренеру, он болтун и музыкант, но не предатель. 

И, само собой, вставила слово Аня. Она делает вид, что за всех отвечает, даже когда никто ей этого не поручал: 

- Ты давай недолго... Чтобы вместе вернуться... 

Машка кивнула и они с Карагачем исчезли за серыми стволами.  Мокрая от пота шерсть на шее и боках лошадей быстро высохла, сделавшись тусклой и жесткой. Солнечный свет из жёлтого стал оранжевым, тень от кромки леса вытянулась на половину поля. Мы отшагали своё - Машка и Кори не появлялись. Аня пробурчала: 

- Наверное, сама домой поехала... Просила же как человека! 

А когда мы вернулись на конюшню, дежурный конюх Витька горько сказал: 

- Эх вы! Чё ж вы девку-то отпустили! 

Оказалось, пятнадцать минут назад перед фермой затормозил белый "Жигуль" с прицепом, где лежали брёвна. Водитель вытащил из кабины Машку. Машка была без сознания. 

Моментально возникла суета, нашли Владимира Борисовича, тётю Олю и они на "газике" увезли Машку в больницу, в Бахчисарай. А водитель белых "Жигулей" путался у всех под ногами и объяснял, как было дело. Словно извинялся. Потом незаметно сел в свой драндулет и укатил.  Мы расседлали коней и собрались в конюховской. Нам было страшно и мы держались рядом, так, чтобы касаться друг друга хоть рукавом. Позвали Витьку, он с удовольствием рассказал, всё что знал, и мы по его словам представили случившееся точнее, чем он сам. 

Машка и Карагач скакали по любимой дороге. Ветер шумел в длинноиглых соснах, поэтому гула мотора не услышали ни девчонка, ни жеребец. И, войдя в поворот, они вылетели прямо на белую легковушку... Любая другая лошадь шарахнулась бы в сосны. Может, смогла бы спастись, а, скорей всего, нет. Но всадника бы точно стесала о деревья. 

А Карагач прыгнул. Ведь он просто создан был для того, чтобы прыгать высокие препятствия. Это был великолепный прыжок и они с Машкой почти победили. Они бы точно победили, если бы за машиной не тащился прицеп с дровами, длинными хлыстами спиленного сухостоя. 

На приземлении Карагач попал в них передними ногами. Хлысты разошлись, зажав копыта. Машка и Карагач полетели через голову. Машка сильно разбилась, но осталась жива. Караковый жеребец, не знавший страха, сломал себе шею.  Перепуганный водитель, ударивший по тормозам, когда на него вылетели девочка и конь, подобрал Машку, бережно уложил её на заднее сиденье и погнал машину к ферме. Все в округе знают, откуда в лесу могут появиться всадники... 

- Сволочь, - сказала Аня. - Придурок! Если б он не тормозил, всё было бы в порядке. 

Действительно, скорость машины плюс скорость лошади - если бы водитель не пытался остановиться, "Жигули" просто проскочили бы под Карагачем вместе с прицепом, с этими брёвнами... 

Я поняла, что сейчас позорно разревусь, и выскочила из конюшни. 

Идти в нашу с Машкой комнату было совершенно невозможно. И я плакала во дворе. Слонялась туда-сюда, пинала камешки, клочья соломы, пнула кучку навоза, не убранную конюхами. Забрела под навес, ударила, что было сил по мешку с песком. Машкиному мешку... Ободрала костяшки, но боли не почувствовала. Ударила ещё раз - всё равно... 

Кружила, кружила, кружила по двору... Кто-то проходил мимо, но я не замечала, кто это и куда он идёт. Потом из конюшни меня позвал Арсен. 

Оказывается, наши, Витька и пришедший ночной конюх скинулись, Витька смотался на мотоцикле в село, привёз самогонки и теперь надо непременно выпить за упокой конской души чистокровного Карагача и за то, чтобы у Машки всё было хорошо. 

До этого случая никто из нас всерьёз не пил - Владимир Борисович следил за этим очень строго. Но пробовали, конечно, все. Нельзя жить в деревне и ни разу не попробовать вина... Может, конечно, в городе то же самое - не знаю. Потом приходилось искать жвачку или есть подгоревшие семечки, чтобы не пахло.  Самогонка оказалась страшно резкой, от неё перехватывало дыхание. Витька учил нас запивать её водой, но я не запивала, мне нравилось, что она такая. Для закуски дежурный Игорь поделился варёной картошкой, которую взял себе на ужин. Мы вытаскивали картошины из банки прямо руками. Димка уже не плакал, тихонько сидел в углу, только глаза оттуда поблёскивали. Ему, конечно же, не наливали. Мы не преступники, чтоб спаивать детей. 

В тот вечер я первый раз в жизни стала пьяной. И ничего страшного в этом не было, только мир вокруг меня расколося на осколки. В одном осколке был страх за Машку. В другом - острая боль, потому что Карагач нигде больше не будет скакать своим прекрасным галопом, разве что в конском раю, где всегда светит солнце и всегда трава зелёная. В третьем осколке был густо-синий вечер, яркие летние звёзды и наш молчаливый тёмный дом. В четвёртом была большая любовь. Я любила Боргеза, Машку, Владимира Борисовича, тётю Олю, Верку, Арсена, Аню и вообще всех людей на земле... Было много других осколков, я видела их одновременно, они кружились передо мной, то один то другой приближался, потом отодвигался опять, и жить было чудесно, только вот очень больно. А потом всё стало черно. Наверное, я уснула.

Владимир Борисович и тётя Оля приехали только утром и даже не очень ругали нас за вчерашнее. Было не до того. Оказалось, у Машки сильное сотрясение мозга, сломаны рёбра - это, наверное, она упала на камень, - и внутри что-то ещё повреждено, поэтому её пришлось везти из Бахчисарая в Симферополь.  Сначала к ней в больницу не пускали. Потом стали пускать, так она сама никого не захотела видеть. Мы приезжали несколько раз и ждали в парке у больницы, пока тренер передавал ей пакет с фруктами и разными вкусностями, которые приготовила тётя Оля. В конце концов Владимир Борисович стал ездить один. Мы на Машку не обижались - у неё было горе. Это ж понятно - увидит кого-нибудь из нас и сразу вспомнит, что наши кони жуют себе сено, а Карагача на свете больше нет... 

Как только она поправилась так, что смогла ходить, то попыталась убить себя. Оказалось, те деньги, которые передавал ей Владимир Борисович, она не тратила на мороженое или какую-нибудь ерунду вроде жвачки, а потихоньку покупала в аптеке димедрол, и когда снотворного набралось целых двадцать пачек, выпила их все, прибавив ещё те таблетки, что набрала в тумбочках у соседок по палате. Спасли её только потому, что Машка всегда была ужасно аккуратной и решила пустые упаковки от таблеток выбросить в мусорное ведро. Это заметила нянечка, подняла шум... Врачи не дали Машке умереть. Ей промыли желудок, очистили кровь, и теперь в больнице терзали всякими психотерапевтическими штучками, чтобы она больше не пыталась самоубиваться. 

Я Машку понимала. Я бы тоже убила себя, если б на свете не стало Боргеза. Только поступила бы по-другому, выбрала бы такой способ, чтобы потом насильно не спасли. Например, можно ж было прыгнуть с крыши двенадцатиэтажки, там же в Симферополе много высотных домов, а из больницы убежать нетрудно.  Ведь если твой конь умрёт, это всё равно, что тебе отрубят руку и ногу сразу. В таком виде лучше не жить.

...От этих мыслей и воспоминаний мне стало холодно, хоть солнце грело вовсю. 

Наши прыгали. Владимир Борисович кричал - а как иначе, если говорить тихо, никто ничего не услышит, поле большое: 

- Анна, Анна, заставь лошадь прыгать! Что это она у тебя стучит?! 

Костлявая рослая Виннифред была небрежной. Стоило Ане отвлечься и во время прыжка, гнедая плохо подбирала передние ноги и зацепы копыт стучали по препятствиям. Иногда обходилось всё нормально, а иногда жерди летели на землю. На любых соревнованиях за разрушение препятствия - четыре штрафных очка. 

Аня злилась, она всегда страшно нервничала, когда тренер делал ей замечания. И, снова заведя гнедую на "каменную стенку", она скорее всего, мысленно ударила её, потому что Винни сделала гигантский красивый прыжок, раза в полтора выше и дальше, чем нужно. 

Владимир Борисович снова закричал: 

- Что ты творишь?! Полегче, лошадь загубишь! 

Справа от меня захрустел песок. Я краем глаза уловила движение и шарахнулась в сторону, а потом уже увидела, что могла бы и спокойно стоять на месте, никто не собирался лишать меня жизни. Рядом затормозила зелёная "Нива". Она скатилась с дороги к полю с выключенным двигателем и подъехала бесшумно. На лобовом стекле был прилеплен розовый косматый чёртик и рядом косо торчала табличка с жирной синей надписью "ТВ-Крым". 

Из машины вылез парень. Высокий, темноволосый, коротко стриженный, в кожаной курточке и кожаных штанах. Довольно симпатичный. 

- Привет! Скажи, где ваш директор? Ну, начальник? 

Я показала: 

- Вон, тренировку ведёт. Подождите. 

Открылась задняя дверь "Нивы", вылез ещё один. Постарше и поменьше ростом, волосы собраны в "хвостик", с головы до ног одет в синюю джинсу - кепка, куртка, штаны, кеды. Вытащил большую видеокамеру. Понятно, оператор! 

Владимир Борисович заметил гостей и подошёл, бросив через плечо нашим: 

- Шагайте пока... 

Высокий представился тренеру: 

- Кирилл Денисюк, крымское телевидение, программа "Островитяне"... 

Оказалось, кто-то сообщил ему, что под Бахчисараем в селе Яблоневое работает необычный семейный детский дом. Одновременно детский дом и спортивная школа. И Денисюк решил снять про нас передачу!  Почему-то Владимир Борисович совсем этому не обрадовался. Он, конечно, не стал отказываться, поговорил с Денисюком перед камерой, но вид у него при этом был такой, словно зубы разболелись.

Тренер дал интервью и пошёл дальше вести занятия. Джинсовый оператор поднырнул под ограду и отправился снимать, как наши прыгают. А Денисюк постоял, посмотрел и вдруг обратился ко мне: 

- Тебя как зовут? 

- Света. 

- Ты тоже... - он замялся и я помогла ему: 

- Детдомовка? Ага. 

- А почему ты не ездишь? 

- Мой захромал. Ногу потянул. 

- И как зовут твою лошадку? 

Ух, ну и привычка у этих городских! "Лошадка"! Они почему-то стесняются говорить "кобыла" или "жеребец", хотя не стесняются "мужчина" и "женщина". 

- У меня жеребец, Боргез. Чистокровный верховой. Это порода так называется, - пояснила я на всякий случай. 

- Скучаешь без него? 

- Чего? Я его пошагала немного, сейчас вместе со всеми на вторую тренировку пойду. Когда мы продажных тварей работать будем. 

Денисюк оторопел: 

- Продажных тварей?! 

- Ага. Ну, тех лошадей, которых потом продадут. 

Он расхохотался. Я тоже - потом, когда сообразила. Мы-то привыкли так говорить, не помню, кто это придумал, но ведь вообще-то "продажными тварями" проституток называют и предателей. 

Денисюк расспрашивал меня о том, как и где мы живём, чем кормят лошадей, как называются препятствия на конкурном поле. Я честно рассказывала, только не сказала ни слова о том, что мы можем чувствовать лошадиные мысли и передавать им свои. К этому приучили нас Владимир Борисович и Роман Иванович. Мы навсегда запомнили: ни слова чужим о наших способностях. Даже в Яблоневом. Почему - ясно было без объяснений. Я вот рыжая, и, знаете, сколько драться пришлось, чтоб перестали дразнить?! Это при том, что рыжих-то на свете много. Экстрасенсов - гораздо меньше. И, как говорил Роман Иванович, еще не прошли те времена, когда за необычные способности человека могут убить. 

Кучу вопросов задал мне Денисюк. Некоторые - совершенно дурацкие, знаете, на дебилов рассчитанные. Ну, это понятно. Детдомовцев почему-то заранее считают недоразвитыми. Я постаралась доказать ему, что это не так и почти доказала, но вдруг заметила, что джинсовый оператор, который уже отснял прыжки, не просто камеру на плече держит, а явно снимает меня! И застыла, уставившись в объектив, отливающий сиреневой нефтяной плёнкой. Ну ничего не могла с собой поделать! 

Денисюк сказал: 

- Да ты не бойся, Света... 

Вот ещё! Я сразу ожила: 

- Я не боюсь! Только чего вы снимаете без спроса? Вдруг ... 

Надо же, совсем забыла, какими словами обычно в кино говорят, что незаконная видеосъемка - нарушение прав человека!  Денисюк и джинсовый поняли меня по-своему. Оператор сказал: 

- Да ты здорово получилась! Жёлтый свет... Песок... Твои волосы... Поздний Тициан! И вообще, ты фотогеничная. 

Денисюк объяснил: 

- Тициан - это итальянский живописец времён Возрождения. 

- Представьте, знаю, - как хорошо, что тётя Оля рассказывала нам про разных художников. Вот если бы она не была искусствоведом, стояла б я сейчас как дурочка. 

- Ну молодец, что знаешь. В школе учила? 

- Нет, нам рассказывала... Ольга Николаевна. А когда ваша передача будет? 

- На той неделе во вторник, в семь вечера. Но ты на всякий случай посмотри в газете. 

Денисюк хотел ещё что-то сказать, но оператор дёрнул его за рукав и скорчил выразительную гримасу. Они заторопились, попрощались и сели в машину. Водитель всё то время, что они работали, сидел в кабине и курил. Ему не были интересны ни горы, ни люди, ни лошади. Зато теперь он обрадовался, завёл мотор, сказал Денисюку что-то весёлое... 

"Нива" уехала, тренировка уже заканчивалась. Надо было идти чистить Ольгерда, а я всё стояла на месте, щурилась на солнышко. Из головы не выходили слова джинсового: "И вообще ты фотогеничная". Когда он это говорил, видно было, что не шутит. Здорово! Всем известно, какая красавица Света Измайлова, веснушки всё лицо залепили. Да ещё были б они маленькие и коричневые, как говорят, "милые" - было бы ничего. Так нет, они огромные, одна на другую наползают и к тому же цвета какого-то желто-зеленоватого. Видно их не только летом, но и зимой, никакой отбеливающий крем вывести не может. Да... Хорошо, что не обязательно быть красивой, чтобы считаться фотогеничной. И хорошо, что я помнила Тициана. А то все думают, будто у спортсменов голова для того, чтобы есть. 

Ребята отшагали коней и я вместе с ними пошла на конюшню. 

- Это кто был? - спросила Верка. 

- А... С телевидения. 

- И что, про нас фильм покажут? - влез Арсен. 

- Передачу будут делать? - заинтересовалась Аня. 

- И чего, тебя там снимали? - снова Арсен. 

- Всех снимали, - ответила я. 

- А Верку больше нас! - не унимался он. 

- Она красивая, - убеждённо сказал Димка, и Верка потрепала его по голове. 

Аня фыркнула: 

- Секс-бомба! 

Я так и знала, что Аня Верке завидует. Ну, я и сама завидовала - белой завистью, естественно. Ещё бы! Тёмно-карие огромные глаза, яркие губы, волосы крупными кольцами безо всякой завивки... Правда, на носу у Верки есть маленькие прыщички, но на пару шагов отойдёшь - и не видно их. К ней вечно пристают пацаны, и медленный танец она ещё ни разу с девчонкой не танцевала, обязательно её кто-то пригласит. 

- Эй, что за базар? - это подошёл Владимир Борисович. - Седлайте скорей, кинозвёзды! А то стемнеет...

Когда я чистила серого Ольгерда - одного из двух жеребцов на продажу, которых работала через день по очереди, на вторых тренировках, мне пришла в голову классная идея. Можно же не только выступать в большом спорте, но и работать на телевидении журналисткой. А что? Ведь многие знаменитые спортсмены потом становятся комментаторами. 

И тут же представилась эта чудесная жизнь, интересная, не то что теперь, но сразу же вылез один вопрос. Я ведь буду участвовать в крупных соревнованиях, но передачу тоже интересней вести с чемпионата страны, а не с первенства области! Как это совместить? 

Ещё почему-то, стоило представить мою будущую работу на телевидении, постоянно рядом со мной возникал Денисюк. Это было совершенно непонятно, он же не ведёт спортивную программу...  Из-за мыслей о будущем у меня всё не получалось войти в контакт с Ольгердом. Мы сбивали препятствия одно за другим и конечно же, Арсен сказал, что это я зазналась после того, как у меня взяли интервью. 

А ночью Денисюк мне приснился. Кожаная курточка, белая рубашка, чёрные джинсы... Насмешливые глаза, чуть волнистые короткие волосы... Всё-таки он не просто симпатичный, а очень красивый. 

ГЛАВА 2 

Утром перед школой я сходила на конюшню ещё раз. Обычно мы бежим туда, едва проснувшись, чтобы успеть на утреннюю кормёжку. Дело в том, что у конюхов есть любимчики, которым всегда больше овса достаётся - конечно, за счёт других лошадей, и потом, они запросто могут полениться принести второе ведро воды, одно выпоят - и ладно, не проверят, хочет ли лошадь ещё. Но если б даже они правил не нарушали, всё равно мы ходили бы помогать. Так здорово, тащишь вёдра с водой, или овсом, а кони мечутся за решётками денников, ржанием тебя торопят, делаются от волнения очень красивыми: глаза большие, уши насторожены, ноздри трепещут... И оттого, что делаешь нужное дело, эти вёдра носить совсем не тяжело, хоть и приходится бегом бегать, чтобы те, кто стоит в дальнем конце конюшни, не изнервничались вконец, из-за того, что ближние уже едят, а к ним никто не торопится. 

Интересно, когда пол моешь, поднимаешь такое же пятнадцатилитровое ведро - одно! - и руки чуть ли не отрываются. А тут в каждой руке по полному - и бежишь, только вода кляксами на пол плещет. Или сено носишь на вилах, стараешься побольше захватить - тоже не тяжело, даже весело. Короче говоря, когда твой конь ест у прямо у тебя из рук, это.... это так здорово, что прямо не знаю с чем сравнить. Так тепло и радостно делается... Поэтому обычно мы пропускаем только дневную кормёжку и то из-за школы. 

...Я от ворот позвала: 

- Борге-ез! 

Борька, хоть пока меня и не видел, радостно, громко заржал и высунул голову в окошко, через которое задают корм.  Этим тут же воспользовался Баянист и куснул его за щёку.  Борька с грохотом отшатнулся, но не отошёл от решётки и танцевал перед ней, ожидая меня. 

Восходящее солнце било в окна конюшни. В оранжевых утренних лучах плавала пыль. Когда в эти лучи попадал Боргез, его шерсть вспыхивала золотым блеском, а чёрные глаза делались карими и прозрачными.  Шаркала метла - конюх подметал центральный проход. Жеребец, баловался: обнимал меня шеей, прижимая к боку, - я, стоя в этом кольце, разбирала на пряди короткую гривку и думала: всё же наверное, повезло, что я осталась без родителей. Если бы я не попала в детдом, меня бы не нашёл Владимир Борисович и у меня бы не было Боргеза. Это же так здорово, когда тебе радуются при встрече! Радуются просто потому, что ты пришла, радуются потому, что ты есть на свете. Люди так радоваться не могут, все девчонки и пацаны в нашем классе ругаются с родителями. Ведь стоит появиться дома, сразу начинается: "А ты сделал то? А ты сделал это? А почему в твоей комнате свинарник? А что ты получил? Покажи дневник! Ах ты, лентяй, урод, горе моё, скотина!" Даже "здравствуй!" не говорят, когда домой дети приходят... 

Боргез отпустил меня, сделал круг по деннику, потом ухватил зубами за куртку на плече. Нежничал. Это был обычный утренний ритуал - он берется за одежду, аккуратно-аккуратно, самыми кончиками резцов за крошечную щепотку ткани, и вытягивает шею, повисая на мне всей тяжестью головы. Я при этом должна почёсывать его морду, и он прикрывает глаза, опускает в стороны чуткие уши и наслаждается. 

Сегодня вообще-то времени не было, но Борьку обижать не хотелось. И, прогнувшись назад - голова-то у лошади не маленькая и совсем не легкая! - я осторожно чесала мускулистые щёки-ганаши, коротенькую шёрстку на переносье и под чёлкой. 

- Бо-орька ты мой золотой, у-у-у, мой ты хромоногий... - напевала я по человеческой привычке, но вполне могла бы и молчать. Сейчас мы с Боргезом думали вместе и были рады друг другу, тёплому утру, свежей соломе, уже постеленной конюхом на пол отбитого* денника. 

- Виннифре-ед... 

- Бая, Бая, Баяни-ист... 

- Змею-юка моя! 

- Руби-ин, Ру-убик! 

В конюшню вошли наши. Тоже заглянуть к своим лошадям перед школой. А мне было пора. Я хотела до уроков купить газету с телепрограммой. Обычно у нас газеты приносит тётя Оля, но вдруг она в этот раз забудет или пойдёт в киоск слишком поздно, и всю программу раскупят. Очень бы не хотелось пропустить передачу Денисюка, надо же увидеть, как я выгляжу со стороны... И ещё, я на сто процентов была уверена, что Денисюк хотел мне что-то предложить - например, в другой передаче сняться, - но тут оператор начал ему показывать, что время ехать. Поэтому если даже на следующей неделе наша ферма в передачу и не попадёт, всё равно я хотела посмотреть "Островитян", чтобы понять, какой человек этот Кирилл Денисюк.

Я отцепила Боргеза от куртки. Он попытался снова прикусить её, но я отстранила его морду, затёрла ладонью влажное пятнышко на джинсе, вышла из денника, подхватила с полу свою сумку-рюкзак - и вперёд с песней!  Когда я бежала вниз по дороге, мне хотелось на самом деле запеть. Над яблоневыми и грушевыми садами в долине стояла тонкая белая дымка, а здесь, на горе, воздух был прозрачен и чист. Дорога передо мной искрилась - блестели на солнце камешки, выступающие из старого асфальта. Казалось, чтобы полететь, надо только посильнее оттолкнуться, и пару раз я прыгнула вверх на бегу - по этой дороге никто

не ездит и никто не увидит, как я прыгаю, будто первоклашка. Не полетела. Но всё равно было здорово. 

В село я вошла хоть быстрым, но вполне приличным шагом. Чтобы купить газету, пришлось свернуть с обычной дороги в школу, газетный киоск стоял на трассе Севастополь - Симферополь. Ну, "газетный" - громко сказано. Это раньше, до перестройки, в нём действительно продавали только газеты и журналы, до сих пор сохранилась вывеска "Союзпечать". Сейчас киоск взял в аренду татарин Сервер и продаёт всё то же, что обычно продают в коммерческих ларьках - пиво, ром-колу, минералку, шоколадки, жвачку, - но и газеты у него бывают тоже. Особенно по четвергам и пятницам, когда печатают программу на неделю. 

Мелочь я нащупала в кармане заранее. 

- Здравствуйте! 

- Здравствуй, конница! - Сервер не слишком похож на татарина, он светловолосый и голубоглазый. - Чего желаешь? 

- У вас есть программа? 

- "Теленеделю" бери! 

Ага, самую дорогую газету! У меня на неё и денег не хватит. 

- А "Крымская Правда" есть? 

- Всё купили, конница! "Крымское Время" дешёвое бери! 

Ничего оно не дешёвое, пятьдесят копеек... Я сосчитала мелочь на ладони - хватало впритык. 

- Давайте. 

До звонка оставалось десять минут. Я решила, что успею, и на ходу развернула пачкающиеся чёрной краской страницы - не терпелось посмотреть, когда выйдут "Островитяне". 

...Так бывает всегда - после неприятности обнаруживаешь, что стоило за минуту до неё поступить чуточку по-другому, и не случилось бы ничего плохого. Вот и сейчас, шла б я как нормальный человек, не читала на ходу - и заметила бы вовремя компанию Крапивихи. И обогнула бы стороной. А так обратила внимание на окружающую среду только после того, как услышала: 

- О, бабы, вот и наша богатенькая Буратинка идёт! 

И даже когда услышала, не поняла, что это говорят обо мне. А уж потом не понять было трудно, меня схватили за плечо и дёрнули так, что листы газеты полетели из рук. 

- Стой, малая, потом почитаешь! 

Поймала меня сама Тонька, её подружки стояли вокруг и веселились.  Про Тоньку Крапивину в селе пели песенку:  Тонька-потаскушка,  Плюнь мне в ушко! 

Но пели за глаза. В Крапивихе росту где-то метр девяносто, она сильнее многих мужиков. И, представьте, такая тётя учится в школе! В одиннадцатом классе. Правда, она редко раньше второго урока появляется, но учителя всё равно ей двоек не ставят, прогулов не отмечают, чтобы на второй год не осталась.  О Тоньке рассказывали много разного. Говорили, будто спит со всеми без разбору и притом за деньги. Говорили, будто пьёт всё, что горит. Будто врагам своим тайно пакостит или вполне явно избивает и "включает счётчик", то есть говорит, что ей должны и требует деньги. А ещё рассказывают, что она вместе с такими же подружками одну девчонку, которая их не послушалась, поймали и бутылкой от "Пепси-Колы" изнасиловали. Нас она раньше никогда не трогала. Может, потому, что мы в школу - вместе, домой - вместе, да и вообще редко с ней пересекаемся.  И тут - надо же так влипнуть! Я была уверена, раз меня поймали, то ничего хорошего ждать не приходится, и попыталась нанести мысленный удар. Как Верка как-то раз, ночью.  Не вышло. Лапы Крапивихи не разжались, никуда она не побежала, вместо этого спросила: 

- Ну что, Буратинка, дашь денежек тётям на опохмелку? 

Я с отчаянием вспомнила - деревенские считают, что у нас полно денег. Ведь Владимир Борисович и Костик, его компаньон, арендовали целую ферму и платят работникам вовремя зарплату. 

Эх, была б со мной Машка! Я рванулась в сторону, но Крапивиха цепко ухватила меня за шею сзади и сдавила так, что я чуть не умерла. 

- У-ты какие мы смелые! - насмешливо протянула она. - Ну-к, бабы, посмотрим, что у нашей Буратинки в загашничке... 

Я вспомнила тренировки с Машкой и попыталась достать Крапивиху ногой. Не достала. В ответ она ударила меня. Кулаком под рёбра. Ударила, и отбросила в сторону. Чуть шею не сломала. Я врезалась спиной в стену клуба - на задах клуба-то всё и случилось - и упала на землю.  От удара я не могла дышать и ловила воздух ртом, а воздух как бы ускользал. Рядом со мной на сухую короткую траву посыпались учебники, тетрадки, ручка, расчёска и перехваченная резинкой пудренница с треснутой крышкой. 

- О! Наша Буратина клюв конопатый пудрит! Га-га-га! 

Другой голос сказал: 

- Ну да, конечно! Если б я была такая рябая, я бы повесилась!  Чёрт! Чёрт! Чёрт! Были б у меня деньги, я отдала бы сразу, тысячу бы долларов отдала, только бы оказаться возле школы, и чтобы наши были рядом, а Крапивихи не было... Но после того как я купила "Крымское время", у меня остались только две лёгкие алюминиевые копейки.  Их тоже нашли. 

Меня приподняли под мышки и проверили карманы, а я даже рукой не могла шевельнуть от унижения и ненависти.  Бросили. 

- И ни фига нет у нашей Буратинки! 

- Девки, вон Мишка идёт, мы его раскрутим щас на бутылку! 

Они ушли. А у меня руки не поднимались, ноги не сгибались...  Ну почему я такая дура, такая идиотка! Ну нет у меня таланта, как у Верки, так хоть научилась бы драться! А то, видите ли, мордобитие мне противно! Вот кому оно противно, те и получают по морде сами! 

Наконец я смогла запихать обратно в сумку вещи, встала и даже собрала истоптанные, продавленные каблуками листы газеты. И сама себе поклялась, что сдохну, а драться научусь. Тогда подловлю этих здоровенных дебилок и - р-раз! Мне представилось, как я вроде бы случайно снова попадаюсь им навстречу, и делаю вид, что испугалась, а они обрадовано меня окружают, снова деньги требуют, или издеваться начинают. А я говорю, что, мол, должок за вами... И - прямой удар правой Тоньке в рожу, в самый нос, а потом надо будет эту... которая насчёт конопатых проехалась... Я представила, как буду скользить между ними, так быстро и ловко, что они не смогут даже сообразить, откуда сыплются на них точные резкие удары и увернуться, и они заревут от боли и страха, и тушь расплывётся под глазами и слёзы с кровью потекут по щекам... 

Представила я это - и заплакала сама.  Тут как назло в проулок между клубом и домами кто-то вошел, и пришлось срочно скрываться, чтобы люди не увидели моих позорных слёз. А было уже позднее утро, везде полно народу... И брела я, без всякой цели, стараясь только скрыться от людей подальше. Больше всего хотелось мне скорчиться и зарыться в земляную норку или вырваться из самой себя, оставить на земле съёжившуюся конопатую шкурку, а самой улететь далеко-далеко, туда, где свет, пустота и ни одного человека... Или очутиться сейчас в конюшне, в деннике рядом с Боргезом... Ведь они же могли со мной сделать всё, что угодно! Хоть взять и прямо среди бела дня тоже бутылкой изнасиловать! Сейчас я вспомнила, что когда меня Крапивиха за шею трясла, когда они мою сумку потрошили, мимо проходили люди, видели всё это... И никто ничего не сделал. Никто не помог. И даже никто ничего не сказал! Мне просто зверски повезло, что Тоньке и её подружкам выпить хотелось! А если бы они уже выпили, и развлекались? Да что бы показалось им весёлым, то бы и сделали. Может, изнасиловали бы, может, раздели бы и так на улице голую оставили... 

У меня такое дурацкое воображение, я себе сразу всё это представила, и меня так скрутило от внутренней боли, что идти больше я уже не могла, села прямо в пыль... Но когда не нужно, всегда найдётся кому слово молвить: 

- Ото куда ж ты, детка, умостилась! Ну разве можно так! Мать штанов не достирается! - какая-то сердобольная бабулька. 

Снова пришлось подняться и брести наугад, потому что всё плыло перед глазами, а когда я смогла оглядеться, то увидела, что ноги сами вывели меня за село, к реке, где у девчонок нашего класса была тайная пещерка в густой ежевике. Под упругими колючими ветками я пролезла в середину зарослей, в зелёный полумрак, где стволы, давшие начало кустам, давно высохли, сломались, и образовался пустой пятачок. В пещерке можно было стоять почти в полный рост. Здесь лежали три плоских камня, я уселась на один из них и хотела вволю спокойно поплакать, но как назло слёзы в глазах уже закончились... 

Лучше бы они убили меня! Я чувствовала себя как лошадь, которую заклеймили старинным способом, раскалённым на огне железом - всё вроде цело, но болит, болит, болит и некуда от этой боли не деться, не спрятаться и не убежать. Конечно, у меня клеймо не на коже, а где-то внутри, только легче от этого не становится. 

Солнце, которое я всегда любила, пробиваясь между листьями, ядовито жгло глаза. Повернулась к нему спиной и увидела, что среди окурков на солнечно-пятнистой земле валяется использованный презерватив.  Ну совсем сошли с ума, чем занимаются в нашей пещерке! Затоптала презерватив в землю. Здесь она почти всегда сырая, пересыхает только летом, в июльскую жару. Посмотрела на часы - на первый урок уже опоздала. Пойду к началу второго, сразу на геометрию. Надо только привести себя в человеческий вид. Я достала пудреницу, и она показалась жалкой и такой же униженной, как я. Хотя вроде эти дуры к ней не прикасались, просто вытряхнули на землю. 

Конечно же, после плача нос стал красным. И не просто розовым, а сочно-малиновым. И конечно, чёртовы веснушки на ярком фоне стали ещё видней. 

Попудрилась. Нос не сделался бледней, просто стало заметно, что он, в придачу, ещё и напудрен.  Стёрла пудру рукавом - кажется, так всё-таки лучше... 

В низкой просвеченной солнцем крыше из ежевичных зубчатых по краям листьев висели гроздья рубиновых ягод. Среди них я заметила пару спелых, совершенно чёрных, сорвала их и съела, а потом аккуратно облизала испачканные фиолетовым соком пальцы.  Пора идти. 

...Я шла по улице и думала, что никогда теперь не смогу гулять по селу, как гуляла раньше. Каждую минуту, каждую секунду придётся оглядываться, чтобы не напороться на Крапивиху. Раньше ходила, как по Бродвею, такая девочка-колокольчик - тра-ля-ля! Правду говорят, люди - это волки, каждый сам за себя, а если нету у тебя клыков, сиди дома, не гуляй! Снова мне то представлялось, как я расправляюсь с Крапивихой, то наоборот, как они ловят меня... Попался мне навстречу бармен из "Салама" и посмотрел с явной насмешкой... Наверное, Крапивиха уже рассказала в кафе, как она трясла меня за шею... 

Вернётся Машка из больницы, попрошу, чтоб она меня потренировала. 

- О! Привет, Рыжая! Давай сюда! 

Оказалось, я уже подошла к дому Олега. Его боится всё село, потому что он служил в спецназе и, говорят, ему человека убить - раз плюнуть, особенно если он выпьет. Одна только я не боюсь Олега - ни пьяного, ни трезвого. Мы друзья. Не подумайте, что у нас какая-то любовь, Олег уже довольно старый, ему целых тридцать два года. Деревенские, конечно, говорят про нас разные глупости, но мы этим не занимаемся, мы, когда встречаемся, просто разговариваем. Обо всём - об инопланетянах, о том, есть или нет привидения, хорошо или плохо влюбляться, о том, как разбогатеть и какой дом построить можно, если у тебя есть миллион долларов.  Олег стоял, облокотившись на низенький забор, и забор выгибался наружу под его тяжестью - вот-вот проломится. Сначала я обрадовалась, что встретила Олега, можно ему всё рассказать, и он эту Крапивиху просто в асфальт закатает. Потом сообразила - жаловаться нельзя. Дело в том, что у Олега есть условный срок. За драку. И стоит ему попасть еще раз в милицию - его посадят. А если он хоть мизинчиком тронет Крапивиху, та поднимет такой шум... Я вздохнула и решила, что как-нибудь справлюсь сама. Может быть. 

- Ой, какая ты рыжая, Рыжая! - Олег положил тяжёлую тёплую ладонь мне на голову. От него пахло табаком и водкой. 

Наверное, я в прошлой жизни была кошкой. Лучше бы лошадью, но ничего не поделаешь... Почему я решила, что кошкой? Просто если кто-то погладит меня по голове, мне так и хочется замурлыкать. И на солнышке греться люблю. И ночью гулять. 

- Привет, как у тебя дела? 

- Дела, Рыжая, у прокурора... Ясно? А у нас, людей, делишки... Школу гуляешь? 

- Ага, - призналась я. - Но только первый урок. 

- Н-ну иди, учись... А! Стой, орехов насыплю, - Олег отлепился от забора и с трудом выпрямился во весь свой высоченный рост, - развязывай сумку! - Он взял у меня рюкзак и прямо на тетрадки-учебники насыпал чистеньких смуглых грецких орехов. Дерево росло у Олега во дворе, и можно было не обдирать орехи зелёными, а ждать, пока мясистая кожура подсохнет, потрескается, и орешки цвета загорелой кожи сами попадают на расстеленный брезент. 

Из дверей дома выглянула Наташа, Олегова жена. Она была в майке, джинсах и грязном фартуке. Наташа явно не слишком обрадовалась, что муж отдаёт задаром орехи, которые можно продать, но ничего не сказала. Олег почувствовал её взгляд спиной, повернулся и посоветовал: 

- Иди ты на...! 

Она тут же ушла. Олег насыпал рюкзак доверху, так, что он не завязывался и протянул мне: 

- На! Щёлкай! И двигай давай, а то опоздаешь. 

Я улыбнулась ему: 

- Ага, я пойду. Пока! 

- Пока. Это! Рыжая! Если что - ты мне только скажи! Твоему врагу места мало будет. 

Эх, если б действительно можно было пожаловаться, если б у Олега не было срока условно! Но нельзя. И вообще, свои проблемы надо решать самой. Нечего на других полагаться. Кроме того, ну как бы я Олегу рассказывала, что со мной сотворила Крапивиха? Стыдно. 

***

На геометрии меня не спросили. И вообще никого не спрашивали. Оказывается, на первом уроке наш класс решил "доводить" Аллочку - Аллу Дмитриевну. Но я в таких делах никогда не участвую. Я положила голову на руки, устроилась поудобней за партой и думала о телевидении и о Боргезе. Утром в деннике он почти не хромал, опухоли на ноге не было и, скорей всего, сегодня Владимир Борисович разрешит его седлать на лёгкую работу. 

А вокруг визжали, вопили, мяукали и матерились ребята, тонким сорванным голосом кричала математичка. Луч солнца, пройдя сквозь пыльное стекло, падал на мою щёку. В классе было жарко и душно.  Время от времени я открывала один глаз и посматривала, что делается вокруг. И заметила, что вдруг то один то другой из мальчишек замолкает с разинутым ртом, как будто получает с размаху ладонью по лбу - не больно, а неожиданно. 

Мне стало интересно, я подняла голову, огляделась и поймала торжествующий Веркин взгляд. Ну конечно! Верка развлекалась! Она впечатывала в сознание самых крикливых что-то вроде "Стыдно!" или "Заткнись!". Естественно, орать они переставали, хотя и сами не понимали, почему. Воздействие на мысли трудно ощутить, если ты не телепат. Небось, потом будут считать, что это у них совесть заговорила. Ага, совесть по имени Вера! 

Когда Владимир Борисович начал учить нас ездить верхом и прыгать через препятствия, мы еще начали заниматься с бахчисарайским экстрасенсом, Романом Ивановичем. Оказалось, чтобы использовать телепатические способности, надо уметь сосредотачивать психическую энергию, формировать мысленный образ, концентрироваться на нем и направлять его... Тогда же мы узнали, что чем слабей у существа разум, тем труднее заставить его услышать и понять тебя. Насекомые, например, совершенно бестолковые создания. Потом идут рыбы и птицы. А лучше всего воспринимают человеческие мысли собаки и лошади. Дельфины, наверное, тоже, но мы это ещё не проверяли. По этой логике, устанавливать мысленную связь с людьми должно быть легче всего, но это не так, потому что каждый нормальный человек не прислушивается к другим и думает одновременно о десятке разных вещей. Получается шум, вроде помех в телевизоре. Пробиваться через такие помехи из нас умеет только Верка. 

Узнала я об этом случайно примерно месяц назад.  Мы возвращались домой с дискотеки. Вообще-то Владимир Борисович и тётя Оля не разрешают нам ходить в яблоневский клуб. Дискотека поздно заканчивается, половина народу там пьяные и обкуренные. В принципе, нам и некогда. После школы - тренировки. Каждый ведь работает свою лошадь и ещё одну - на продажу. Потом надо готовить уроки, а позже никуда уже не хочется тащиться, да и дома есть чем заняться - уздечку зашить, вальтрап* постирать, в комнате убрать, почитать или посмотреть телек, вымыть посуду, помочь тёте Оле на кухне и конюху во время вечерней кормёжки. Но иногда, тайком от взрослых, мы в клуб выбираемся - чтобы не совсем отрываться от коллектива. И так деревенские называют нас "сильно умными". 

...В тот вечер Аня рано ушла спать, Машка была в больнице, а наш Арсен считает, что музыку пишут не для того, чтобы потом некоторые под неё дёргались... Короче, дождавшись, пока тётя Оля уйдёт домой, в село мы отправились вдвоём с Веркой, потанцевали не очень долго, что-то дискотека в тот вечер была неудачная, и решили вернуться на ферму. Было часов одиннадцать, может чуть больше. От села до фермы недалеко. Узкая асфальтированная дорога идет полями, а перед самой фермой проходит через густые дубовые заросли, небольшой такой лесочек. Мы с Веркой поднялись почти до него, когда вдруг из-за ежевичного куста, черневшего у дороги, перед нами вылезли трое.  Мы, конечно, сразу - назад. Внизу село, люди... Но за нашими спинами, оказывается, шли ещё двое, а мы болтали и не замечали их. 

Сердце у меня сразу провалилось куда-то очень глубоко. Понятное дело, никто не станет лезть на гору только для того, чтобы сказать: "Привет, девчонки!". Понятное дело, что может понадобиться ночью парням от девушек... Если бы я шла с Машкой, я бы так не струсила... Я схватила Верку за руку и потянула в сторону. Там, на поле, хоть каменюку можно подобрать, чтоб отбиваться. Нас на поле не пустили. 

- Куда, р-рыбочки?! - удивился один из верхних.  Низко висели крупные звёзды, чёрной волною к небу поднималась наша гора, темнели кусты, их верхушки золотил свет прожекторов фермы. И до дому вроде бы недалеко, но всё ж и не так близко, чтобы там услышали как зовём на помощь. 

Лица парней были неразличимы, мы их бы не узнали потом...  Они медленно подходили, они совсем не спешили, они знали, что никуда мы не денемся... И я подумала, что никакого "потом" у нас может не быть, и приготовилась драться насмерть... 

И вдруг эти придурки воткнулись в невидимую стену.  Одна только я поняла, что случилось. Верка со страшною силой влепила им в головы приказ убираться прочь. Даже меня от неё чуть отбросило, хотя уж против меня-то она ничего не имела. 

Она весело крикнула: 

- Н-ну?! 

И подняла руку.  Мысленное давление сразу усилилось, сделалось таким, что на месте оставаться было просто невозможно и парни кинулись прочь. Верхние - сначала в стороны, в поле, чтоб нас обойти десятой дорогой, а потом уже - вниз, в село. Они почти сразу исчезли в темноте, только топот ещё долго был слышен в неподвижном тёплом воздухе. 

Верка стояла посреди дороги и смотрела им вслед, а я смотрела на Верку. У неё было весёлое и злое лицо. Она ни чуточки не испугалась! 

- Никому не говори! - это был почти приказ. 

Я кивнула. Тогда мне показалось, что Верка гораздо старше меня, хотя ей тоже только четырнадцать. Каждый из нас пытался внушать свои мысли людям - ничего не выходило. Верка тоже говорила, будто у неё не получается, а на самом деле то, что сделала она сейчас с парнями, мы умели делать только с животными...  И вот сейчас я вспомнила тот случай. Хорошо бы иметь такую силу. Или уметь колдовать... Стоп! Есть идея!  Настроение стало замечательным.  Я придумала, как отомстить Крапивихе. 

ГЛАВА 4 

Я с трудом дождалась ночи. Наконец Владимир Борисович и тетя Оля уехали в свой дом в деревню, где жили все мы, пока были совсем маленькие, наши разошлись по комнатам, одна за другой погасли полоски света, выбивающиеся в коридор из-под дверей. Дженни процокала когтями по коридору и с грохотом - словно мешок костей упал - завалилась на пол возле комнаты Верки и Ани. Она там всегда лежит по ночам, потому что выбрала Аню главной хозяйкой. 

Примерно через час в доме все уснут, и можно будет уйти незаметно. 

На маленьком плато высоко над фермой есть древние гробницы из огромных каменных плит. Их называют у нас "Чёртово кладбище", хотя на самом деле это могилы первобытных людей. Так вот, давно, два года назад, Римка, у которой мать в школе техничкой работает, рассказала мне, что если ночью на Чёртовом кладбище над самой большой гробницей сказать заклинание против твоего врага, с этим врагом обязательно случится какое-нибудь несчастье. Я даже переписала заклинание и спрятала бумажку в конверт с родословной Боргеза. С одной стороны верить в такие рассказы - просто детство, но с другой стороны... Если рассказать в селе, что мы умеем мысленно разговаривать с лошадьми, тоже не поверят, скажут: "Глупости". А колдовство и магия точно существуют. У меня доказательств нет, но если бы ничего такого не было на свете, было бы скучно жить. 

Время текло ужасно медленно. Я лежала под одеялом одетая - если кто-нибудь заглянет, то увидит мирно спящую, а не готовую к походу Светку - и вспоминала сегодняшнюю тренировку. 

...Только я вошла в денник, Боргез сразу почуял неладное, хоть я и старалась удержать эмоции под замком, и уж конечно не показывала жеребцу мысленные картинки того, что случилось. Он как обычно заржал, когда услышал мой голос - издал тихое "го-го-го" одним трепетанием ноздрей - и как обычно нетерпеливо переминался с ноги на ногу, пока я отодвигала тугой засов на дверях. Но потом вместо того, чтобы дружески толкнуть мордой в грудь - обычно я от этого отлетала к кормушке, - строго и внимательно посмотрел мне в глаза. Я похлопала его по шее. Он почувствовал, что мне больно и начал сосредоточенно обнюхивать меня с головы до ног, пытаясь выяснить, что случилось. Пришлось объяснять, что всё в порядке, но жеребец не поверил мне и вёл себя очень аккуратно. Смирно стоял, пока я чистила его. Не сдёрнул зубами у себя со спины вальтрап, когда я нагнулась за седлом. Не рвался вперёд и не кричал, громко возвещая о себе, в то время как я вела его в поводу из конюшни. От ворот фермы до конкурного поля шёл спокойным шагом, хотя весь дрожал от желания хорошенько скозлить.* Я думала, что он зато отыграется во время работы, но этого тоже не случилось, хотя позади нас в смене Баянист готов был выскочить из шкурки, взвизгивал и брыкался, явно подбивая соседа-соперника на такое же безобразие. И рысь у Борьки была сегодня какая-то непривычно мягкая.  Владимир Борисович подозвал меня: 

- Света, он овёс проел? Вялый какой-то... 

- Да нет, просто спокойный. Ел хорошо, кормушка пустая. И ногу я смотрела - всё в норме. 

На второй тренировке Ольгерд тоже почуял, что со мной не всё в порядке, но понял это по-своему. Решил, что именно сегодня сбудется давняя его мечта. И когда я остановилась поправить стремя, он понял, что нужный момент настал - во-первых, я сидела в седле чуть боком, возясь с поломавшейся пряжкой на путлище**, а во вторых, подвернулся повод испугаться - как раз небольшое облачко закрыло солнце. 

Серый сделал вид, будто внезапное потемнение привело его в дикий ужас, шарахнулся в сторону, упоённо скозлил и рванул на конюшню, опустив голову и брыкаясь. Он почти подловил меня, я повисла у него на боку и удержалась только потому, что у него не хватило соображения кинуться в сторону, противоположную той, с которой сломалась пряжка. А так - Ольгерд не успел даже выскочить с поля, как я снова была в седле и через секунду поймала серого на повод, повернула и остановила. 

Переходя на шаг, Ольгерд шумно, разочарованно вздохнул. 

Как ни странно, очередная рысачья штучка успокоила меня гораздо лучше, чем бережное отношение Боргеза. Удалось отбросить посторонние мысли, сосредоточиться на работе и потом, после тренировок, вести себя как обычно. 

...Наконец прошёл час. По идее, все уже заснули. Я тихонько встала, натянула джинсы, свитер, обулась. Подумала и сняла с вешалки ветровку. Стараясь не заскрипеть, открыла окно. Конечно, можно было бы выйти через дверь, но от этого больше шуму. 

Я спрыгнула с подоконника на землю и прикрыла за собой рамы. Из темноты выскочил Акташ, узнал меня и завилял обрубком хвоста. 

Ночь была самая колдовская: ясно, луна ещё не взошла, полно звёзд. Крупные стояли, кажется, чуть ли не прямо над головой, а выше всё небо серебрилось от мелких, похожих на стеклянную пыль. От горизонта до горизонта протянулась неровная лента Млечного пути. 

Чтобы попасть на Чёртово кладбище, надо, не доходя до первого лесного поля, свернуть на узенькую тропинку и карабкаться по этой крутой тропинке до конца.  Только я перелезла через ворота, меня схватили сзади. 

Я вырвалась, ударила ногой и развернулась в низкую боевую стойку - забыла, как там она называется.  На земле сидела ошарашенная Верка. Тьфу ты! 

- Ты чего? - с трудом спросила она.  Ой, кажется попала ей прямо в живот. 

- А ты чего хватаешь? Так и убить могла тебя, - сказала я с достоинством. 

Верка поднялась и стала отряхиваться. Глаза у неё были очень круглыми, она от меня такого не ожидала. Честно говоря, я сама от себя такого тоже не ожидала. 

- Ты куда собралась? - спросила Веерка, обобрав со штанов последние травинки. 

- Так... Гулять... - не могла же я сказать ей, что иду колдовать на Чёртово кладбище. 

- Здорово! Я тоже люблю гулять по ночам! Особенно в лесу, - Верка явно обрадовалась, а я удивилась: почти всю жизнь вместе живём, а никто не знал, что она ночью по лесу бродит. - Слушай, а давай к Чёртовым могилам слазим? 

Нич-чего себе... Она что, уже человеческие мысли читать научилась?! Но по Веркиному лицу подвоха не было заметно. И я согласилась: 

- Пошли. 

Пока мы не полезли в гору, Верка говорила, не замолкая: 

- Знаешь, я часто ночью гуляю. Когда все засыпают, вылезаю через окно. Аня ж так спит - хоть магнитофон включай на полную громкость, не проснётся. Ночью классно! Мне нравится, что всё по-другому. Можно представить, что ты не на ферме, а вообще в другой стране. И ещё чувствуешь, что везде разлиты Силы, - она так и сказала "Силы", с большой буквы сказала. - Наверное, если долго медитировать, можно войти с ними в контакт и научиться управлять. Прикинь, как будет здорово! Хочешь - пойдёт дождь, хочешь - будет хорошая погода. Кто-нибудь тебя ранит - можно будет прямо на глазах рану залечить, так, чтоб даже шрама не осталось. Или можно устроить землетрясение - ма-аленькое такое - прямо под школой. Ночью, конечно, когда уроков нет. Я кучу книг по колдовству и по магии прочитала. Брала у Светланы Григорьевны, у школьной врачихи. Но там не то. Там все заклинания с молитвами или с антимолитвами, вроде "Отче наш" шиворот-навыворот. А Силы - они от природы, а не от бога. С ними надо связываться как-то по-другому. Я только пока не придумала как. Мощней всего Они чувствуются в Севастополе на Херсонесе. Но Чёртово Кладбище - тоже Сильное место. Ты замечала? 

Потом начался крутой подъём, и Верка замолчала. Когда говоришь, дыхание сбивается, и потом, можно не уследить, куда ногу ставишь и за что хватаешься, тут и загремишь вниз. 

Тропинка шла вверх по камням через дубовые заросли. Вот интересно, в книгах дубы - огромные деревья, у них толщина в пять обхватов бывает. А у нас в Крыму дуб похож на кусты. Три метра высоты, ну, максимум, четыре. Но жёлуди у него настоящие, листья тоже как на картинках. Листья, между прочим, сладкие. Это мне Боргез показал. Я заметила, что, когда мы по лесу идём, он всё время на ходу ощипывает дубовые веточки. Не трогает кизил, не трогает бук, дикую яблоню тоже, а вот мимо дуба не пройдёт. Тогда решила попробовать сама, пожевала листочек - просто так, по приколу - оказалось, он немного сладкий. Жёсткий, но сладкий. 

Когда мы вышли на плато, где у невысокого обрывчика темнели открытые гробницы, Верка, тяжело дыша, повела рукой вокруг: 

- Правда... классно?... 

- Ага... 

Лес темнел над нами и под нами, справа внизу осталась ферма, слева виднелись огни Яблоневого. Вдалеке красные и зелёные железнодорожные семафоры отражались в рельсах, уходящих к низкому зареву на горизонте - там был Бахчисарай. По шоссе ползли жёлтые полураскрытые веера света, падавшие от фар машин. Воздух был неподвижен, пахло чабрецом. Прямо у наших ног чернели древние могилы, квадратные - первобытные люди в Крыму хоронили покойников скрюченными, как бы свернувшимися в клубочек. Тетя Оля нам рассказывала, что тогда люди верили, будто смерть означает новое рождение, и поэтому укладывали умерших так, как лежат младенцы в животе у матери. Снятые крышки гробниц - плиты весом примерно в тонну - лежали рядом. Много лет назад кто-то не побоялся призраков, и проверил, нет ли у мёртвых золота. Мы здесь лазили днём и знали, что квадратные ямы неглубокие, на дне у них растёт тот же ковыль, те же чабрец и овсюг, что и на плато, но сейчас в них заглядывать было жутковато. 

Я глубоко вдохнула воздух. Знаете, Верка правильно говорила. Тут определённо что-то было. Невидимое, древнее, очень могучее. Казалось, что оно спокойно спит здесь - до поры до времени - и рядом с ним безопасно. Верка вдруг заявила: 

- У меня родители были цыгане. 

Ничего себе! Я повернулась к ней и осторожно спросила: 

- Откуда ты знаешь?! 

- Голос крови, - она выдержала многозначительную паузу. Потом сообщила: - Во-первых, я похожа на цыганку. Во-вторых, цыгане Силу чувствуют. И лошадей всегда понимали. И будущее предсказывают - я тоже могу. 

Это было такое место и такое время. Если бы кто-нибудь, даже Верка, днём и на ферме сказал мне, будто голос крови сообщил, кто его родители - я бы просто посмеялась. А сейчас спросила: 

- А что у нас будет... в будущем? 

Верка взглянула на меня, и мне показалось, что у неё вместо глаз - два глубоких провала в никуда: 

- А что ты хочешь знать? - даже голос у неё изменился. - И действительно - хочешь? 

- Ну... - я растерялась. - Скажи, я попаду на Олимпиаду? А ты? 

Наверное, нужно было задать другой вопрос. От моих слов Верка снова превратилась в нормальную девчонку: 

- Я, например, не попаду. На фиг мне нужна ваша Олимпиада! Я, может, вообще в спорт не пойду! Почему Борисыч решил, что все мы должны быть спортсменами? Может, я не хочу! 

- А Змея? 

И Верка погасла. Мы не сможем жить без наших лошадей. А наши лошади созданы для спорта. 

Мы молчали, сидя рядышком на траве. Мне стало казаться, что над самой большой могилой собирается тонкий серебристый туман. А заклинание надо читать именно тогда, когда увидишь белую фигуру, вроде прозрачного человека, стоящую у могилы. Интересно, если заклинание прочитать про себя, оно подействует? Вслух-то я при Верке не стану... 

Верка неожиданно спросила: 

- А ты когда-нибудь думала, что случится, если люди вдруг исчезнут? 

Я растерялась: 

- Как? 

- Ну, вымрут. От какого-нибудь вируса... Да какая разница, от чего?! Исчезнут - и всё. 

Только Верке могут прийти в голову такие мысли! 

- Не знаю... Классно, наверное, будет. Лес везде, никаких заводов... Речки станут чистыми, море тоже... Города начнут разрушаться, их заплетут лианы, трава вырастет сквозь асфальт... 

- А представляешь, сколько животных погибнет?! Люди вымерли, а коровы, куры, козы, лошади - все же останутся запертыми. На фермах, в сараях... И все умрут. И даже если сумеют вырваться на свободу или люди перед смертью их повыпускают - все равно, домашние животные погибнут. 

- Чего ты так думаешь? 

- Да потому, что они не природные! Человек их вывел, понимаешь?! Сделал такими, как ему было надо. Вывел, например, коров с большим выменем, чтобы много молока давали. А эти коровы ни от волков, ни от диких собак не смогут убежать. Потому что вымя будет мешать. И жир. Ты когда-нибудь видела, чтобы взрослая корова бегала? И телята хоть бегают, но медленно и как-то неуклюже. Не приспособлены они для этого! Куры летать не умеют, тоже пропадут. У них кости слишком тяжёлые, а крылья маленькие. Это тоже человек вывел. Искусственный отбор по желательным качествам! Нужно мяса побольше, а летать совсем лишнее. Курица - не птица. Ты представляешь, какое издевательство?! Люди её сделали такой - и сами над ней издеваются! 

- Ну а породистые лошади? - возразила я. - Они бегают классно, от волков и собак уйдут запросто. И траву найдут всегда. Я прошлой зимой сама видела, как Боргез тебенюет*, хоть и чистокровка. Разгребал копытом снег и выгрызал мерзлую траву. 

- Они тоже вымрут. Ты обращала внимание, какая у них тонкая шкурка по сравнению с рабочими лошадьми? Они же зимой просто замёрзнут, летом их закусают клещи и оводы. А если надо будет драться, любая лохматая кляча их победит. 

Я поняла, что Верка права. Беспородные лошади пасутся себе свободно, могут вволю драться и играть, отрабатывать приёмы. А наши... Они гораздо сильней, но провели всю жизнь в конюшнях. И драться им, конечно, никто не позволял. У них тонкие ноги, зимой они не обрастают такой густой шерстью, как дворняжки. Не созданы они для того, чтобы бродить в степных табунах... 

Верка встала и прошлась взад-вперёд. Я тоже поднялась на ноги, не люблю, когда сидишь, а над тобой кто-то возвышается. Она горячо заговорила: 

- Человек вообще самая большая сволочь в мире! Он обманул животных, прикормил, мол, вы будете

 здесь у меня под защитой, в тепле, и животные обрадовались, они же неразумные, не стали вырываться на волю... Он их кормил-кормил а потом - чик! - и сожрал. И приучил их детей любить себя и слушаться. И постепенно - инбридинг там, чистопородное разведение - он сделал их такими, чтобы ему было удобно и вкусно. Теперь для домашних животных свобода - всё равно, что смерть! 

Она была вся нервная, дёрганая. Я не знала, что сказать ей в ответ, потому что она одновременно была права и неправа, но у меня не хватало слов, чтобы это объяснить. И походила Верка на дикую двухлетку из табуна, которую впервые поставили в конюшню. Потом она, видно, сообразила, что глупо так вести себя, лезть в драку, когда не с кем драться, и снова села. Я опустилась на траву рядом с ней. Земля была холодной. Раньше это не чувствовалось.  Туман над большой могилой, кажется, стал гуще... 

Верка сказала тихо, уже без нервной злости, но очень убеждённо: 

- Когда я закончу школу, то пойду учиться на зоотехника и буду снова превращать домашних животных в диких. Скрещивать заводские породы и аборигенные, а их потомство - тоже с аборигенными. 

- Кто тебе разрешит? 

- Ха! Я что, у кого-то спрашивать буду? Тайно... 

Я представила эту секретную упорную работу и снова позавидовала Верке. У меня не было такой большой, на всю жизнь, программы. И такого телепатического таланта тоже не было. Мне только хотелось попасть на Олимпиаду, и победить в конкуре на чемпионате мира, и ещё я мечтала, чтобы мой Боргез жил столько же, сколько и я... 

*** 

Мы сидели у древних могил долго, пока не замёрзли. Я прочитала про себя заклинание, на всякий случай - два раза. Постепенно гасли огни в селе, меркло зарево Бахчисарая. Взошла полная луна, пропали на небе мелкие звёзды и Млечный путь, стало почти светло.  Мне ужасно хотелось опять спросить у Верки - как всё-таки она решила, что её родители были цыгане. У меня самой иногда появлялось такое чувство, что мои родители живы. Может, Верка открыла способ точно это вычислять? Если честно, я не думала, что мне хочется вдруг услышать от какой-нибудь незнакомой тётки: "Светочка, здравствуй, я - твоя мама". Но знать, кто твои мама-папа всё равно надо. Просто знать, знакомиться не обязательно. Только начинать разговор первой было неохота, а Верка молчала. Потом она встала и предложила: 

- Пошли домой. 

Мы осторожно спустились по тропке, вышли из леса и... Я замерла. Над землёй в тёмной канаве у дороги смутно белело человеческое лицо.  Здесь обычно люди не ходят...  И тем более не лежат...  Если б не Верка, я б кинулась обратно в лес и вернулась бы на ферму кружным путём. А так убегать было стыдно.

Верка медленно пошла вперёд. Я ничего не могла сделать с собой, я осталась на месте. 

Вот она вплотную приблизилась к плывущему в темноте лицу. Нагнулась... 

- Светка! Иди сюда! Это не призрак, он просто мёртвый! 

Ничего себе "просто"! Но чтобы не выглядеть полной трусихой, пришлось подойти.  Это из-за глубокой чёрной тени в канаве казалось, что бледное лицо висит над землёй. Вблизи я увидела, что на склоне лежит одетый в чёрное мужик. На лице крови не было, только выглядело оно как-то странно, я не сразу даже поняла, почему. Потом поняла, и меня просто передёрнуло - переносица у лежащего была вдавлена, как у пластмассовой куклы, на которую случайно наступили ногой. Вмятина эта была какой-то тёмной и жуткой, хорошо хоть глаза у него закрыты... 

- Вер, слушай, может, это манекен? 

- Сама ты манекен! Он тёплый. Ещё тёплый. 

- Ты чё, его трогала?! 

- Пульс щупала. Нету. Он мёртвый, но убили его недавно. 

- Может, сам помер? 

- Ага! И дырку в голове сам себе устроил. Для красоты. 

Мне стало неуютно и как-то зябко: 

- Слушай, Вер, а вдруг этот... кто убил, рядом? Пойдём отсюда... 

- Да чего он будет здесь шататься? Нас дожидаться? Подожди, надо карманы проверить. 

- На фига?! 

- Ну, вдруг документы, деньги... 

Определённо, Верка была не в себе! Я схватила её за руку: 

- Пошли-пошли, те, кто его кокнул, и деньги, и документы давно забрали, а если сразу не догадались, как раз вернутся и нас увидят. И прибьют заодно... 

- Да пусти меня! Иду я, иду... 

Верка пошла за мной. 

Странно, мне совсем не было противно смотреть на этого мужика. Раньше думала, увижу мертвеца - и меня сразу вырвет. А даже не тошнило... Может, потому, что живым он был совсем недавно? 

Когда мы подошли к ограде фермы, мне в голову пришла одна мысль: 

- Вер, надо, наверное, Серёге-менту сказать. 

Верка замерла на месте: 

- Ты что, дура? Тебе жить надоело? 

- Это ты сильно умная, по карманам у мёртвых лазить! 

- Тю ты! Одно дело - карманы, другое - лезть в свидетели. Это же наверняка бандитская разборка. А ты знаешь, что достаётся тем, кто туда свой нос суёт? Торжественные похороны. 

- Но человека же убили! 

- Мало ли! А вдруг Серёга тоже в их банде? Читала же, сколько раз открывали, что милиция с мафией связана! Чуть ни в каждой газете. Может, они договорились и специально этого мужика именно на Серёгином участке кокнули. Не лезь! Поняла? 

- Он же рядом с фермой лежит! 

- Вот и пусть лежит. Кому мешает, те и уберут... 

Верка почти убедила меня.  Мы вернулись домой как и вышли, через окна. Верка в свою комнату, я - в свою.  Когда я уже устраивалась поудобней в кровати, то вдруг подумала: что если этот мужик не бандит, не бизнесмен, а конокрад? Очень даже может быть! Полез на конюшню, его поймал конюх и - р-раз! - дубинкой по башке. Сегодня ночью дежурит Павел Прохорыч... 

Эта мысль меня так взбудоражила, что я почти до рассвета не могла заснуть. 

ГЛАВА 4 

Утром в субботу я никак не могла понять, действительно видела ночью мертвеца, или это мне только приснилось. Раньше я никогда не путала сон и не-сон, но раньше и колдовать не ходила, и убитые как-то на дороге не попадались... Можно было бы спросить у Верки, но я встала поздно, когда все уже сидели за столом, завтракали, да и потом тоже как-то не удавалось остаться с нею один на один. 

Оставалось только сходить и посмотреть. Мёртвый гулять не отправится, куда положили, там и будет лежать. 

К Боргезу я заглянула, как же иначе, а потом - сумку в руки и бегом к началу тропинки на Чёртово кладбище. 

В канаве никого не было.  Прошла чуть дальше - ночью даже знакомые места выглядят по-другому, вдруг я немного ошиблась? Но и там не лежало никаких мужиков с темными пятнами на переносице. И под кустами, и на лесной опушке - тоже. И следа, показывающего, что кто-то валялся на земле у дороги, я не увидела, но это понятно. Молодая осенняя трава ещё не поднялась, а по той, что выросла весной, за лето высохла и стала похожей на курчавую шёрстку фокстерьера, ничего не будет заметно, если даже потопчется слон. 

Время шло, и надо было возвращаться, чтобы в школу не опоздать. Чувствовала я смутно: с одной стороны хорошо, что мертвец просто приснился, с другой - только наметилось настоящее приключение, и тут же исчезло, оказалось обычным сном. Скучно... 

Вдруг в траве мелькнуло что-то золотистое. Я сбежала с дорожного откоса, нагнулась. Между сухими стеблями застряла монетка. Когда я шла понизу, она была ко мне ребром, поэтому я ничего не заметила. Двадцать пять копеек. 

Та-ак... По дороге обычно никто кроме нас не ходит. И мы-то не ходим, а ездим верхом. В рабочей одежде ни один нормальный человек денег носить не будет. Значит, ночью на этом самом месте действительно лежал мертвец. Двадцать пять копеек выкатились у него из кармана. Или из кармана у того, кто его убил и потом спрятал тело. Запросто может быть. Человек нагибается, чтобы поднять и потащить труп, и в этот момент монета падает в траву. 

Как хорошо, что ночью мы здесь не слишком задержались! А то напоролись бы на убийцу...

Порядочный сыщик исследовал бы траву еще раз, потщательней. Мало ли, какие-нибудь дополнительные улики отыщутся. Но у меня не было времени. Я воткнула в землю там, где нашла монету, сучок, потом подобрала несколько камешков и сложила их кучкой на обочине как раз напротив сучка. Проще было бы начертить стрелочку, но я боялась - вдруг убийцу потянет на место преступления, стрелка тогда точно возбудит его подозрения, камешков же он может не заметить - мало ли их валяется на истоптанной копытами просёлочной дороге? 

Наших я догнала на полпути в село. Аня спросила: 

- Где ты была? Мы тебя ждали, ждали... 

Так повелось, что в школу мы выходим вместе. Только в селе Аня ускоряет шаг, чтобы показать, что ей уже шестнадцать, она взрослая, и с малолетками её связывает только общая дорога. Арсен, наоборот, отстаёт - ну не может он появиться на люди рядом с девчонками, пусть даже потом всё равно мы очутимся в одном классе. 

Ане я ответила неопределённо: 

- Да так... Дела... 

Верка сразу поняла, что за дела. Взяла меня под руку и прошипела тихонько: 

- Ты что, сдурела? Зачем ты ходила туда? Мы ж договорились... 

- Знаешь, этого мужика убрали! 

- Конечно, убрали! Зарыли где-нибудь в лесу. И тебя уберут, если будешь соваться, куда не надо. 

- Я ж днём... В смысле, утром, сейчас же светло. 

Верка тяжело вздохнула: 

- Ой, можно подумать, ты телек не смотришь, газет не читаешь! Этим-то какая разница, когда убивать? Они ж никого не боятся, милиция им по фигу... 

Конечно, Верка была права. Просто никак не получалось представить, что здесь, в лесу рядом с домом, меня подстерегает настоящая опасность. Это же не село, где лазят всякие Крапивихи... 

*** 

Очень может быть, что этот несчастный мужик из мафии, он решил работать на конкурентов и его убрали. Вполне могло случиться и такое, что он - бизнесмен и не пожелал мафии платить. Но возможно и то, что убитый - конокрад. Это было бы хуже всего.  Конокрады бывают разные. Угоняют лошадей сельские пацаны, чтобы покататься. Такие нам не опасны. У нас охрана, Акташ во дворе и конюха дежурят, на окнах и на входе в конюшню - решётки. Да и спортивные лошади - не деревенские клячи, далеко не каждый всадник на них усидит. Если даже мальчишки смогут вывести наших лошадей из конюшни, то больше десяти метров не проедут. Лошади посбрасывают их, и совершенно разумно поступят с конской точки зрения, - что за тренировки по ночам?! 

Есть в Крыму и взрослые конокрады, серьёзные. Они гораздо опасней. Угнанных лошадей они сдают на мясо. Вся копчённая колбаса делается с добавлением конины. Кстати, поэтому мы её даже за деньги в рот не возьмём. Верка, например, говорит, что скорее съест кусочек человека, чем кусочек лошади, особенно если человек будет чужой, а лошадь - знакомая. Я попыталась представить себе, будто попала на необитаемый остров... И решила, что скорее вообще умру с голоду, чем вообще кого-нибудь съем. 

Взрослые конокрады - люди практичные. Они верхом не ездят, уводят лошадей в поводу, ведь если на лошади ехать до места назначения, она может вес потерять. А килограмм живого веса четыре гривны стоит.  Такие для нас тоже не очень опасны. Именно потому, что практичные. Зачем они будут рисковать, связываться с конюхами, с собакой, когда по сёлам деревенские лошади пасутся без присмотра? Их легче увести, да к тому же искать их так долго и упорно как породистых, никто не будет. 

Главная ценность породистых лошадей - их кровь, их спортивные способности. Это привлекает конокрадов организованных, они украденных лошадей продают на другом конце страны, а то и в другом государстве. Они даже перекрашивают их, меняют клеймо или делают отметины, которых раньше не было, например, фальшивую звёздочку во лбу - Владимир Борисович нам об этом рассказывал. Перед тем, как устраивать налёт на конюшню, они обязательно разведают, кто и как её охраняет. Так что ночной покойник вполне может оказаться разведчиком, которому не повезло. 

Интересно, если конокрады узнают, что одного из них убили, откажутся они от нападения или нет? 

Я никак не могла избавиться от этих тревожных мыслей, и не могла думать ни о чем кроме как помешать увести Боргеза, Змею, Виннифред, Баяниста, поэтому когда над головой раздалось: 

- Измайлова, встань, тебе говорю! Отвечай! - я, конечно, вскочила, но никак не могла сообразить, где нахожусь. 

Вышло как в анекдоте про студентов. Идёт экзамен, профессор говорит: "Вопрос на "отлично" - Как меня зовут?" - Молчание в ответ. "Вопрос на "хорошо" - Какого цвета учебник?" - Молчание в ответ. "Вопрос на "удовлетворительно" - Какой предмет вы сдаёте?!" Так вот, я даже не вспомнила какой идёт урок, хотя мне громко подсказывали со всех сторон, что говорить. Получила, естественно, "пару". И только потом, когда опустилась на место, сообразила, что схлопотала двойку по любимой химии, но не стала ни заниматься уроком, ни даже книжку интересную читать. Представьте, будто это вашу лошадь вот-вот могут украсть - тогда меня поймёте. 

В конце концов я решила, что зациклившись на одной мысли, можно и с ума сойти, а раз ничего в голову не приходит, надо с кем-то посоветоваться. Лучше всего - с Олегом. Он мой друг, и кажется, у него есть опыт в "таких" делах. Делах, связанных с мертвецами. 

До вечера выбраться к Олегу не удалось. Школа, потом тренировки. После тренировок, как обычно, тётя Оля отправила нас делать уроки. Я пошла за ней на кухню. 

- Тётя Оля... 

- Да, Света? 

- Можно, я уроки потом сделаю? Мне надо к одной девчонке... К Вале. Она просила зайти вечером. 

- Уже скоро стемнеет... - мне показалось, тётя Оля угадала, что ни к какой Вальке я не собираюсь. - Ну ладно, иди. Только недолго. А потом зайдёшь к нам, Владимир Борисович должен быть дома, он за мной поедет и тебя на ферму отвезёт. Не стоит одной ходить ночью по этой дороге. Очень она мне не нравится...

Знала бы тётя Оля про наше с Веркой приключение! Если бы знала, точно никуда бы не отпустила. Я притворилась послушной: 

- Хорошо, тётя Оля! Конечно! Я недолго! 

...К Вальке всё-таки пришлось заглянуть, предупредить её, чтобы всем рассказывала, будто я целый вечер просидела у неё в гостях. 

- А ты куда? - спрсила она. 

- Поговорить надо... с одним человеком. 

Валька хитро улыбнулась: 

- Ну-у-у, всё с тобой ясненько... 

Она, конечно, заподозрила, что я иду на свидание. И пришлось тоже улыбнуться ей, как заговорщица. Свидание так свидание. 

Искать Олега дома по вечерам - пустой номер. И я отправилась в кафе "Салам" на симферопольской трассе. 

На голубом строительном вагончике была вывеска русскими буквами стилизованными под арабскую вязь - "Кафе "Салам". Стены в "Саламе" заменяла пятнистая маскировочная сетка, столы были поцарапанные, из белого пластика, стульев не хватало, вместо них стояли низкие ящики из-под винограда, поставленные на ребро. По обе стороны от прилавка размещались два здоровенных чёрных динамика, из которых обычно грохочет что-то вроде "Зайка моя, я твой хвостик" или "Голуби летят над нашей зоной..." Здесь собираются местные мужики постарше, те, у кого денег почти нет. Парни и девушки ходят в другое кафе, "Камышинка", которое устроили в клубе, там крутят рок и можно потанцевать. А те, у кого есть деньги, ездят отдыхать в Бахчисарай. 

Не заходя в "Салам", я попыталась сквозь маскировочную сетку увидеть, где Олег. Не повезло - мало того, что он устроился в самом дальнем углу, так ещё и за одним столом с Андрюхой, которого я терпеть не могла, и про которого деревенские говорили, что он полностью соответствует своей фамилии Кобелько.  Пришлось ждать снаружи, пока кто-нибудь из них встанет за новой порцией пива. Постепенно начало темнеть. Включили прожектор, направленный на столики, заиграла огнями цветомузыка под вывеской. Фары машин, проезжающих по трассе, высверкивали из-за поворота прямо мне в глаза, чертили дугу, косо смазав по лохматой сетке и уходили к Севастополю. Те, кто направлялся в Симферополь или в Бахчисарай, засвечивали со спины, тогда сетка за которой я пряталась в темноте, словно вспыхивала и оживала: сразу становилось видно как шевелятся на ветерке зелёные маскировочные лохмотья. 

Наконец Андрюха поднялся, неуверенно ступая, направился к вагончику. Тогда я независимо и непринуждённо вошла в кафе, стала пробираться между грязными столиками к Олегу и, ещё не добравшись, заметила перед ним на столе кучку сгоревших до основания спичек. 

Он всегда начинал палить зря спички, когда очень сильно напивался. Зажигал, смотрел на огонь, потом перехватывал за обгоревший конец и держал, пока не оставался один уголёк. 

Я поняла, что разговора не получится, но поворачиваться и уходить было поздно - Олег меня заметил. Пришлось здороваться: 

- Привет! 

- Р-рыжая... Ты чего тут? Совсем сбрендила? Я т-тебе д-дам - пить... - лицо у Олега припухло и как бы онемело, говорил он с трудом. 

- Я не пить. Олег, знаешь, есть такое дело... 

- Н-на штуку баксов? 

- На десять штук! 

- О-ох... Ты понимаешь, Р-рыжая... не могу я щас... М-мы с Андреем тоже дело тут... Обсуждаем... Пон- нимаешь? А? Ты завтра приходи. С утра не надо - днём. Ты слышь, Р-рыжая, с утра не приходи. Потом, я буду у Крысика на доме р-работать... 

- Ага! Приду! Хорошо! Ну пока, Олег, - я уловила краем глаза, что Андрюха возвращается с бутылками и поспешила смыться. 

Но тут продолжилось невезение. На выходе я чуть не врезалась в Крапивиху, она шла под ручку с мужичком, который едва доставал ей до плеча. Ноги у меня просто онемели, я отвернулась, чтобы не столкнуться с ней глазами и напряжённо ждала издевательского: "А-а, Буратинка..." 

Крапивиха прошла мимо, не заметив. Когда я поняла, что жутко обрадовалась этому, то от злости ударила кулаком в фонарный столб. Неужели у меня теперь так и будет - не заметила меня Тонька - большое человеческое счастье, а заметила - значит, не повезло?! 

Потом, когда я шла домой к тренеру и всё переживала, то столкнулась по дороге с Романом Ивановичем. 

- Ой! Здравствуйте! А я думала, что вы уже уехали! 

Роман Иванович приезжал по субботам заниматься теперь уже с Димкой. 

- Пришлось задержаться. Дима такие вопросы задаёт - вам и не снилось. 

Мне стало обидно: 

- Почему это - не снилось?! 

- Он единственный из вас, кто хочет овладеть телепатией по настоящему, развить свои способности до максимума. А вам, я заметил, после того, как вы научились лошадям мыслеобразы передавать, больше ничего не было надо. 

- А зачем? 

- Именно это я имею в виду. Ограниченность. 

- Ничего подобного! Мы бы тоже хотели - но вы сами говорили нам, что телепатам на людей воздействовать нельзя, мысли читать без разрешения тоже нельзя... Ну и мы подумали, что лучше не уметь делать. Потому что если будешь уметь, можно не удержаться и попробовать, когда очень захочется. 

- Тем человек и отличается от животного, что может владеть своими чувствами и желаниями. 

Мне стало тоскливо, захотелось развернуться и уйти. Зря начала я этот разговор... Роман Иванович считал, что каждый, у кого есть задатки паранормальных способностей - представитель другого витка эволюции, сверхчеловек. И миссия у таких людей особая, и каждый должен до предела развивать свои способности, искать других сверхчеловеков и помогать им. Он и с нами бесплатно занимался, хоть Владимир Борисович предлагал ему деньги. Но ни разу ещё я не слышала, чтобы Роман Иванович говорил так сухо и беспощадно, даже на свою любимую тему... 

- Ну так что же, Света? Кем хочешь быть, человеком или недочеловеком? 

- Роман Иванович, научите меня, пожалуйста, делать мысленную защиту. 

- То есть защищать свои мысли от постороннего воздействия? 

- Нет, я имею в виду - защищаться от нападения. Чтобы лезет на тебя кто-нибудь - а ты ему р-раз! - по мозгам! 

Он молчал так долго, что мы прошли всю Персиковую улицу. Перед поворотом на Симферопольскую, которая вела к станции, он сказал: 

- Не буду я тебя этому учить, Светлана. 

- Почему? 

- Ты к этому не готова. Подумай, ты же говорила сама, что если бы научилась читать чужие мысли, то не удержалась бы от соблазна делать это без спроса. Как же ты сможешь удержаться не наносить ментальные удары направо и налево? 

- Но если на меня нападают

- Это будет всё равно, как при покорении Америки. У индейцев - луки со стрелами, а у испанцев - ружья. Отвечай тем же оружием, что есть у противника. 

- Ладно, - буркнула я. - До свиданья... 

Я хотела ещё спросить у него, как можно человеку внушить отвращение к водке, потому что Олег напивается всё чаще и чаще, скоро совсем пропадёт, но разве можно разговаривать, когда ты просишь помочь, а тебе вместо этого начинают вкручивать про всяких индейцев... Между прочим, индеец-то как раз я! Только Роман Иванович этого не понимает. И не поймёт. Наверняка ни разу в жизни его не держали за шею, словно щенка - за шкирку, так, что ты абсолютно ничего не можешь сделать! По его мнению, любой экстрасенс стоит выше даже самого сильного обычного человека... 

Провожая учителя, я ушла в совершенно противоположную от дома тренера сторону, и сейчас мне надо было возвращаться через всё село. На половине пути заметила ещё один признак своей трусости, и противно стало - до ужаса: вместо того, чтобы идти нормально, как все люди ходят, посреди улицы, я скрываюсь в чёрной тени заборов. Ну да, конечно, надо быть маленькой, серенькой и незаметной! 

Мне стало горько и обидно, на глаза набежали слёзы и пришлось долго не моргать, чтобы высохли, не потекли они по щекам... 

*** 

Всякий раз, заходя домой к Владимиру Борисовичу и тёте Оле, я поражалась, какой крошечный у них дом, и как мы все в нём, даже маленькие, помещались раньше? Кухня и две комнаты. В одной - спальня, в другой - диван, телевизор и книжные полки. Книги по спорту, по коневодству, и просто о лошадях, художественные - Владимира Борисовича, альбомы картин и книги по искусству, собрания сочинений в тёмных обложках - тётиолины. Есть и общие - детективы и фантастика, но их совсем мало. 

Я прошлась вдоль полок, выбирая, потом крикнула: 

- Владим Борисыч, можно, я фотографии посмотрю? 

Тренер отозвался из кухни: 

- Конечно, бери. Посмотри, а где-то через час поедем. 

Фотографии у Владимира Борисовича были наклеены в строгом хронологическом порядке. Я вытащила три тяжёлых альбома в бархатных обложках, забралась с ногами на диван и начала рассматривать. Конечно, не в первый раз, как только мы попадаем в яблоневский дом, кто-нибудь обязательно лезет на нижнюю полку в шкафу, но всё равно было интересно. 

Вот мальчишка гордо позирует верхом на обычной рабочей лошадке. Потом соревнования. Препятствия невысокие, меньше ста сантиметров. И только по тому, что эта фотография - в альбоме тренера, можно догадаться, что пацанчик на длинногривом коньке, прыгающий "каменную стенку" - наш Владимир Борисович. Под снимком фломастерная надпись красивыми буквами, тётя Оля писала: "Осень 1960 года". С ума сойти, как это было давно! 

Следующая фотография - шестьдесят второго года. Дальше на каждый год становилось больше снимков, препятствия делались выше и Владимира Борисовича можно было уже узнавать по лицу, а не только догадываться. Какой он был тогда красивый! Нет, он и сейчас очень даже ничего, но тогда у него не было высоких залысин, и глубоких морщин, идущих от крыльев носа к углам губ, тоже не было. Он был таким, что за него можно было выйти замуж. По крайней мере, если меня на это угораздит - потом, когда я стану лучшей конкуристкой мира - то хотелось бы, чтобы мой муж походил на Владимира Борисовича в молодости. 

Больше всего снимков стало тогда, когда наш тренер стал мастером спорта. Это был семидесятый год. Уже были наклеены не только его портреты и портреты его лошадей... Я переворачивала страницы, отмечая достоинства и недостатки прыжков, когда наткнулась на этот снимок. 

Он был неудачным. Я имею в виду, со спортивной точки зрения. В кадр попали только голова лошади, её шея, руки и лицо припавшего к этой шее всадника. Не было видно, чисто ли лошадь проходит препятствие. Лицо всадника показалось мне знакомым. Не то, чтоб его где-то видела, но точно видела похожего человека. Всадник, как и положено на соревнованиях, был в защитном шлеме. Я прикрыла каску пальцем... 

Это был вчерашний мертвец! 

Я зажмурилась, по спине пробежал холодок. Открыла глаза, присмотрелась...  Нет, конечно, спортсмен - не точная копия того, кого видели убитым я и Верка. Но парень со снимка был так похож на человека, лежавшего в канаве, как сын может походить на отца. Или человек в молодости на себя же лет в пятьдесят...

Я быстро перелистнула ещё несколько страниц, заложив пальцем ту, с фотографией "покойника". Нет, дальше только Владимир Борисович... Ага! Вот снимок команды ДСО "Урожай". Парни и девушки в рединготах, бриджах и сапогах на фоне распахнутых ворот конюшни. Третий с левого края - наш тренер, а за ним - высокий, чернявый... Тот, что на первом снимке. Тот, кого мы нашли мёртвым возле фермы.

Значит, бандитские разборки тут не при чём! Ну как вы думаете, кем скорее станет спортсмен-конник, бандитом или конокрадом? Это же не боксёр, не борец, не каратист... 

Нашей конюшне грозит несомненная опасность. 

В тот момент, когда я сидела на диване и тупо смотрела перед собой, соображая, что делать, в комнату вошёл Владимир Борисович. 

- Ну всё, собирайся, Светлана! 

Я, не подумав, брякнула: 

- Владим Борисыч, а кто это такой? 

И показала фотографию. 

Лицо у тренера не дрогнуло, голос тоже, но от него так и повеяло тревогой. Мы все хорошо чувствуем чужие эмоции, особенно сильные. 

- Это Коля Зуенко, мастер спорта, троеборец. А что? Ты где-то видела его? 

Я соврала: 

- Видела? Кажется, в каком-то фильме. Рожа знакомая. 

- Не "рожа", а "лицо", - автоматически поправил Владимир Борисович. - Может, и в кино, само собой, не в главной роли. Он вполне мог в конных сценах сниматься, я же рассказывал, Рыжая, мы тогда часто подрабатывали так - снимались в массовках, а то и за каскадёров работали… Ладно, убирай фотографии. Уже почти восемь, поехали! 

Я аккуратно положила альбомы на полочку, пошла во двор и забралась в "газик". Скоро вышел и тренер.  Его тревога чуть-чуть утихла, но не прошла окончательно... 

ГЛАВА 5 

После обычных воскресных стирок-уборок я, никому не сказав ни слова, удрала в село. 

Олег с Андрюхой Кобелько и ещё двумя деревенскими работали на строительстве двухэтажного дома, который председатель колхоза возводил для сына. Дом складывали из пиленного песчаника, и неоштукатуренные стены ярко желтели над селом. 

Я прошла в широко распахнутые железные ворота и, задрав голову, позвала: 

- Оле-ег! 

Слева отозвался добродушный голос: 

- Что шумишь, Рыжая? Я тут. 

Олег курил, сидя на штабеле песчаника, сложенном в сухой высокой траве. Он был без рубашки, в майке и чёрных спортивных штанах. Лицо у него ещё сильней, чем вчера, опухло, но голос был совсем трезвым. 

- Привет! 

- Привет, я там вчера ничего лишнего не сказал? - Олег выдыхал дым тонкой струйкой и щурился на голубое небо. 

- Не-а. Ничего. Всё нормально... Мне надо с тобой поговорить. 

По моему голосу Олег понял - дело серьёзное, и не стал шутить, на сколько оно, на тысячу долларов или миллион гривен. Он сказал мужикам, с которыми работал, что уйдёт на часок и, конечно, Андрюха радостно высказал предположение, чем весь час мы будем заниматься. В ответ Олег пообещал прошибить ему башку, если он сию секунду не заткнётся. И Андрюха замолчал. 

Мы пошли к старой иве, на наше место. Это было совсем рядом. Толстая ивовая ветка нависала над рекой. Обычно я усаживалась, свесив ноги над водой, тяжёлый Олег садился ближе к стволу, у самой развилки, и мы разговаривали.  Когда мы в этот раз устроились на законных своих местах, Олег вытащил пачку "Ватры", но снова спрятал её, увидев, как я скривилась, и сказал: 

- Ты это правильно нос морщишь. Что-то я много стал курить... Ну, рассказывай. 

И я рассказала всё. Включая свои догадки о том, кем был мертвец. 

Олег выслушал, хмурясь, и заключил: 

- Короче говоря, Рыжая, не суйся, куда не следует. Держись-ка от всего этого подальше. 

- А если наших лошадей украдут? 

- Ох... Ну ты посмотри на себя, - я послушно глянула на отражение в журчащей воде. - Ты кто, Шварцнеггер? Ван Дамм? Да в таких делах люди покруче тебя начисто обламывались. Потом ещё ничего не значит, что какой-то мужик на фотке на жмурика похож. Ты долго этого, убитого, разглядывала? Ночью-то... Ты, Рыжая, парень, конечно, смелый, но, думаю, у тебя все мысли были о том, чтобы дать оттуда драпака. Ну что, так ведь? 

- Да, но я хорошо его запомнила! 

- "Хорошо"... Ты видела мёртвого. А мёртвый человек от живого знаешь, как отличается? И потом, если даже этот мужик был конокрадом, я думаю, ваши Борисыч и толстячок найдут как лошадей охранить. Это же их деньги! 

Я поудобней устроилась на ветке и вздохнула. Нет, никто кроме конников не поймёт, что значат для нас наши лошади... 

Олег смотрел на меня в упор: 

- Говорю тебе как друг - забудь. Верка твоя молодец, сразу сообразила. Забудь, ничего ты не видела, согласна? 

Я не совсем была согласна, но что возразить, не знала и поэтому кивнула: 

- Ага... 

Олег всё не унимался: 

- Понимаешь, в такие дела мешаться - себе дороже выйдет. Вот что я тебе скажу: если заметишь возле фермы что-то нетипичное - ну, машину чужую, людей незнакомых, - сразу ховайся. И ничего это не стыдно, в таких делах перестраховка не повредит. От пули нагнуться - не позор. Да, и как заметишь такое - дай мне знать... Вот чёрт, у меня телефона нету. Мобилку бы... Ну ладно, передашь с любым из конюхов, они же сменяются утром-вечером, чтобы я пришёл... скажем, на твоего Боргеза посмотреть. Понятно? Или... Точно, так лучше будет. Звони моим соседям - Ванька Гнатенко и Люба, жена его. Ещё у них сын, Игорь. Телефончик запомни - двести тридцать пять - пятнадцать. Позвонишь, скажешь: срочное дело, пусть мне Игорь эти самые слова насчёт Боргеза передаст. И я тогда посмотрю, разберусь. 

- Хорошо. 

- И чтоб точно пряталась. А то и я ничего сделать не смогу. Поздно будет. 

Он так выделил голосом это "поздно", что мне сделалось жутко. Представила, как буду лежать в канаве, и на лбу у меня будет тёмная вмятина, а вокруг соберутся все и будут меня жалеть, только я уже не услышу... 

- Запомнила? 

- Ага... 

- Ну смотри... - он потянулся и я позавидовала, какие у него огромные мощные мускулы на руках и плечах. - Эх, была бы ты взрослая, Рыжая, попросил бы тебя сгонять за пивом... Ладно, пойдём, провожу тебя немного, заодно и в магазин загляну. 

Он обнял меня за плечи. Наверное, со стороны мы выглядели ужасно смешно: моя макушка приходилась ему как раз под мышкой... 

Когда я вернулась на ферму, наши как раз собирались пасти лошадей. Никто и не спросил меня, где это я пропадала. 

*** 

Летом трава на заброшенных колхозных полях высохла на корню и даже теперь, когда уже прошли первые сентябрьские дожди, свежая зелёнка ещё не поднялась. Что-то вкусное лошади могли найти только на лесных опушках, где земля пересыхала меньше. 

Боргез сосредоточенно пасся, тщательно выгрызал зелёную травку, прораставшую тонкими нитяными стебельками сквозь жёлто-бурую летнюю. В такт жеванию у него двигались уши. В чёрных глазах отражались лес и небо, по которому плыли многоэтажные кучевые облака. Донышки у них были серыми, а верхние клубы сияли матовой белизной. 

Ниже по склону расположились Арсен с Баянистом, Димка и Аня со своими лошадьми. Вверх, за выступ леса ушли Верка со Змеею. Если Звенигородку оставить возле других лошадей, она не проглотит ни травинки, будет ходить взад-вперёд и мечтать, как доберётся до всех остальных и покажет им, кто здесь главная кобыла! Да и нам приходилось держаться подальше друг от друга, чтобы наши кони не затеяли игру. Игра по-лошадиному - это кусание, брыкание и догонялки... 

Земля была тёплой от солнца. Было тихо и так спокойно, как может быть только тогда, когда видишь пасущуюся лошадь. И казалось, что если так сидеть, то совершенно незаметно могут пройти день, неделя и год... Как будто ты попала в машину времени, действующую в одну сторону. 

После разговора с Олегом мне было тоскливо. И сейчас я подумала, вспомнив ночной разговор с Веркой, что на земле было замечательно жить, когда не было злобных людей. Все было правильно. По долинам ходили свободные лошади. Они паслись, пили чистую воду, дрались, жеребцы крыли кобыл, кобылы рождали жеребят, жеребята росли - и всегда в глазах у них отражалось небо. Разное небо - утреннее и вечернее, и грозовое, и светло-облачное, и яркое, невероятно голубое, и нежное бледное зимнее, и ночное, с луной и звёздами. А сейчас в глазах жеребят, появляющихся на свет, отражается бетонный потолок конюшни, решётки и стены денника. И в первый раз свободный чистый ветер жеребята вдыхают где-то через неделю после рождения, раньше кобылу с новорожденным на улицу не выпускают. Мой Боргез первый раз проскакал по полю в полтора года, во время заездки. До этого его свободой и всем его миром был грязный загон маленькой фермы. 

И тут же я вспомнила вороную Эмаль, с которой не была знакома. Историю Эмали Владимир Борисович рассказал нам прошлым летом. Тогда в селе отключили свет, мы готовили ужин на костре за конюшней, и как всегда, когда смотришь в темноте на огонь, захотелось разговаривать о важных вещах. 

Эмаль была крупной кобылой латвийской породы, и стояла она в маточной конюшне на той самой ферме под Киевом, где Владимир Борисович учился ездить верхом и прыгать препятствия. Мальчик и кобыла подружились случайно. Мальчик забрался в загон, где стояли ожеребившиеся мамки - посмотреть малышей. Кобылы взволновались, начали прикрывать собой детей от человека, и жеребята, поняв тревогу матерей, стали прятаться за них, осторожно выглядывая из-за могучих крупов. Только Эмаль доверчиво подошла к мальчику, обнюхала его волосы и одежду, от которых пахло другими лошадьми, а потом сама подтолкнула к нему носом трёхдневную кобылку, такую же вороную, как мать: смотри-ка, какой у меня ребёнок! 

Постепенно мальчик подружился с Эмалью. Верхом на ней, без седла, он пас маточный табун и даже иногда засыпал, откинувшись назад на широченную спину. И вороная в это время уклонялась от стычек с другими кобылами, ходила шагом и только если уж совсем надоедала ей спокойная пастьба, поворачивала голову и слегка прихватывала мальчика губами за ногу - мол, давай просыпайся! 

Мальчик никогда не забывал принести ей что-нибудь вкусное - сухарик, морковку, кусочек сахара, - и всегда сам отбивал её денник. На ферме считалось, что в полном порядке должна содержаться только спортивная конюшня, маточную тоже, конечно, надо убирать, но конюхов постоянно не хватало...

Несчастье случилось, когда мальчик на зимние каникулы уехал к бабушке в Киев. Проволокой, случайно оказавшейся в прессованом сене, Эмаль поранила заднюю ногу. Поскольку после отъезда мальчика стояла она по колено в навозе и грязной подстилке, в ранку попала зараза. Конюхам, задававшим корм кобылам, было глубоко безразлично, здоровы лошади или нет, беду заметили только тогда, когда вся правая задняя нога Эмали раздулась как бревно до самого крупа и перестала сгибаться. Колхозный ветеринар сказал, что лечение кобылы будет стоить дорого, она поправится, но больше не сможет приносить жеребят. И председатель колхоза решил забить Эмаль на мясо. 

В расчёт не приняли, что Эмаль родила от чистокровного производителя шесть хороших жеребят, а вырученных от продажи только одного жеребёнка денег хватило бы содержать до самой смерти целый табун Эмалей. В расчёт не приняли, что кроткая лошадь могла бы долго ещё учить колхозных ребятишек верховой езде. И даже не собирался никто принимать в расчёт, что Эмаль любил один из мальчиков, недавно победивший на колхозных соревнованиях и получивший третий разряд. Председатель решил, что имущество по кличке Эмаль может ещё принести доход - последний доход - когда её убьют на бойне и продадут её мясо.  

Мальчик вернулся из Киева и сразу же побежал на конюшню. И увидел, как один из конюхов куда-то ведёт Эмаль. Лошадь с трудом переставляла безобразно распухшую заднюю ногу, но доверчиво и спокойно шла за человеком по грязному утоптанному снегу. 

- Прощайся со своей толстозадой, - сказал другой конюх, куривший у дверей... 

Мальчик растерянно посмотрел на него: 

- Её продали? 

- Ага. На мясо, - усмехнулся парень и выпустил из губ хитрую струйку дыма. 

Мальчик бросился за Эмалью, услыхав вслед: "Э! А ну-ка стой!" Первой же мыслью у него было - прыгнуть на её спину, вырвать у конюха верёвку и ускакать. Хотя куда бы ускакала больная лошадь... 

- Эмаль! Эмка! 

Кобыла обернулась и, узнав голос, тихонько дружелюбно заржала. 

Мальчик не успел ничего сделать. Его легко догнал парень, тот, что курил у ворот, и схватил за руки. Он отбивался как мог, курильщику пришлось позвать на помощь, мальчика оттащили на конюшню и заперли в кормовой, почти до потолка забитой мешками с овсом. 

Он барабанил в дверь кулаками, стучал ногами, плакал... Всё без толку.  Потом кормовую открыли, он вырвался на свободу и услыхал: 

- Сходи на коровник, там тебе дадут кусок твоей Эмали! Бесплатно - ты ж за ней типа ухаживал! 

Слёзы ослепили его, он видел только расплывчатые яркие пятна... 

После этого мальчик решил сначала, что больше не появится на конюшне, но потом оказалось, что жить без лошадей он просто не может. И вернулся. 

Конюха долго издевались над ним, рассказывая, какой вкусной оказалась Эмаль. Он кричал, что они людоеды и кидался драться. Ему было тринадцать лет... 

Когда Владимир Борисович рассказал про Эмаль, я плакала тоже, а потом спросила у священника, приходившего к нам в школу, как нужно молиться за душу убитой лошади. Священник почему-то страшно возмутился, он заявил, что лошади - бездушные твари, и даже мысль о молитве за лошадь - великий грех. Я сказала ему, что он дурак, и получила запись в дневник о безобразном поведении. С тех пор мне становилось противно всякий раз, как кто-нибудь говорил о разных церковниках. Они считают, что добрая ласковая Эмаль - бездушная тварь, а сволочи, отправившие её на бойню - существа, созданные по божьему подобию... Зачем нужен такой бог! 

Сейчас, когда я вспомнила эту историю, то подумала, что в этом мире так всегда, что беззащитных людей и лошадей всегда убивают, если они не приносят выгоды или чем-то мешают. Наша ферма - как маленький остров, на котором нету жестокости и людоедства, но ведь нельзя прожить на острове всю жизнь... Мне захотелось предложить Верке после школы работать вместе, раздомашнивать лошадей. Но потом я подумала, что она, скорее всего, откажется, даже предлагать не стоит. Верка - это Верка. Она как кошка из мультика ходит сама по себе... 

Поскорей бы из больницы вернулась Машка! С Машкой хорошо, надежно. И еще - ну что я буду делать, если вдруг приснится мне ТОТ сон - а никого рядом нет, чтобы помочь... 

Мне было пять лет, когда тренер меня привёз в Яблоневое. Изо всей жизни в обычном детдоме или как там его называют - дом ребенка, что ли - я хорошо помню только то, как меня там однажды наказала воспитательница. Нет, не побила, битьё - это ерунда, поболит и пройдёт. А меня, не помню за что, она заперла на всю ночь в душевой кабинке. И погасила свет.  Представляете, облезлая дверь, скользкие стены, скользкий покатый пол, заплесневелый чёрный потолок. Сквозь отдушину над дверями проникает слабый-слабый свет. Сверху нависает душ. Точнее, только трубка от него. Леечку, через которую разбрызгивается вода, давно сорвали. Мне сразу стало казаться, что эта трубка живая. В ней время от времени хлюпало и чмокало, она как бы только и мечтала присосаться. Я сначала стучала в дверь, потом сообразила, что пока стучу, стою к трубке задом, то есть она может неожиданно напасть... Значит, нужно прижаться к двери спиной и за трубкой внимательно следить. А если долго и пристально смотришь на что-нибудь, начинают казаться разные вещи. Например, будто чёрная дырочка-пасть открывается и закрывается, железная шейка растёт и тянется, тянется к тебе...  Случайно я глянула себе под ноги и вообще чуть не умерла. Там был слив для воды. Обычно его прикрывает решётка, но на этом решётки не оказалось, вместо неё зияла тёмная жуткая дыра. И оттуда могло вылезти всё, что угодно. 

Тогда я начала кричать.  Никто не слышал меня, а если даже услышал, то не выпустил.  Потом от крика заболело горло, и я просто плакала. И мне казалось, что трубка душа раскачивается влево-вправо и подбирается к моим глазам и хочет выпить их... 

Кто и когда меня вынес из душевой - не помню. Я, наверное, потеряла сознание. 

Даже теперь мне эта чёртова трубка иногда снится. Во сне из дырки слива появляется мерзкое, липкое щупальце. Оно цепляет меня за ноги и тянет вниз, а сверху кидается жадно сосущий душ. Тогда я начинаю кричать, и Машка будит меня. Не знаю, что случилось бы, если бы однажды она вовремя не успела и хорошо, этот сон ни разу не приснился, пока она в больнице... 

- Светка! Рыжая! - это Верка. Она выглядывала из-за лесного выступа: - Ты что, домой не собираешься? Уводи Боргеза, а то ведь мы так просто не разминёмся! Змеючка моя что-то не в духе... 

Только сейчас я заметила, что солнце ушло за гору и стало гораздо холоднее. Я поднялась с травы, увидела, как ниже по склону Арсен начал сматывать кольцами на руку корду, на которой он пас Баяниста, и тоже засобиралась домой. 

Тут в голову мне пришла одна идея. Мы вывели на пастбище лошадей в недоуздках и, естественно, без сёдел. Без седла я на Боргезе ездила довольно часто, но вот будет ли он слушаться меня, если сяду верхом без уздечки? Золотистый жеребец вздрогнул, когда я с маха прыгнула ему на спину, высоко поставил шею и затанцевал на месте. В его мыслях было недоумение: мы же, кажется, пасёмся? Или всё же тренировка? Я похлопала его по шее и показала мысленную "картинку" - распахнутые конюшенные ворота. Боргез тут же успокоился и широким шагом направился домой. 

Ногами я чувствовала движение его мускулов, слушался шенкелей и уклонов корпуса он просто идеально, по широкой дуге обогнав Баяниста, который при виде друга-соперника насторожился, дёрнулся в сторону на корде и невысоко подсвечил, а потом заржал, явно вызывая на драку. Борька только покосился на него, а вот Арсен, увидев, что я еду верхом без уздечки, среагировал куда более нервно: 

- Светка! Дура! Не подъезжай, а то Байка как даст твоему рыжему! 

- Это кто кому даст! - отозвалась я высокомерно, и Арсен завёлся по-настоящему. Он вообще понимал юмор, только не терпел шуточек насчёт двух вещей - того, что Баянист - самый лучший из жеребцов во всём мире, и что музыка - единственное стоящее занятие кроме конного спорта. 

*** 

После тихого ленивого дня был такой же тихий ленивый вечер. Как обычно, мы собрались в гостиной. Все, кроме Ани. Она ушла, многозначительно сказав, что скоро вернётся. Арсен вздохнул, скорчил гримасу печального клоуна и пропел: 

- Любовь-любовь, ох как ты зла - Влюбилась в Витеньку-осла... 

У Ани, единственной из наших, был парень, Витька-конюх, тот самый, с котором мы пили самогонку в день гибели Карагача. И Аня всем подряд - конечно, кроме Владимира Борисовича и тёти Оли - намекала, будто она с ним спит. Иногда мне казалось это правдой, иногда - враньём. 

Арсен и Верка смотрели телек, сидя на коврике на полу. Димка забрался на колени к тёте Оле и они тихо-тихо разговаривали, а я лежала на другом конце дивана и читала книгу великого Филлиса "Основы выездки и езды". В первый раз её издали в самом начале двадцатого века, а недавно выпустили снова, точно так же, со всеми "ятями", с широкими, неэкономными полями, рисунками-гравюрами. Читать её было так же приятно, как слушать рассказ неторопливого умного человека. С кухни доносилось бульканье - варилась картошка на ужин, - по телевизору негромко пели. Оранжевые в полосочку шторы были задёрнуты. В комнате было тепло и хорошо. 

- Та-ак, вечер добрый, - вошёл Владимир Борисович. Он остановился в дверях и оглядел нас: - А где Анна?

- Гуляет, - сказала тётя Оля. 

- У неё любовь, - влез Арсен, и Верка ему прошипела: 

- Ябеда... 

- Что за любовь? - Владимир Борисович нахмурился. - Ну ладно... Рыжая, ты завтра в школу не идёшь.

Все сразу посмотрели на меня. Тренер продолжил: 

- Я напишу записку вашей классной. Едем забирать Марию из больницы. 

- Ой... Здорово! - стоило только подумать, что мне не разобраться в этой дурацкой жизни без Машки - и тренер сообщает, что она возвращается. Сразу, конечно, я обрадовалась, но потом представила: вот вернётся Машка, а Карагача нет... 

Тётя Оля удивилась: 

- Ведь обещали только на следующей неделе. 

- Позавчера я говорил по телефону с врачом. 

- Что ж ты мне не сказал? - тётя Оля обиделась, но тренер никогда не замечает то, что замечать не хочет.

- Забыл как-то, дел же полно... Рыжая, задание ясно? - Владимир Борисович смотрел прямо на меня. И я сказала: 

- Ага. Только надо будет Машкину куртку взять. Вдруг дождь пойдёт. И вообще, в Симферополе всегда холоднее, чем у нас. 

- Вот и займись этим. Собери вещи... 

Я отложила книгу, пошла к нам в комнату, и только увидев, что на полке в шкафу нет Машкиного толстого красного свитера, поняла: Светка Измайлова - настоящая свинюка. Машка уже два месяца в больнице, а я о ней вспоминала только так, в общем. Жалела, но не подумала, что, когда немного похолодало, надо было ей передать свитер и тёплые носки. А кто-то - скорее всего, тётя Оля - о Машке давно позаботился... 

Серебристая ветровка висела на месте, я аккуратно свернула её и сложила в пакет. Потом вернулась читать Филлиса, но всё никак не могла удобно устроиться, в диване обнаружились твёрдые торчащие пружины, и ещё в голове крутилась какая-то неприятная мысль. Я попыталась поймать её, и ахнула. Конечно, не вслух. Мне, оказывается, было неприятно, что кто-то без спросу порылся в нашем с Машкой шкафу! Вот я, оказывается, единоличница! Секреты у меня там, что ли?! И никто же не устраивал обыск, не перекапывал вещи, просто взяли свитер. Ну и, в конце концов, разве тётя Оля и Владимир Борисович - чужие?! Мы же всё-таки - одна семья. 

Читать расхотелось, телевизор смотреть - тоже, и я ушла в конюшню, посидела немного в деннике с Боргезом, а потом помогла дежурному - на ночь пришёл дядя Серёжа - поить и кормить лошадей. 

*** 

Это было просто здорово - ехать на переднем сиденье "газика", вместо того, чтобы в классе слушать всякую муть. Ехать за Машкой! 

Справа било в окно яркое солнце, из приоткрытого ветрового стекла дул приятный сквознячок, а ногам было жарко от двигателя. Под капот затягивалась дорожная лента. В зеркало я видела, как на заднем сиденье покачивается пухлый пакет с Машкиной курткой, куда тётя Оля положила ещё три свёрточка с бутербродами. 

Бахчисарай уже остался позади, а я всё думала, спросить или не спрашивать. А потом решила, что колебаться нечего, когда ещё получится поговорить с тренером один на один, он все время занят. 

Я поудобней устроилась на сиденье, поправила ремень безопасности и скомандовала себе: раз, два, три!

- Владимир Борисович... 

Он чуть-чуть повернулся ко мне: 

- Что? 

- А вы не знаете, кем были мои папа и мама? 

У меня эти слова, "папа" и "мама" вырвались сами по себе. Я-то задумывала сказать "мать и отец", а вышло глупо, по-детски... 

Только поняла это, как на меня нахлынула волна чужой тревоги. Сама не заметила, что настроилась на чувства Владимира Борисовича. 

- Видишь ли, Рыжая... Мы же всех вас брали из детских домов. Многие из вас там жили с рождения... 

У тренера были растерянные глаза. Я с ужасом поняла, что он знает всё о моих родителях и эта правда такая мерзкая-жуткая, что нет никакой возможности рассказать. Но всё равно её надо знать. 

- И я тоже - с рождения? 

- Рыжая... Что, тебе легче будет, если я скажу "да"? 

- Просто понимаете... Я иногда зову их. Так же, как говорил Роман Иванович, надо звать жеребят во время выбора. Когда мысли как лучи света, - снова на меня накатила волна отчётливой тревоги. - Вы мне просто скажите, живы они, или нет? А то мне иногда кажется, что живы... Они меня бросили, да? В роддоме бросили? 

Владимир Борисович печально взглянул на меня: 

- Тебе только казалось, что они живы. Знаешь, методы, подходящие для лошадей не всегда подходят людям. Они разбились, Рыжая. Автокатастрофа. Здесь, в Крыму. На Южном берегу. 

- Они работали в цирке? 

- Чего ты так решила? 

- Не знаю... Просто мне нравится ездить без седла и уздечки. А вы, помните, говорили, что это циркачество... Ну, я и подумала, может циркачество у меня в крови, - я повторила Веркину идею. В самом деле, если спортивные качества лошадей передаются по наследству, почему не могут передаваться качества людей? 

Владимир Борисович начал рассказывать, сколько несчастных случаев происходило даже с опытными спортсменами, когда они лихачили или позволяли себе легкомысленную небрежность с лошадьми. Я поняла, что просто он хочет увести разговор в сторону, и не стала ему мешать. И так тренер рассказал мне то, что не говорил никому из наших. Не то что они с тётей Олей молчали, когда мы задавали вопросы. Просто мы не спрашивали о родителях, точно так же, как не говорили чужим о телепатии. 

Так было принято. 

*** 

Машка ожидала нас в приёмном отделении на первом этаже больницы. Она сидела на одном из счетверённых жёстких стульев, и по бокам у неё стояли туго набитые пакеты c вещами. 

Я думала, что она должна сильно измениться. Ведь не может остаться прежним на вид человек, у которого погиб конь и который пытался убить себя. Но Машка выглядела точно такой же, как раньше, только волосы отросли длинней, чем она носила обычно, и лицо было очень бледным. Это понятно, ведь она провела в больнице два самых жарких летних месяца, когда загар прилипает к тебе, хочешь ты этого или нет. 

Машка не замечала нас, сидела, сгорбившись, и смотрела в пол. На линолеуме от двери до двери была вытерта тысячами ног светлая дорожка. 

- Маха! - крикнула я. Негромко крикнула, я же понимаю, больница. 

Машка встала и улыбнулась. Вот улыбка у неё точно изменилась. Губы растянулись, уголки рта завернулись кверху, но возле глаз не появились весёлые морщинки. Вроде она была не рада и улыбалась из приличия - так положено при встречах. 

- Здравствуйте, - тихо сказала она. 

Владимир Борисович обнял Машку, поцеловал, потом подтолкнул нас обеих к выходу: 

- Посидите в машине, девчата, я поговорю с врачом. 

- Все справки у меня, - сказала Машка и полезла в карман, чтобы справки продемонстрировать. 

- Марья! Я сказал не "за бумагами", а "поговорить"! Света, возьми сумки. 

Он ушёл. Я потянулась за пакетами, почему-то чувствуя себя ужасно неловко. Машка отпихнула меня:

- Я сама. 

Мы забрались в "газик" на заднее сиденье. Я сказала: 

- А мы тебе куртку привезли. 

- Спасибо... Только сейчас и так тепло. 

- Ну... Вдруг дождь пойдёт. 

Машка ничего больше не сказала. Снова повисло молчание. Я не знала, о чём говорить. Одно дело, когда живёшь вместе, найдётся куча общих дел, которые надо обсудить. Совсем другое дело, когда друга не было целых два месяца, когда у него случилось горе и, кажется... да, точно, и сам друг хочет молчать.

Владимира Борисовича не было полчаса. Точнее, двадцать семь минут, от нечего делать я засекла время. Скорее всего, он разговаривал с врачами о том, как себя Машка чувствует и как нам надо с ней себя вести.  Какие новости сообщили врачи, угадать не удалось: и шёл тренер как обычно, быстро, широкими шагами, и лицо у него было спокойное. Жалко, что мы не можем читать мысли. Только эмоции чувствуем, когда они сильные. Он открыл водительскую дверь: 

- Ну что, обо всём поболтали? 

- Ага, - отозвалась Машка. 

И больше до самого дома она не сказала ни слова. Сидела и смотрела прямо перед собой, в затылок Владимиру Борисовичу. И крепко прижимала к себе полиэтиленовый пакет с курткой. Ни ко мне не поворачивалась, ни в окошко не глядела. И я поняла, с её возвращением не найдутся сразу ответы на все вопросы. Наоборот, прибавится ещё один вопрос, что делать с Машкой? Она сама на себя не была похожа.

Подъезжая к ферме, тренер посигналил. Нас ждали, двери сразу распахнулись, выскочили Димка, Дженни, Верка, Аня и Арсен. Последней вышла тётя Оля. 

"Газик" въехал в ворота и остановился у крыльца, сразу же одно окно заслонила Анина красная вязаная кофта и тётиолин свитер, серый с розовыми ромбами, у дверцы возникла Димкина мордашка, а с другой стороны машины, с той, где сидела я, в кабину пыталась заглянуть Дженни и пару раз, невысоко подскочив, лизнула языком стекло, за которым увидела Машку. 

Машка вылезла из машины и я снова услышала её слабое: 

- Здравствуйте... 

Димка повис у неё на шее. Они раньше так играли в "вертолётик" - Димка цеплялся за Машку, и она кружилась с ним, долго-долго. Теперь Машка от толчка попятилась и чуть не упала. Аня цыкнула: 

- Ну ты, бык здоровый, человек же с больницы вернулся! 

Вот уж лёгкий Димка не похож на быка! Это скорей Аня смахивает на корову, фигура у неё, как гитара... 

Машку все по очереди обнимали, целовали, хлопали по спине. А потом тётя Оля позвала нас обедать, и я вспомнила про те бутерброды, которые она давала нам с собой, а мы так и не съели. 

Обед приготовили праздничный, всем досталось по целой куриной ноге и ещё были жареная картошка и покупной торт, шоколадный, с бледными розочками из масляного крема - всё в честь возвращения Машки.

Она изо всех сил старалась показать, что рада вернуться, что ест с удовольствием и что осталась прежней. Такой же, какой была, пока жил Карагач. И ей все поверили, кроме меня. 

После обеда тётя Оля спросила: 

- Маша, купаться будешь? Котёл горячий. Или ты устала? 

Машка улыбнулась этой противной улыбочкой: 

- Ага, устала. Я пойду полежу. 

Ну и конечно, кто бы ей возразил! 

Наши остались в гостиной, а я пошла за Машкой. В конце концов, полное право имею, это же и моя комната тоже. Она сделала вид, что не обращает на меня внимания, легла на кровать и повернулась к стенке.  Я вытащила из ящика стола уздечку, которую случайно порвал Боргез, и начала сшивать щёчный ремень. Кожа была толстой и, чтоб её проколоть, приходилось класть уздечку на доску и, поставив шило в нужную точку, наваливаться всем весом. 

- Свет... - вдруг позвала Машка. 

- А? - я ужасно обрадовалась, что она заговорила со мной. 

- Слушай, а в школе знают? 

- Ну, мы сказали - ты упала с лошадью и сильно разбилась. 

- Нет, я не про то... Знают, что я таблеток наглоталась? 

- Да ты что! Никто из наших! Мы же сами об этом случайно узнали. Можно сказать, подслушали, когда тётя Оля Борисычу рассказывала, а ей звонили твои врачи. Только Арсен мог случайно проболтаться. Но тогда бы об этом все стали говорить... 

- Хорошо... А то... Ничего на свете я толком сделать не могу... Прыгнуть правильно не сумела... Лошадь уберечь не смогла... - её голос задрожал, - даже себя укокошить не смогла, ду-ура... 

Она всхлипнула и я испугалась - заплачет, что делать тогда, утешитель из меня никакой... Но если Машка и плакала, то беззвучно - снова потянулась тишина. Я злобно тыкала шилом в кожу и продевала через дырочки крепкую нитку, натёртую воском.  Потом Машка спросила - в голосе всё же слышались слёзы: 

- Свет... А где Карагача похоронили? 

Ох! Надо ж было заранее придумать, что ей говорить! 

- Его не похоронили. Его кремировали. 

Так рассказал нам Владимир Борисович, когда мы стали спрашивать. Мол, погибшего Карагача отвезли в Севастополь, на Крымский термический завод, кремировали в специальной печи для сжигания трупов животных, а пепел развеяли в горах.  И мы сначала поверили. А потом дядя Серёжа рассказал, что всё было не так. Владимир Борисович сказал неправду, он хотел как лучше, хотел, чтобы мы не переживали. Дядя Сережа этого не понимал, он, как и все деревенские, относится к лошадям, как к обычной скотине. Пала скотина - жалко, что деньги потеряны, вот и всё. Ему даже в голову не пришло, что мы из-за этого можем переживать. 

На самом деле Карагача зарыли в скотомогильнике. Отвезли в карьер и присыпали землёй. Говорят, на это место ходят пировать собаки - и деревенские, и дикие, из леса. 

В такую правду не хотелось верить. Умный, смелый, быстрый Карагач заслуживал совсем не такой могилы! Но всё-таки поверить пришлось. В одном из номеров "Крымского времени" с телепрограммой я совершенно случайно натолкнулась на статью корреспондента Юрия Алексеева о том, что в Севастополе свалка переполнена, а Крымский Термический, где раньше сжигали весь мусор, вот уже больше года не работает совсем, там за долги отключили электричество. 

После этой статьи, каждый раз, когда я думала о смерти Карагача, то представлялось, что это меня бросают на трупы тухлых коров, сдохших от сибирской язвы, что это меня засыпают летней, горячей, сухой как порошок растворимого кофе землёй, что это меня грызут облезлые псы... 

Машке я такую правду сказать просто не могла. 

И она поверила мне: 

- Да? Сожгли... А пепел? Похоронили? 

- Нет, - врала я точно так же, как нам говорил Владимир Борисович, - его развеяли над горами. Так лучше всего. 

- Наверное, да, - шёпотом сказала Машка и снова затихла. 

Я закрепила нитки, спрятала шило и шорную иголку вместе с дощечкой обратно в стол и сообщила: 

- Пойду отнесу на конюшню уздечку. 

Машка отозвалась: 

- Я с тобой! 

Мы шли рядом, молчали, и я представляла, как бы сама возвращалась на конюшню, если бы - тьфу-тьфу-тьфу! - погиб Боргез. 

Войдя в светлую безлюдную конюшню, Машка сразу же направилась в пустой денник, на двери которого ещё висела табличка: "Карагач. Кандаурия - Резкий. Чистокровный верховой. Караковый жеребец. 1995 г.р."  Я не стала за нею подсматривать, повесила уздечку на гвоздь в седловой, взяла щётки, массажную и мягкую и пошла к Борьке, чистить. Минут через пятнадцать и остальные придут чиститься-седлаться к тренировке. 

Рыжий обрадовался, тут же унюхал, что у меня в кармане лежит сухарь и начал куртку за карман кусать. Я думаю, это у лошадей с жеребячества. Малыш привыкает, что если пососать пахнущее молоком чёрное кобылье вымя - потечёт молоко. Значит, соображает он, когда вырастает, если покусать то, что пахнет хлебом... 

- У ты, наглый жеребчина... Прими! - я оттолкнула его морду, достала сухарь и наглый жеребчина, который и не подумал "принять", то есть отступить в сторону, моментально слопал угощение и начал исследовать другие карманы. 

- Светка, - Машка стояла снаружи у решётки нашего денника. 

Я поднырнула под шею Боргеза, подошла: 

- Чего? 

- Светка, - она показала мне пучок чёрных упругих волос и робко улыбнулась - улыбнулась по-настоящему! - Это Корина гривка... Я его стригла... перед тем... в тот день... - она приложила кусочек гривы к щеке, - Понюхай, Светка, от неё Карагачем пахнет... Точно-точно Кори! 

Слёзы текли у неё по щекам, но она всё равно улыбалась. Я взяла чёрную прядь и понюхала. От гривы шёл обычный лошадиный запах. Я согласилась: 

- Ага, пахнет Карагачем. 

*** 

Вечером, когда все разошлись по комнатам, я рассказывала Машке обо всём, что произошло, пока её не было. И не могла понять, интересно ей, или нет. Она не спала, лежала в кровати с открытыми глазами, но лицо её ничего не выражало. После того, как мы с ней говорили в конюшне, она снова превратилась в живую куклу, играющую человека. 

Я не знала уже, что придумать, чтобы она снова сделалась настоящей и наконец в отчаянии сказала: 

- Знаешь, а мы с Веркой мертвеца недавно нашли. Здесь, у фермы. 

Эту историю рассказывать я совсем не собиралась, я старалась, как обещала Олегу, её начисто забыть, не знаю, как с языка сорвалось. 

А Машка-то!  Она повернулась ко мне, приподнялась на локте: 

- Как - мертвеца?! 

И я рассказала ей всё, кроме разговора с Олегом. Машка предложила: 

- Слушай, а давай расследуем, куда он делся! 

- Давай! — не раздумывая, согласилась я. 

Конечно, из-за нарушенного обещания меня немного угрызала совесть, но Олег должен меня понять.  Машку надо было срочно вытаскивать из этого безразличия. И если ей интересно играть в сыщика - я тоже стану играть изо всех сил. Плевать на опасность! Тем более, что мне самой было интересно, куда девался мёртвец. 

ГЛАВА 8 

- Где он лежал? 

- Вон тут, видишь эти камешки? Проведи от них прямую - на склоне канавы, почти в самом низу. С

дороги не видно, а если от леса смотреть - очень даже хорошо. И монетку я здесь нашла. 

Машка задумчиво смотрела в канаву: 

- А как он лежал? 

- То есть? Тихо так, не дёргался, не орал... 

- Не, я серьёзно. 

- На боку, наверное... Да, точно, на левом боку. Голову склонил вот так, - я продемонстрировала на себе. - Правая рука сверху свисала на землю - ну, правый бок был выше левого... 

- Значит, его сбросили. 

- Конечно, как же ещё! 

- Между прочим, совсем не обязательно. Могли и здесь пристукнуть. На месте. Но тогда бы он лежал по-другому. Вот так, - Машка закатила глаза и осторожно упала на траву. Потом встала и отряхнулась. 

Я тихо радовалась. Дело в том, что утром, за завтраком, и позже, в школе, Машка была совершенно как отмороженная. Делала и говорила только то, что полагается - ни словом, ни жестом, ни взглядом больше. И только сейчас, когда после обеда я повела её показать место, где лежал убитый, она стала вести себя нормально.  Она стояла и рассуждала: 

- Утащить его могли в лес. На поле, конечно, закапывать удобней, там земля мягче, но будет видно, что свежевскопано. А им надо было замести следы. 

- Какая разница - будет видно, не будет! На эти поля кроме нас никто не ходит. Ну, разве что за кизилом пойдут по краю, но поле-то большое, и если по-умному, закопали бы мертвеца в се редине, никто бы даже свежей земли не заметил. А через неделю она и свежей быть перестала бы. И потом, ну заметят - так ведь там нету таблички, что могила. 

- Х-ха, подумают, что кто-то клад искал! 

- Хотя бы и клад... Наверняка убийцы не предполагали, что мы с Веркой будем ночью лазить по лесу. Думали, никто не видел этого... человека. И зарыли наспех, как придётся. Понимаешь, если даже заметят свежекопанную землю на поле, думать могут что угодно, но наверняка не узнают пока не раскопают. А кто станет делать дурную работу? Деревенские, что ли? Ой, не смеши! О! Я придумала. Когда сказала "раскопают"... Понимаешь, у них лопаты не было, потому они сразу не зарыли этого... Ну кто станет с собой в машине лопату возить? Так они поехали за ней как раз когда мы с Веркой проходили здесь! 

Я подыгрывала Машке. Она почему-то не желала признавать, что убитый мог оказаться конокрадом. Даже предполагать не хотела такое. 

- Смотри, - позвала она меня, - вон тут его тащили. 

Она указывала на землю. Я подошла - трава как трава. Левей и правей точно такая же. 

- Где? 

- Ну вон, ты что, не видишь? Царапина на земле, - Машка присела на корточки и раздвинула сухие стебли.

- Хочешь сказать, его тащили? 

- Конечно. Не на тачке же везли! 

- Могли на плече унести. 

- Мёртвого? Фу! 

Если честно, мне не верилось, что еле заметный след на сухой земле был оставлен туфлями убитого. Скорей всего, это то место, куда я пыталась воткнуть ветку, чтобы обозначить, где нашла двадцать пять копеек. 

- Смотри, вот ещё, - Машка прошла к опушке и звала меня.  Там я тоже не увидела ничего особенного. Ну, трава. Ну, прошлогодние сухие дубовые листья. Ну, шляпки желудей. Ну, муравейник. Но, хоть меня убейте, ничего больше нет. 

Потом мы двинулись дальше. И снова на самой обычной земле Машка замечала помятую траву, след каблука, сломленную веточку, ещё какие-то мелкие приметы того, что один человек волок другого. 

Вдоль опушки дубовых зарослей, между кустами созревающего шиповника мы вышли в сосновые посадки. Не в те, старые, выше по склону, где росли грибы и где разбились Машка с Карагачем, а в молодые. Лесники высаживали сосенки рядами на каменистых горных террасах, чтобы укрепить склоны. Земля здесь светлей, чем в лесу, желтоватая, глинистая, пополам с беловатыми камнями, похожими на грязные комья манки. Трава растет редкими длинными стеблями. И вот тут-то я увидела то, что Машка углядела ещё рядом с дорогой: неглубокие, но вполне отчётливые извилистые бороздки.  

- Ой! И в самом деле, тащили! 

- Ну вот. А ты не верила. 

- Слушай, ты натуральный Чингачгук... Что ж он, убийца, один был, что ли? Если бы вдвоём несли, следов бы не осталось - один за руки, другой за ноги. 

- Почему, могли быть и вдвоём. Один трупа тащил, другой машину караулил. 

- Да они бы заперли машину, и всё. Дорога-то пустая, никто по ней не ездит. 

- Откуда им знать? - возразила Машка. - Вот и сторожили на всякий случай. А то, прикинь, вернулись бы они... такие, усталые, но довольные, что избавились от убитого, а машины - тю-тю! 

Терраса, по которой мы шли, постепенно опускалась в долину, земля стала темнее, и вдруг из-за сосновых веток перед нами открылся старый карьер. Здесь раньше экскаватором грузили в самосвалы плодородную лесную землю для каменистых севастопольских огородов, а потом стали закапывать погибшую от болезней скотину. Это было легко - сваливаешь тушу под самый откос и обрушиваешь землю сверху. 

В Яблоневом старый карьер называли скотомогильником. Здесь похоронили Карагача. 

Под откосом, рядом с поросшими травой холмиками, отмечавшими места, где зарыли павших коров, была куча земли, на которой трава не выросла. 

Могила лошади двухмесячной давности. 

А возле неё выделялась ещё горка земли, темноватая, не подсушенная ветром.  

Могила человека. 

Я просто окаменела. Как вышла на карьер, так и замерла. 

Надо ж было этим идиотам закопать своего мертвеца рядом с Карагачем! 

Надо ж было Машке найти след! 

Надо ж было ей пройти по следу до конца! 

Понимаете, конечно, я знала, как добраться до могильника, но была там всего один раз и заходила снизу, от шоссе. Если бы мне хоть в голову пришло, куда мы выйдем, я бы что-нибудь придумала ещё у фермы, отговорила бы Машку искать следы... 

Ничего не подозревающая Машка осторожно спустилась по осыпающемуся срезу карьера, вытряхнула землю из кроссовка и спокойно прошла мимо того места, где лежал её лучший друг, её Карагач, без которого она не хотела жить на свете... 

Поковыряла ногой свежую насыпь: 

- Смотри, Светка! Эту кучу недавно накидали! На откосе следы от лопаты. И корни срезаны, не успели засохнуть... 

Я думала, что делать, поэтому автоматически повторила за ней: 

- Ага, не успели засохнуть... 

- Значит, его здесь похоронили! Знаешь, какой вывод? Тот, что никакие не приезжие убили. Это наши. Значит, ты говорила правильно, он был конокрадом. Только деревенские про этот могильник знают. Хотя, может, случилось так, что ехали люди по трассе и сюда свернули, посмотреть, куда эта дорога ведёт. А привела она к могильнику. И они отметили, что уж очень подходящее для их делишек место... Нет, ерунда, тогда бы они и в этот раз снизу заехали. Это наши. Кто бы ещё знал про короткий путь сверху? 

Пока Машка говорила, у меня потемнело всё перед глазами и я испугалась, но оказалось, что просто солнце зашло за облако. 

По высокому осеннему небу лениво плыли отдельные крупные облака... 

Снова брызнул солнечный свет, и слева от меня как фонарики вспыхнули оранжево-красные дозревающие ягоды на шиповниковом кусте. Машке солнце било в спину, и она казалась тёмным тонким силуэтом у коричневых куч земли, которыми заканчивался склон, поросший жёлтой травой. 

Под этой землёй лежал мёртвый Карагач. 

Под этой землёй лежал неизвестный. 

Над ними трава, сосенки, уходящая в небо гора. А им темно. У них навсегда темнота и черви... 

Тут сразу же вспомнилась глубокая вмятина на лбу у мертвеца и накатила тошнота. Ну вот, а хвасталась сама перед собой, что мёртвые - не противно... Машка забеспокоилась: 

- Э! Свет! Что с тобой! 

Я сделала несколько глубоких вдохов... Сколько не учил Роман Иванович аутотренингу, никогда не получалось его применять, когда становилось плохо. Но, кажется, всё-таки не вырвет. Машка уже была рядом и тревожно заглядывала мне в лицо. Я сказала: 

- Все нормально... Пойдём... отсюда. Скоро уже тренировка. 

Машка покладисто кивнула: 

- Конечно, пойдём. В конце концов, мы же не будем его экс-гу-мировать... 

Мы быстро зашагали вверх по той же самой террасе, по которой пришли. Снова Машка впереди, а я - сзади, глядя ей в спину. Стоило отвести глаза от узкой спины в коричневом свитере в сторону, как начинало в каждой тени мерещиться лицо убитого, особенно, если в этот момент облака закрывали солнце.  Сначала я никак не могла понять, почему не могу спокойно думать о сегодняшних прыжках. Потом сообразила. 

Пока я не увидела, что мертвец засыпан той же землёй, которая укрывала Машкиного Карагача, он был для меня вроде ненастоящим. Как будто я не просто читала детектив, а в нём участвовала, но было не очень страшно, ведь это всё-таки выдумка. Теперь стало понятно, что видели мы настоящую смерть, смерть человека, который был таким же живым, как Карагач... И, может, таким же смелым... И, может, не был ни бандитом, ни конокрадом... 

Короче говоря, точно так же как не должен лежать рядом с коровами смелый караковый жеребец, точно так же не должен там лежать человек! Никто не должен лежать в земле забытый - без памяти о нём, без знака, без следа погибшей жизни. Это неправильно, нечестно, несправедливо! 

И я решила, что надо дать знать об этом человеке в милицию. И надо рассказать Машке о том, где похоронен Карагач. И ещё - поступить в школьный поисковый отряд, разыскивать и хоронить останки солдат, погибших здесь во время Великой Отечественной... 

*** 

После тренировок я задержалась в седловой, развешивая сушиться влажные потники. Арсен позвал: 

- Давай скорей! 

- Как хочу так и делаю! 

- Ты чего, телек не будешь смотреть? 

- А что там? 

- Ты забыла? Передача про нас! 

- Подожди, она разве сегодня? 

- Конечно, сейчас же вторник! А ты что, во времени затерялась? Как у Стивена Кинга?  Надо же, совсем забыла! 

Арсен, как всегда, спешил заранее. До передачи Денисюка оставалось ещё полчаса. Все собрались в гостиной. Даже Витька сказал, что, раз лошади ещё после тренировки не остыли, кормить-поить он будет попозже, а сейчас... ну можно, он тоже посмотрит, чего там наснимали. Тётя Оля ему разрешила. Это его счастье, что Владимир Борисович, как только мы завели в конюшню лошадей, уехал в село. 

Мы посмотрели конец какой-то нудной передачи на украинском языке, потом долго шла реклама и наконец под сигнал трубы - кажется, это была побудка, та-та-а, та-та-а, та-та, та-та, та-та-а... - появилась заставка, карта Крыма, на которой алели буквы "Островитяне". 

Я поудобней устроилась на диване и предвкушала, что сейчас увижу, как спокойно, по-деловому, буду рассказывать о нашей ферме... Машка сидела рядом, обхватив колени руками и пристроив на них острый подбородок.  После заставки на экране появился Денисюк с микрофоном в руке. Он был ещё красивей, чем в жизни. 

- Здравствуйте! Наша передача продолжает знакомить вас с теми крымчанами, которые не опустили руки в борьбе с жизнью, с теми, кто эту жизнь способен изменить и сделать именно такой, какой она должна быть. Для этого сегодня я приглашаю вас в детский дом. Не совсем обычный детский дом. Настоящую ферму кентавров. 

Голос Денисюка продолжал рассказывать о нас, но его изображение сменилось лошадьми. 

Первыми "параллельные брусья" прыгали Арсен с Баянистом. Потом показали Верку со Змеёю, хотя на самом деле они были в самом конце смены. Ну да, конечно, Баянист - тёмно-гнедой, а Змея - вороная. Мой золотой Боргез на фоне жёлтого песка и выгоревшего склона смотрелся бы не так красиво. 

Арсен, увидев себя, стал гордо на всех оглядываться: вот, мол, какие мы с Баянистом классные. Верка делала вид, что ей всё равно, как будто её каждый день показывают по телевизору. Я решила тоже вести себя гордо, когда настанет моя очередь, только жалко, что меня снимали одну, а не с Борькой. Аня сказала Арсену: 

- Вперёд сильно лезешь на прыжке. 

Это она явно из вредности, их с Виннифред - а Винни светло-гнедая, блёклая - показали только общим планом, издалека. 

Дело в том, что когда лошадь прыгает, всадник, чтобы не мешать ей сделать прыжок, должен приподняться на стременах и наклониться вперёд. Это называется "отдать корпус". Арсен иногда действительно корпус отдаёт слишком сильно, со стороны кажется, будто он хочет прыгнуть впереди Баяниста. И Владимир Борисович его ругает, ведь всадник с конём должны находиться в равновесии. Чересчур вылезешь на шею лошади при прыжке - перегрузишь ей перед, она может сбить жерди. А если препятствие "мёртвое", то есть жерди у него прочно закреплены и не падают от удара, тогда оба, и двуногий и четвероногий, полетят кубарем. 

Да, так вот, Арсен, когда его снимали, прыгал совершенно чисто. Просто Ане захотелось поизображать тренера. 

Она поняла, что мы её не поддерживаем, и упрямо заявила: 

- Вот сами сейчас увидите. Ещё раз покажут - обратите внимание. 

Как по заказу Арсен с Баянистом снова появились на экране. И мы следили во все глаза. 

Вот Арсен заводит Баяниста на препятствие, жеребец сокращает мах галопа, чтобы оттолкнуться в нужном месте... Камера приблизила их, взяла крупнее, весь кадр заполнили морда и шея гнедого, вытянувшегося в прыжке и лицо его всадника... 

Нет! Не может быть! Нет! 

Я словно оглохла, не слышала, как обсуждают прыжок наши и что говорит из динамика телевизора Денисюк. 

Точно такой ж кадр я видела в бархатном альбоме Владимира Борисовича. Такой же, но неподвижный.  Не только парень со снимка был похож на убитого конокрада. На них обоих походил Арсен.

Так походил, как может походить мальчишка на того взрослого, в которого потом превратится. 

Так походил, как походит сын на отца... 

Меня затеребили: 

- Светка, ты куда смотришь?! Зырь, тебя показывают! 

- А? - я сощурилась, встряхнулась, посмотрела на экран. 

Лучше бы я этого не делала! Из головы сразу вылетели Арсен, мертвец и всякие фотографии. На экране важничало жуткое рыжее чучело, морда у чучела была сплошь заляпана омерзительными здоровенными веснушищами, глаз вообще не было видно и нос был красным. 

Мне захотелось превратиться в микроба и завалиться между диваном и его подлокотником.  Фотогеничная! Журналистка! Ага, раскатала губы, машинку губозакатывальную покупай! 

Я тихонько сползла с дивана - хорошо ещё, что сидела на том конце, что ближе к дверям! - и выскочила за порог. По дороге успела услышать, как идиотски-важным голосом вещаю о том, что классно быть спортсменкой и что личная жизнь спорту только мешает. 

Никто не заметил этого бегства, все так и впились глазами в телевизор, так и наслаждались моим позором... 

На улице было прохладно. Это хорошо, никогда раньше не думала, что выражение "сгореть со стыда" нужно понимать вполне буквально - лицо у меня так и пылало, казалось, что кожа вот-вот лопнет. 

У ворот конюшни сразу стало легче - на меня пахнуло родными запахами - соломы, сена, лошадей. Боргез как всегда заржал, увидев меня. Заржал тихонько, одним трепетом ноздрей. Вот уж кому совершенно будет без разницы, даже если я не веснушками, а язвами покроюсь. Он всё равно не перестанет меня любить... Я похлопала его по шее и прислонилась к тёплому боку. 

И зачем надо было фантазировать, придумывать всякие глупости? Таким как Денисюк - высоким, красивым - на телевидении самое место. А рыжим-конопатым идиоткам лучше сидеть и не рыпаться. 

Ну и ладно, раз не суждено стать телеведущей - ничего не поделаешь. Зато мы с Боргезом будем прыгать лучше всех. И обязательно попадём на Олимпиаду. Пусть не на эту, но на следующую - точно. А если ты прыгаешь любой самый сложный маршрут без единого повала, всем глубоко будет наплевать, что ты похожа на чучело... 

- Света... Ты здесь? 

Машкин голос. Я приподнялась на цыпочки и выглянула из-за спины Боргеза. 

- Ты чего ушла, не досмотрела? - спросила Машка. 

- Иди ты! Ещё спрашиваешь! 

- Да что такое-то? 

Кажется, сейчас я заплачу... 

- Ну что ты слепая, да? Не видела, да? Ужас такой... Хоть бы в школе никто эту передачу не посмотрел! - так и знала, слёзы потекли, значит, завтра глаза опухнут... 

- Светка, да ты что, совсем?! Ты так классно говорила! Всем понравилось. 

- Ага, "понравилось"... 

- Ты что, не веришь мне? Я что, тебе когда-нибудь брехала? 

Точно, мы с Машкой всегда говорили друг другу правду. Если, конечно, не считать моё враньё насчёт похорон Карагача... 

- Так что, нормально было? 

- Конечно, ещё как! Пошли домой, чай пить! 

Мне стало легче. Ну да, никто ведь не знал, что я в мыслях уже считала себя телезвездой, что вообразила - а всё этот придурок-оператор! - будто некрасивая физиономия станет красивой только оттого, что её сняли на видеоплёнку. Никто и не ожидал, - разумеется, кроме меня, - увидеть фотогеничную рыжую девушку. И я на экране совсем не показалась необычной. Конопатая? Красноносая? Нормальное Светино состояние. 

Ладно. Может, и всё это к лучшему, может, хоть Денисюк перестанет сниться. А то, представляете, в каждый сон лезет. То я его спасаю от хулиганов, то помогаю пробраться мимо охраны, чтобы снять обалденный сюжет. И везде он такой красивый, такой уверенный. Даже когда его бьют. 

... Мы дошли почти до крыльца, когда у меня мозги окончательно встали на место и я вспомнила, что хотела сказать Машке. 

- Подожди. Давай пойдём... ну хоть под навес. Я тебе такое расскажу! 

Под навесом пахло пылью. Я споткнулась о борону, которой разравнивают конкурное поле, и чуть не грохнулась. Хорошо, что Машка поймала меня: 

- Осторожней! Ну, что ты хотела? 

- Помнишь, я тебе говорила, что у Борисовича есть фотка, на которой - убитый в молодости? 

- Ну, помню. 

- Так знаешь, на кого он ещё похож? На нашего Арсена! 

- Да ты что?! 

- Точно! Вот когда показали, как он прыгает, во второй раз, крупно, я увидела - это копия - тот снимок!

У Машки оживилось лицо: 

- Ты уверена? 

- Сто процентов! - я слегка стукнула по набитому тренировочному мешку. Мешок закачался и я от избытка чувств предложила: 

- Давай грушу попинаем! 

Машка отвернулась: 

- Нет.. Не хочу. 

- А чего? 

Она уставилась в пол. На щербатом сером бетоне - одинокие соломинки, пара высохших "яблочек" конского навоза... 

- Знаешь, Светка, я решила бросить единоборства. 

- Почему? 

- Когда... Когда Кори погиб, я поняла, что всё это - боксы, кикбоксинги, каратэ и прочее - ерунда. Только дети думают, что если ходишь в секцию, это всегда поможет. Ты можешь быть суперсильным, супербыстрым, но если... если кто-то у тебя умирает, ты нич-чего, нич-чегошеньки не сможешь сделать. Со всей своей силой! И я не хочу... заниматься ерундой. 

Я ударила мешок сильнее. Он снова закачался. Заскрипела верёвка. 

- Э, девчонки, чего вы прячетесь? - нас нашёл Витька. - Там все уже чай пьют! 

- Ну и ладно, - буркнула я, остановив мешок ладонью. 

Витька не уходил: 

- Слушай, ты здорово завернула - про спорт и культуру! А то они там, в городе, блин, все думают, что мы здесь совсем серые. А ты ка-ак врезала! 

Ей-богу, Витька не издевается! Я осторожно спросила: 

- Что, в самом деле ничего получилось? 

- Ну! Ещё как! Ладно, идите чай пить! 

Мне совсем не хотелось возвращаться в дом, но выбора не было - с одной стороны меня за руку схватила Машка, с другой - Витька: 

- Пошли! 

К чаю Аня и тётя Оля нажарили пирожков с повидлом из диких груш. Мы каждую осень собираем эти груши в лесу. Аня делает очень вкусные пирожки, в пирожковом деле тётя Оля ей помогает, а не наоборот. Аня вообще любит готовить и у неё здорово получается, но из вредности она не хочет это делать каждый день, хотя мы с Машкой предлагали: давай мы будем посуду мыть, когда будет твоя очередь, а ты будешь помогать готовить вместо нас. 

На пятом или шестом пирожке, почти наевшись, я вдруг сообразила, что надо было сделать уже давно, сразу как только предположила, что убитый мог быть конокрадом. 

Надо было проверить защиту нашей конюшни. 

Я вылезла из-за стола, как положено, сказала: "Спасибо", оделась и побежала во двор. Машка за мной не пошла, хоть я и делала ей знаки. Она медленно жевала, смотрела на тарелку с пирожками и о чём-то думала.

Акташа уже спустили с привязи, и он весело запрыгал рядом со мной, думая, что сейчас я с ним буду играть. 

Была половина девятого и Витька уже запер конюшню. Конечно, он ещё не спал, но я не стала стучать. В конце концов, мне же надо узнать, как можно забраться в конюшню, а не как из неё, запертой, выйти.  Собственно, путей было только два. Через чердак или через вторые ворота. Я представила себя конокрадкой и поняла, что обратила бы внимание исключительно на эти два места. На первых воротах, выходящих к дому, - решетка, и окна тоже зарешечены. Не от воров, оконные решётки стоят изнутри, чтобы лошади не могли выбить носом стекло и пораниться.  Потом я поняла, что если полезут через чердак, будет слишком много шуму. Чердачный вход заколочен, придётся отдирать доски, на самом чердаке сложены запасные стойки для препятствий и жерди. Пробраться по ним без грохота просто невозможно, самый сонный конюх проснётся, поймёт, что на ферму пытаются залезть и позвонит в село, Владимиру Борисовичу и в милицию.  Как и на всех конюшнях, центральный проход был сквозным. Пользовались мы только ближними к дому воротами, вторые открывали только в жару. Осень, лето и весну они стояли запертыми. Ну, запертыми-то запертыми, но гвозди, которыми была прибиты цепи, соединённые замком, выходили остриями наружу и снаружи были загнуты. Так что если очень захотеть и как-нибудь избавиться от Акташа, дверь можно открыть почти без шума. Разогнуть гвозди, осторожно постучать по остриям, чтобы выбить их внутрь. Потом расшатать, то потягивая на себя ворота, то снова прижимая их к косяку, так чтобы между створками образовалась щель. В эту щель просунуть руку с клещами и выдрать гвозди совсем. Зайти потихоньку в конюшню, продеть метлу в ручку двери дежурки, чтобы конюх, если даже проснётся, не смог выйти. Аккуратненько перекусить клещами телефонный провод, выходящий на крышу... И всё - выводи сколько угодно лошадей! Ограда не помешает, она проволочная, чтобы коровы на территорию не лезли и просто для порядка. От людей с их умелыми ручками и орудиями труда она - не защита. 

Мы с Акташем обошли конюшню и задумчиво постояли у задних ворот. Здесь не было бетона, росла трава, и на траве виднелись два отчётливых, словно циркулем проведённых полукруга - когда летом ворота открывали, створки обвисали на петлях, сминая траву и царапая землю. 

Сначала в голову пришла система сигнализации с помощью пустых консервных банок, бутылок и прочей шумной мелочи. Запутать, например, проход леской, а на леску всё это подвесить... Но такую сигнализацию надо устанавливать изнутри, иначе грохочи-не грохочи, конюх не услышит. А если делать это, сразу же, естественно, спросят "Зачем?". Скажешь "От конокрадов", - в лучшем случае посоветуют бросить дурью маяться, а в худшем начнут расспрашивать, с чего это я взяла, что на конюшню ожидается конокрадский налёт. Если промолчать, опять же скажут: "Не майся дурью", - а рассказывать про убитого нельзя... 

И тут я вспомнила, что под навесом, там, где телега, борона и Машкин тренировочный мешок, в углу лежит небольшая кучка цемента. 

А под воротами - щель. Если в щель натолкать камешков и замазать цементом... Всё равно наши до следующего лета ворота открывать не будут. 

В траве я нашла кусок волнистого серого шифера - их тут много валяется ещё с тех пор, когда деревенские грабили пустые коровники. Цемент под навесом ссохся, его пришлось долго скоблить этой же самой шифериной. Акташ наскобленное понюхал, расчихался, и мне пришлось своим платком вытирать ему нос - не хватало ещё, чтобы наш пёс зацементировался! 

Потом я насыпала цемент на шиферную плитку и размешала его с водой из уличного крана, под которым замывали ноги лошадям после тренировок. Камешки искать не надо, ведь мы живём в Крыму, где камни словно сами по себе прорастают из земли. Замазывать щель пришлось прямо пальцами, не было времени искать мастерок или что-нибудь вроде него, подходящее. Так что работа получилась на славу - ну, насколько видно было это в чёрной тени, которую стена конюшни отбрасывала при свете прожекторов. Только потом отмывать пришлось не одни руки, а ещё и штаны, хорошо, что я не надела джинсы, вышла в одних стареньких "спортивках". У крыльца дома стоял "газик" - вот чёрт, я провозилась так долго, что уже Владимир Борисович приехал за тётей Олей, значит, больше десяти вечера! Вымыла руки, торопливо замыла пятна на штанах... А то застынет цемент, будут они стоять в уголке, хоть я из них давно выйду! 

- Света! Ты где была, мы тебя искали! 

- Я траву для Боргеза рвала, тёть Оля! 

- Ну нельзя же так поздно... - меня ещё немного поругали, Владимир Борисович покачал головой: "Гулёна..." и я, довольная, что не пришлось объясняться по поводу мокрых штанов, юркнула в нашу комнату. И тут - здорово! - на меня накинулась Машка: 

- Ищу тебя, ищу! 

ГЛАВА 7 

Мы выключили свет, и Машка заявила: 

- Слушай, Светка, надо это дело расследовать. 

Я согласилась: 

- Точно. Вдруг тот мужик приходил, чтобы увидеть Арсена? 

- Это одна версия. Есть ещё две: он может быть просто конокрадом, или Арсеновским папашей и конокрадом одновременно. 

- Тогда уже не две, а четыре версии. Ведь он мог быть бандитом или невинным человеком, которого за что-то убили бандиты. Нет, даже пять - он мог быть милиционером, который проник в мафию, а его вычислили и убрали. 

Машка упрямо тряхнула головой: 

- Нет, эти версии никуда не годятся. Откуда пришлые бандиты узнали бы про могильник? А если даже узнали бы, то поехали бы туда прямо с дороги, не стали бы сначала подниматься до фермы – рисковать, что их оттуда заметят, - потом вываливать убитого в канаву, потом уезжать, потом снова приезжать и ещё вручную волочить его чёрт-те сколько по соснам, чтобы закопать. А местных бандитов у нас нет. Настоящих, я имею в виду. Ну, может, только Кругляш. Просто он не дурак, тоже не стал бы сначала тащить тело на гору, а потом - с горы. Согласна? 

- Ладно, только тогда твоя версия, что убитый был просто конокрадом, тоже никуда не годится. Я точно помню, что он и тот... Коля Зуенко с фотографии - один к одному. 

- Ты что, про Перри Мэйсона не читала? Вот если бы у тебя в тот момент, когда ты смотрела телевизор, была фотография, и ты могла бы на экране остановить кадр и сравнить их... 

- Слушай! Какая у Арсена фамилия? 

- Что, сама не знаешь? Зуйков. 

- Во-от. Зуйков - Зуенко. Почти совпадает. 

- Это совпадение надо рассматривать в ряду других фактов. 

Я не удержалась, захохотала. Вы бы тоже засмеялись, если бы увидели такую картину. Представьте: ночь, тёмная комната, сидит на кровати по-турецки пацанчик лет двенадцати - у Машки фигура типично мальчишечья, широкие плечи, узкие бёдра, грудь почти незаметна и роста небольшого - так вот, сидит такой ребёнок и изрекает: "Это надо рассматривать в ряду других фактов"! 

- Чего ты смеёшься? - удивилась Машка. - Это ж тебе не гадание, это научная работа и всё должно быть строго по системе. 

- Ну и пусть по системе, всё равно мне кажется, что просто конокрадом этот мужик быть не может. 

- Тогда уж говори: "не мог". Итак, версия первая: убитый - конокрад. Какие факты её подтверждают? 

- Только то, что ночью он шатался возле фермы. 

- Вовсе и не только. Ещё и то, что это его фотография в альбоме у Владимира Борисыча... Хотя не факт, что именно его... 

- Как не факт!? Я видела! 

- Ты над этим трупом с фотографией не стояла - раз! И два - сколько времени ты смотрела на убитого? -  Надо же, Машка почти слово в слово повторила вопрос Олега. 

- Ой, недолго... Где-то минуту. 

- Точно минуту? 

- Может, меньше. Это Верка его долго рассматривала. И трогала ещё! Но она не станет опознавать фотку. Не хочет связываться. 

- В любом случае, хорошо бы получить оригинал снимка... 

- Машка, - меня снова разбирал смех, - сделай лицо попроще!

Она снисходительно улыбнулась и продолжила: 

- Так что на конокрадскую версию у нас ничего нет. О том, что убитый мог быть отцом Арсена, говорит одно... Ой, нет! Тоже ничего точного! 

- А фамилия? 

- Случайное совпадение. Она может считаться дополнительной уликой только тогда, когда мы докажем, что Николай Зуенко и мертвяк - одно и то же лицо. 

Нет, наверное, мне придётся привыкать к этому новому научному Машкиному языку. Пусть лучше она так смешно говорит, чем будет молчать и вспоминать Карагача, и улыбаться улыбкой, при которой только губы растягиваются... Я хмыкнула: 

- Чтобы сравнить фотку и трупа, надо фотку украсть и труп выкопать. 

Машка удивилась: 

- Зачем выкапывать? Он ведь уже, наверное, разложился и вообще ни на какую фотографию не походит.

Меня пробрала дрожь. Она так спокойно говорит об этом! Но, в общем, понятно, ведь Машка убитого не видела, не чувствовала того, что чувствовала сегодня я на скотомогильнике. Для неё убитый всё ещё оставался чем-то вроде фигурки на шахматной доске или картинки в книге. 

Машка продолжала: 

 - Сейчас напишем его словесный портрет...

  Она встала с кровати, полезла к себе в стол за бумагой и ручкой, а я представила лицо убитого, покрытое копошащимися червями, сине-зелёное, как у мертвеца из фильма ужасов... 

- Свет, Светка! Очнись! Эй! Давай, начинай... 

Я с трудом проглотила стоявший в горле комок: 

- Сейчас. 

- Во-первых, он был высокий или низкий? Сосредоточься, - Машка положила на колени какой-то учебник и раскрыла новенькую тетрадку. 

Что-что, а сосредотачиваться мы умеем. Это было первое, чему нас учил Роман Иванович. Если хочешь передавать свои мысли, необходимо уметь сосредоточиться на какой-то одной. Я привычно отбросила в сторону всё ненужное. И будто снова очутилась на ночной дороге... 

- Скорее высокий. Он, знаешь, казался таким длинным... Метра два. 

- Ну, это, может потому, что лежал. Ладно, записываю: роста среднего или выше среднего. До двух метров. Толстый или худой? 

- Живота - пуза большого - не было, но не тощий, крепенький такой. 

- Ага. Пишу: "телосложение плотное". Волосы какие? 

- Чёрные. Причёсаны набок. Короткие. 

- Лысины не было? 

- Откуда я знаю? Может, и была на затылке. Я ж его не переворачивала. 

- Хорошо, запишем: "волосы тёмно-русые или чёрные, короткие..." Понимаешь, ты могла не разглядеть, в темноте и тёмно-русые, и чёрные покажутся одинаковыми. 

Я старательно удерживала в памяти лицо мертвеца, не давая ему превратиться в копошащуюся червями маску. Машка очень хорошо и последовательно задавала вопросы, так что легко было представить себя на занятиях по запоминанию и дисциплине мысли. В конце концов мы составили вполне нормальный словесный портрет: "Лицо квадратное, волосы начинаются высоко над бровями. Нос средний, немного сплющенный. Губы тонкие. Подбородок с ямочкой. Одет в чёрную водолазку, чёрную или тёмно-коричневую кожаную куртку, тёмные джинсы (или брюки) и чёрные туфли." В самый раз для конокрадского разведчика, кроме, пожалуй, туфель. Если бы я собиралась на разведку, я бы выбрала кроссовки, в них бегать удобней. 

Машка перечитала описание с явным удовольствием: 

- Вот! С этим уже работать можно. Сейчас составим план действий. Во-первых, надо сравнить словесное описание с фотографией у Владимира Борисовича. Это сделаю я, у меня свежий глаз, я сразу замечу, если что-то не совпадает. Я не-пре-дубеждённый эксперт, я ж до сих пор ни фотографию, ни трупа не видела. А то, что возраст разный - это ерунда. На описание мало влияет. Если у человека брови прямые, они такими... дугообразными не сделаются. Я имею в виду, у мужчин. У женщин - могут. Если волосики повыщипывать и карандашиком косметическим новые бровки нарисовать. Мужики таким не занимаются.

- А "голубые"? 

- Ну, разве что "голубые"... Он что, на "голубого" был похож? 

- Не-а, вроде нет. 

- А много ты видела "голубых", что судишь? - спросила Машка прокурорским тоном. 

Мы посмотрели друг на друга и расхохотались. Машка от смеха опрокинулась на спину, учебник и тетрадка соскользнули у неё с коленей, ручка упала и куда-то покатилась. 

- Ага, толпы "голубых", - проговорила я, вытирая глаза, - кучи "голубых" так и лазят по деревне... - и вдруг вспомнила: - Слушай, когда я спросила тренера, кто там, на фотографии, он ка-ак насторожится! 

В поисках ручки Машка залезла под кровать, и голос её оттуда звучал приглушённо: 

- Интересно... Фу, ну тут и пылюка! Хотя это работает на обе версии. Во-первых, он бы насторожился, если бы знал, что этот Зуенко был папашей Арсена - ты же в курсе, он всегда не то чтобы пугается, но как-то душевно съёживается, когда речь заходит о родителях - вообще о родителях, не только о наших. 

Я вспомнила наш разговор в машине: 

- Точно! И сразу переходит на другую тему. 

- Ага. А, во-вторых, если б этот Зуенко был трупом, тоже бы насторожился. Убить его мог только наш конюх, а любой из них бы тренеру точно сообщил. 

- Ну нет! Я думаю, если даже конюх убил, он бы Владимиру Борисычу ничего не сказал! Потому что Владимир Борисыч не стал бы скрывать такое... Это ж убийство! Это ж преступление! Ну сама подумай!

Машка наконец отыскала ручку, вылезла из-под кровати и, отряхнувшись, сказала: 

- Да, он бы не стал укрывать преступника. Это я так сказала - по логике. Вот, сперва я проверю альбом с фотографиями - надо будет постараться попасть в наш яблоневский дом. А потом отыщем конокрада. Вообще-то можно сначала найти конокрада. 

- Подожди! Какого ещё конокрада? 

- Понимаешь, они все хоть немного знают друг друга. А нам нужен человек, который сказал бы, есть в Крыму конокрад с такими приметами, или нет. Как ты думаешь, Мокруха подойдёт? 

Мокрухой дразнили Лёшку Мокрухина, который хвастался, что угнал почти сотню коней, и единственный среди деревенских в Яблоневом держал лошадь. Мокрухе было шестнадцать лет, в школе он уже года два не учился. 

Я сказала: 

- Можно и Мокруху взять. Но лучше - Мазая. 

- Какого Мазая? 

- Да что, ты не знаешь? Мазай, здоровый такой мужик, постоянно сидит у "Салама". Мокруха вечно кучкуется с ним. 

- А! У него такая рожа противная? 

- Точно, мерзкая. И меня Олег предупреждал, чтобы мы наших коней берегли от Мазая. 

- И пошлёт нас Мазай на три весёлых буквы... 

- Вполне может... Ладно! Поговорим с Мокрухой! 

- Так и запишем. И ещё, - рассуждала Машка, - надо поспрашивать по селу, может, какой-нибудь чернявый приезжий пытался разузнать про нашу ферму. Понимаешь, если он хоть каким-то боком замешан в конокрадстве, он по Яблоневому светиться не станет. А если просто отец Арсена, ему наоборот никакого смысла нет прятаться, он же приехал повидать сына. 

Лично у меня в груди что-то так и вздрагивала, когда я слышала "папаша", "сын". У Машки, кажется, нет. По крайней мере, она над этими словами не задумывалась, продолжала: 

- И ещё - надо узнать, кто из конюхов дежурил в ту ночь. 

- Я ж тебе говорила, Завр. 

- Так вот, надо будет к нему подкатиться, сделать морду валенком, типа кто-то в селе говорил, что на конюшню готовятся напасть конокрады. И спросить, никто ли не шлялся возле фермы. 

- Ага, как же, скажет он! 

- Если он не убивал, то скажет, что не видел никого. А если наоборот - промолчит. Вообще-то у него такая рожа - убьёт и не заметит. 

- Он, если даже убил, может сказать, что не видал ни единой собаки. Вовсе не обязательно станет отмалчиваться. 

- Ну да, но ты ведь говорила, что почувствовала, как Борисыч насторожился. Вот и на Завра настройся, чтобы почувствовать, скажет он правду или соврёт. Когда он в следующий раз дежурит? 

- Послезавтра. 

*** 

Нам пришлось прогулять физкультуру и труды. Другого выхода не было: уроки до полвторого, из школы мы идём домой все вместе, обедаем - и через час тренировка, за час ничего не успеешь сделать. Совершенно некогда заниматься расследованием! Мы с Машкой посоветовались и решили, что физрук и трудовичка не станут устраивать шум, если нас вдруг не окажется на уроках. А двух часов на разговор с Мокрухой вполне хватит. 

Лёшка, тощий невысокий парень в грязных джинсах и кирзачах, голый по пояс, чистил во дворе своего Муската - маленького рыжего лохматого жеребца с волнистой гривой. 

- Привет! - крикнула я издалека. 

Он обернулся, прищурился, а разглядев нас, обрадовался: 

- О! Привет, спортсмены! Ты когда вернулась, каратистка? А то я соскучился - в селе аж два месяца никто никого не метелит! 

Машка задорно вскинула подбородок: 

- Хочешь, прямо сейчас начну? 

Мокруха сообщил Мускату: 

- Мусик, хозяина обижают! 

Жеребец сердито мотнул головой в нашу сторону, картинно встал на дыбы. Лёшка похвалил его: 

- Во-от молодец! Так и надо! - потом сообщил нам: - У меня он - хозяйский. В руки никому не даётся!

Машка хмыкнула: 

- А на спор, я его возьму! 

Я покосилась на неё: мы сюда всё-таки не затем пришли, чтобы всяких башкирских жеребцов обучать хорошим манерам! А потом сообразила: ёлки-палки, Машка сама захотела подойти к лошади! После того, как она в деннике нашла состриженную гривку Карагача, она и в конюшню не заходила, не то чтобы с лошадью общаться, ей всякая четвероногая скотинка с гривой и хвостом напоминала погибшего друга, она даже прикасаться к чужой конской шерсти не желала! 

Мокруха сказал: 

- Мне тебя жалко. 

- Ха! Боишься? 

- От тебя мокрое место останется. Знаешь, каких мужиков Мусик заваливал! Одному аж в больнице лечиться пришлось! 

Машка не дрогнула даже при упоминании о больнице и ответила своей обычной поговоркой: 

- Ну, чем больше шкаф, тем громче падает. 

В последний раз я слышала эти слова, когда пыталась удержать её от драки с Вовкой-омоновцем, омоновец назвал Машку "доска-два соска". Он ростом метр восемьдесят и весит килограммов сто. У Машки - метр пятьдесят пять и вес сорок килограммов. Бараний вес. И как вы думаете, кто потом шёл по селу со сломанным носом? Кто потом две недели чёрные очки носил, чтобы фингал спрятать? А у Машки была всего-навсего разбита правая рука, и наш физрук ей сделал выговор: "Сколько тебе говорить, не бей голой рукой по морде, у человека морда твёрдая, надо ногами работать." 

Конечно, Мокруха этой истории не мог не знать, над омоновцем потешалось всё Яблоневое, но ведь одно дело - столкнуться с человеком, другое - с жеребцом. 

Машка сказала: 

- Если я проиграю, то покупаю тебе пиво. А если ты - с тебя шоколадка. Большая. Молочная. С орехами. Та, которая за три восемьдесят. 

- Ладно. Спорю на две бутылки "Оболонского" тёмного. Другое не пью. 

- Идёт! 

Они подали друг другу через забор руки, я сцепленные ладони "разбила", и Машка пошла во двор. Я невольно отметила: она пошла в калитку. Раньше бы прыгнула через штакетник, не такой уж он высокий.

Мокруха отошёл в сторонку и сунул руки в карманы.  Машка спокойно подходила к жеребцу... Мускат внимательно следил за ней. Только Машка протянула руку к сыромятному жёлтому недоуздку, Лёшка крикнул: 

- Мусик, фас! 

Рыжий дал "свечку" и попытался Машку цапнуть. 

Мимо! 

Обычного человека Мускат бы сильно укусил и сбил с ног, толкнув грудью. Обычного человека, но не Машку, которая ещё в пять лет, не зная ушу-каратэ, никому не давала себя ударить или поймать. 

Она ушла в сторону сайд-стэпом, Мускат проскочил вперёд и попытался брыкнуть её задними ногами. Машка и от этого удара уклонилась. По логике, сейчас должна была бить она, но вместо этого она показала жеребцу мирную мысленную "картинку". Я ничего не ощутила, но Мускат озадаченно остановился, развернулся к Машке мордой и уставился на неё, насторожив уши. Она медленно подходила, и видно, в несколько секунд успела объяснить, что зла не хочет ни лохматому "башкиру", ни его хозяину, потому что жеребец только слегка вздрогнул, когда Машкина рука коснулась его шеи и начала чесать эту жирную рыжую шею под тяжёлой волнистой гривой. Потом Мускат тщательно Машку обнюхал и, окончательно преисполнившись дружеских чувств, начал зубами почёсывать её голову. Ради спора Машка его не отпихивала, хотя обычно мы лошадям нечасто позволяем такие вольности - ну чего хорошего, будешь потом ходить с обсмоктанными волосами, пока голову не помоешь. 

Наконец Машка обернулась: 

- Ну что, Лёш? Мне вывести его на улицу? А может хватит? 

Мокруха сплюнул: 

- Н-ну ты! Испортила коня... 

- Ничего не испортила. На других он будет всё равно кидаться, а мне твой Мусик на фиг не нужен. 

- Эт правда, - у Мокрухи настроение немного улучшилось, - вам бы своих лошадей уберечь. 

Я оживилась. Ага, он сам заговорил на нужную тему! 

- Да ну! - бросила Машка небрежно. - У нас охрана. Кто полезет? 

Мокруха значительно причмокнул: 

- Найдутся люди. Вот Юркач, например... Или Дворянин... 

Машка незаметно подмигнула мне. Я вступила в разговор: 

- Дворянин - это такой чернявый, с плоским носом? 

- Не-е, ты что, он светлой масти. Блондин. А с плоским носом, татаристый - Сердюк. Вот уж кто спец! В Нижнегорском районе живёт. А что, вы его тут видели? 

- Да нет, - поспешно отозвалась я. 

Мокруха не поверил: 

- Ну, если он тут лазил, то вы попа-ади! Ой, попали... Сердюк по Крыму самый крутой! Он таких коней уводил! Даже с Одесского ипподрома. Он всё там знает, сам раньше призы на соревнованиях завоёвывал!

Есть! Я почувствовала совсем особую радость. Как будто подошли друг к другу кусочки головоломки, как будто хитроумный прибор починился сам собой. Наверное, то же самое чувствуют пегие гончие собаки, когда нападают на след. А Лёшка заливался: 

- У него этих кубков полная комната... Классный мужик! А вы - вот чего вы на соревнования не ездите? Слабо? 

- Нет, Лёшенька, - язвительно сказала я, - просто в Крыму у нас соперников нет, разве что эти... из Байдарской долины. А ехать на Украину - лошади молодые пока. 

Мокруха пятернёй взъерошил ещё сильней свои пепельные лохмы, он явно был расположен поговорить, но Машка сказала: 

- Идём, Светка. Лёш, нам пора, мы так это... мимо пробегали. 

- Слышь, ну подождите! Картистка, а научишь меня так с лошадьми справляться? Я ж тогда любого уведу, самого злого! Ну скажи, ну как ты это делаешь? 

Машка шмыгнула носом: 

- Секрет фирмы! 

- Ну я понимаю, секрет, я ж не просто так, я тебя в долю возьму, слышишь! 

- Ладно, в долю... - мне пришлось вмешаться, потому что глаза у Лёшки разгорелись, костлявое лицо заметно оживилось, он вполне мог потащиться за нами и надоедать уговорами, потому что у него в голове ничего кроме коней не было и за хорошего коня он мог продаться весь, с кирзачами, длинными лохмами и прыщами. - Ты сначала шоколадку купи. Мы потом подумаем. Пока! 

- Да ладно... - отозвалась Машка. - Не надо. Будем считать, ничья. 

Раньше Машка ни за что не отказалась бы от выигрыша! 

После того, как я про шоколадку сказала, Лёшка сразу решил отложить учение на потом, сделал вид, что недочистил Муската, поднял с земли щётки и сказал через плечо, вроде как он страшно занят: 

- Ну пока, девчонки. Берегите своих спортивных. 

Я тихонько фыркнула: 

- Ну крутизна! От тебя беречь, что ли! 

Мы неторопливо пошли по жаркой улице. Сбоку по выгоревшему асфальту скользили наши длинные тени. Я вздохнула: 

- Ну вот, узнали, что хотели. Значит, это не отец Арсена. 

- Ещё неизвестно, кличка или фамилия "Сердюк". 

- Фамилия, естественно. 

- Совсем не обязательно. Может, он всегда насупленный ходит, а "Сердюк" - от слова "сердитый". 

- А "вонюк" от слова "вонючий"... 

- Да ну тебя, с тобой серьёзно говорят! - глаза у Машки блестели, шла она чуть вразвалочку - ну совсем как прежде! Но стоило нам приблизиться к школе, как при одном виде двухэтажки с большими окнами она ссутулилась, и лицо у неё застыло маской безразличия.  И на тренировку она не пошла. 

*** 

Отработав основных лошадей, все поехали отшагивать их на верхнее поле, а я повернула на нижнее.  Из-за того, что случилось с Карагачем и Машкой, тренер хотел вообще запретить нам ездить в поля, но потом не сделал этого, только поставил условие, чтобы шагали мы все вместе и в лес не сворачивали. Но я решила, что Владимир Борисович ничего не узнает, догоню наших на дороге обратно, а ябедничать никто не станет. И вообще, в первый раз нарушаю - прощается... 

Дело в том, что неделю назад я заметила у самой опушки леса, выходящего к нижнему полю, замечательный кустик кизила. На нём были такие ягоды! Огромные, длиной в половину среднего пальца. Когда я нашла этот куст, ягоды были не совсем спелые, красновато-чёрные, а сейчас они уже должны были окончательно почернеть, сделаться сладко-терпкими как... ну да, как перезрелый кизил.  Говорят, что такие, крупноплодные кизиловые кусты остались на тех местах, где раньше, еще до выселения татар из Крыма, были их сады. Не знаю, правда ли это. Ведь развалин домов рядом нету. Но если кизил как-нибудь и сам мог зародиться такой крупный, то вот виноград-то сам по себе в лесу бы не вырос, а там рядом как раз с моим кустиком растет старая-престарая виноградная лоза, толщиной с фонарный столб и с мелкими ягодками...

Мы с Боргезом спокойно шагали. Я бросила повод, Боргез вытянул шею и опустил голову, срывая на ходу сухие длинные стебли овсюга. 

К моему кустику надо было ехать почти до самого конца поля, и я мерно покачивалась в седле, глядя, как под ноги Боргеза плывёт земля, заплетённая ежевикой. Мало кто ходил по этим полям, а ездили только мы. Поэтому, поднимая глаза, я никого не ожидала увидеть.  Но увидела. 

Навстречу мне шла Крапивиха.  В руках у неё корзинка... Ага, полкорзины кизила... Небось, мой кустик оборвала, гадина! 

Боргез почувствовал моё настроение, поднял голову, подобрался, сократил шаг. У меня холодок пробежал по спине, но страшно не cтало. 

Мы сходились. Всё ближе, ближе...  И когда мы были совсем рядом, метрах в трёх, Крапавиха сделала большую глупость. Если б не это, может, мы бы разошлись вполне тихо. 

Эта здоровенная дура крикнула: 

- Пошла ты... Со своим м-мерином! 

И махнула в Боргеза своей дурацкой корзиной. Наверно, кизил был все же не спелый, раз она не боялась его подавить. 

Многие лошади пугаются резких движений, шарахаются в сторону так, что только держись в седле. А мой Боргез решил, что машут - значит, с ним дерутся. 

Он вскинулся на дыбы и выбросил вперёд правую переднюю. 

Раз дерутся - надо давать сдачи! 

Корзина - в сторону, метров на десять. Кизил разлетелся красными брызгами.  А когда Боргез опускался на все четыре, он толкнул - я почувствовала, нарочно толкнул! - Крапивиху грудью, и она влетела спиной в кусты и, ломая ветки, уселась на землю. 

И тогда уже я, именно я, подняла на дыбы золотого жеребца. Он показал мне, что Крапивиха совершенно не страшная. Сегодня была моя очередь говорить!  Боргез - я снова почувствовала это, мы же были одним существом! - тут же решил ударить Крапивиху копытом. Он хотел окончательно победить врага. Он хотел её убить. Может быть, на "мерина" обиделся, может быть - на махание корзинкой. А может быть, почувствовал, что именно из-за неё на прошлой неделе мне было так больно в душе... 

Крапивиха тоже почувствовала, что сейчас произойдёт, и побледнела. Лицо её - внизу, далеко внизу! - стало белым-белым... 

Но я удержала Боргеза. Сама не знаю, почему. И заорала - а конь подо мной стоял свечой, как рыжая статуя, копыта нависали над башкою Тоньки: 

- Ты! Сволочь жирная! Если ты! Ещё раз! К нам полезешь! Убьём на фиг! Мы верхом приедем! Ясно?!

Крапивиха шевельнула губами. Что там она сказала, я не поняла, но это было не важно. Я видела её глаза... Остановившиеся, тусклые... Словно кто-то её уже убил, и причём давно. 

Тогда я отвернула Боргеза и послала его вперёд. Как мы поскакали по полю! Жеребец пошёл чуть боком, брыкался и вскидывал на галопе передними ногами, а я бросила повод и откинулась назад.  Заходящее солнце мне било в лицо, мне казалось, что я взлетаю к небу на пятибалльных морских волнах, и я поняла, что сейчас могу сделать всё, что захочу. И запрокинув голову к ясному небу, изо всех сил пожелала - а золотой Боргез играл, и ветер дул навстречу - чтобы Машка стала такой, какой была раньше и чтобы она себе нашла нового коня. 

Ведь мысли могут стать реальностью, а будущее мы творим сами - своими поступками, решениями, желаниями и чувствами. Так говорил Роман Иванович. И раз я больше всего на свете желаю, чтобы Машке снова захотелось жить - так будет! 

В конце поля мы повернули назад. Тоньки не было видно. Она, растерявшая всю свою грозность, бежала, наверное, домой со всех ног. Или катилась под гору жирненьким колобочком... 

На верхнем поле мы догнали наших. Боргез про усталость забыл, он так хорошо скакал, что хотел скакать дальше, и я не сразу смогла остановить его, мы налетели сзади, и все остальные лошади подорвались вперёд за компанию... Меня долго ругали Аня, Верка и Арсен. 

Я была счастлива, пока мы не вернулись на конюшню. 

А расседлывая рыжего и развешивая на просушку вальтрап и потник, подумала вдруг: стоило ли сдерживать Боргеза? 

Он был совершенно прав с лошадиной точки зрения, я не позволила ему ударить, потому что я-то не лошадь. Нельзя убивать людей. Но разве Крапивиха - человек? Она сволочь, законченная подлая гадина. И что же - пусть гады живут? Меня-то больше она не тронет, наших тоже... Наверное. Сейчас, когда мы с Боргезом уже не были вместе, я как-то стала сомневаться в том, в чём была уверена на поле. Но Крапивиха точно тронет других, ни в чём не повинных, людей! Ещё кого-нибудь бутылкой изнасилует... 

Надо или нет убивать гадов? 

Мне с кем-то нужно было посоветоваться, сама решить я не могла. 

Поговорить с Олегом? Нет, это не поможет. У него нет сомнений в том, должны ли жить и пакостить гады. А мне хотелось посоветоваться с человеком, который бы сомневался, которому не всё ясно... 

Машка! 

Я решила отыскать её после второй тренировки, но она нашла меня сама и сказала такое, что я забыла на время о Крапивихе и прочих сволочах. 

На лице у неё была хорошая, нежная и светлая улыбка: 

- Светка, мне Владимир Борисович сказал, что он всё понимает и прочее... Он сказал, что когда поедет покупать жеребят, я поеду с ним. Я могу попробовать ещё раз найти себе коня... Светка, может, я найду того, в которого переселилась душа Карагача... Светка, ведь правда, есть переселение душ?! 

ГЛАВА 9 

Быстро и просто я решила сообщить в милицию про мертвеца, но долго не могла придумать, как сделать, чтобы при этом не выдать себя. Ведь взрослые способны даже в самом невинном деле усмотреть опасность, а если речь зайдёт об убийстве, даже из дому нельзя будет выйти без присмотра. Сначала даже закралась мысль никому ничего не сообщать. Но вдруг у нас ничего не выйдет, вдруг мы не выясним, кто был погибший и почему его убили? Пройдёт много времени и если даже милиция потом узнает обо всём, то ничего не сможет сделать, потому что не останется следов. 

В конце концов, я решила подбросить прямо в почтовый ящик участковому, Серёге-менту, письмо без подписи. Анонимку. Тогда и милиция, и мы будем в равных условиях. У них больше возможностей для расследования, зато мы раньше начали. И родным убитого сообщат, что с ним произошло. Лучше знать правду, какой бы ужасной она ни была, чем переживать и мучиться от неизвестности. 

Машке я решила про анонимку ничего не говорить. Написала на тетрадном листе в бледно-фиолетовую клетку печатными буквами левой рукой: "ЕСЛИ ВАМ ИНТЕРЕСНО, КУДА ИСЧЕЗ ВЫСОКИЙ ТЕМНОВОЛОСЫЙ ЧЕЛОВЕК С ПРИПЛЮСНУТЫМ НОСОМ, ПОИЩИТЕ НА СКОТОМОГИЛЬНИКЕ С ЛЕВОГО КРАЯ КАРЬЕРА". Потом перечитала и тихо порадовалась. Если убитый был бандитом, естественно, никакого заявления о пропавшем человеке в милицию не поступало и участковый примет письмо за дурацкая шутку. Ну а если он был честным человеком или сотрудником милиции, тоже всё будет как надо: его перехоронят на нормальном кладбище, его станут навещать жена и дети. Как полагается. 

По-хорошему, надо было запечатать письмо в конверт и послать по почте. Но у меня не оказалось сорока шести копеек на конверт с маркой, а деньги из копилки тратить не хотелось. Пришлось сложить тетрадный листок так, как складываешь, когда начинаешь делать бумажную курочку, и склеить края розовой жвачкой, которую я отковыряла от крышки стола снизу и размяла в пальцах, чтобы она снова сделалась липкой. Вот и пригодилась чья-то свинская привычка лепить комки жвачки на что попало, клея-то не оказалось под рукой. 

Почтовые ящики у нас в селе, как и во всех селах, установлены прямо на улице, секциями по восемь штук один над другим. Они все покрашены в тёмно-зелёный цвет дубовых листьев, и сверху их прикрывает от дождя и снега маленькая двускатная крыша. Участковый живёт на центральной улице, той самой, по которой мы обычно возвращаемся домой. Поэтому чтобы опустить письмо, даже не пришлось хитрить, убегать из школы или с фермы. 

Когда мы проходили мимо Серёгиного дома, я заметила его номер. Сорок шесть. Раньше как-то не обращала на номера внимания, это в городе, наверное, не обойтись без номеров, а в селе вполне достаточно знать, что участковый живёт в большом доме под шиферной крышей, по фасаду четыре окна, между окнами нарисованы красные солнышки, забор покрашен розовой краской, в заборе большие ворота, за воротами растёт вишня, а снаружи по обе стороны от ворот вкопаны лавочки. 

Проходя мимо почтовых ящиков, я сделала вид, что мне в кроссовку попал камешек. Повесила рюкзак на ящики и стала усердно этот несуществующий камень вытряхивать и незаметно огляделась по сторонам. Наши ушли вперёд, конечно, на улице были люди, но никто за мною не следил. Я надела кроссовку и, снимая рюкзак с ящиков, незаметно опустила анонимный треугольник в сорок шестой. Готово! 

Неприятное дело было сделано и я сначала вздохнула с облегчением, но когда мы стали подниматься в

гору, по узкой дороге, нагретой солнцем, сообразила, что снаружи протерла письмо носовым платком, когда опускала его в ящик, держала осторожно, за самый уголок, а внутри-то! Там, наверное, столько осталось отпечатков пальцев, что даже самому тупому полуслепому эксперту будет легко определить, чьи они! 

И я, зажмурившись, попыталась изо всех сил пожелать, чтобы все оставленные отпечатки оказались нечёткими и смазанными. Ведь вчера стало ясно - и даже немножко страшно от этого - что желания могут становиться реальностью. Когда мы с Боргезом победили Крапивиху и скакали по полю, я желала изо всех сил, чтобы у Машки появился новый конь. А стоило вернуться - и она подходит ко мне и пересказывает свой разговор с Владимиром Борисычем. И колдовство существует. Прочитала заклинания на Чёртовом кладбище ночью в полнолуние - и вот Крапивиха получила неприятность, да ещё какую! Ей же, наверное, давным-давно никто не показывал, что она тоже может быть маленькой и беззащитной. Может, перевоспитается... 

*** 

- Ну Владим Борисыч, ну не увольняйте, ну пожа-алуйста... 

Я узнала голос Витьки-конюха. 

- Владим Борисыч, честно-слово, больше ничего такого не будет... 

- Раньше надо было думать. 

Владимир Борисович и Витька шли по конюшенному проходу как раз в сторону денника Боргеза, в котором стояла я. Чтобы они меня не заметили и не подумали, что подслушиваю, пришлось сесть на пол под стеночкой, выходящей к проходу и прикинуться кучкой сена. Вышло похоже, Боргез подошёл понюхать. 

- Владим Борисыч... - неужели Витька плачет? По крайней мере, говорит так, словно вот-вот зарыдает. - У меня же дети, двое... Я ж работу в селе не найду, в колхозе денег не платят... 

- Раньше надо было о семье вспоминать. Женатый мужик, ну, понятно, был бы ты холостым... 

- Да она!.. Она сама приставала, я ж не железный, если она целоваться лезет и прижимается! 

- Хватит! 

Витька тут же замолк, словно ему в рот кляп засунули. Тренер продолжал: 

- Я предупреждал тебя, когда принимал на работу? Ну? Предупреждал? Чтобы девочек - ни-ни! 

- Да она такая девочка, как я - носорог! 

Ляп! Такой звук бывает, когда кому-то дают в морду... 

Снова голос Владимира Борисовича: 

- Так! Самойлов, ноги в руки - быстро отсюда! 

В отличие от деревенских, тренер никогда не матерится, даже сейчас удержался, когда просто просились на язык крепкие слова и никого из нас рядом не было видно. 

- И если ты... Или кто-нибудь другой к Анне или малятам подойдёт... - тяжёлая пауза. - Пожалеете о том, что родились, такими неприятностями обеспечу! Ясно? Чего молчишь, отвечай! 

Витька, сдавленно: 

- Кому они нужны... 

- Нет, скажи, ты понял? 

- Да понял, понял... 

У меня внутри всё прыгало от радости. Когда знаешь, что за тебя твой тренер любому набьёт морду, это такое ощущение... Такое, словно скачешь карьером по кромке воды, по морскому песку, и ветер бьёт в лицо, и солнечные блики пляшут на волнах, и брызги разлетаются из-под копыт! 

И ещё - тренер говорил этому Витьке почти точно те же слова, что я говорила Крапивихе. А это значит, что мы гораздо роднее друг другу, чем те, кто называются "папами" и "дочками"! И поэтому не важно, что я обращаюсь к нему по имени-отчеству! Зато он меня называет "Рыжая"! 

А, может, он мой настоящий отец, только скрывает это, чтобы другим не было завидно?! 

Одиночные громкие шаги удалились, это ушёл Витька. Потом раздались шаги тренера, которые любой из нас отличил бы от сотен других, звякнул засов денника - наверное, Владимир Борисович заглянул к кому-то из лошадей. 

Теперь можно было не прятаться. 

Я вскочила и пару раз высоко-высоко подпрыгнула от счастья.

И самой высшей точке прыжка выбросила ногу вбок, от души врезав по стенке. Боргез понял моё настроение и тоже запрыгал по деннику, стал брыкаться... Только штукатурка со стены полетела! 

Потом мы начали играть. Рыжий прижимал уши, наскакивал, делал вид, что хочет меня цапнуть, его зубы щёлкали то возле моего плеча, то возле уха, то возле колена. Я отпрыгивала, уворачивалась и несильно хлопала его по морде ладонью. 

Вчера вечером, когда мы с Машкой в нашей комнате рассуждали, в кого какая душа может переселиться, дядя Серёжа застал в кормовом сарае Витьку с Аней. Понятное дело, что не стихи Лермонтова они друг другу на тюках соломы читали. Арсен рассказал мне, что их застали в самый тот момент, когда... Скорей всего, Арсен врёт. Хотя... Всё может быть. 

Дядя Серёжа считает, что за всех нас в ответе и поэтому поднял капитальный шум. Витька быстренько сел на мотоцикл - и в село, а Владимир Борисович увёл Аню в тренерскую и долго с ней говорил. 

Арсен хотел подслушать под окном, там рамы не двойные и хорошо слышно всё, что говорится внутри, но дядя Серёжа его заметил и погнал поганой метлой. Нет, не подумайте, это я не для красного словца говорю, в самом деле метлой, которой подметают конюшенный проход от соломы и навоза. 

Аньке, конечно, досталось. Естественно, не ремнём, а словами. Сколько раз Владимир Борисович говорил, что как только займёшься любовью и всякими такими делами - всё, спортсмен кончился! 

Но самое странное было то, что после такого разговора ей не сделалось стыдно. Я это видела сама, к тому времени мы с Машкой услышали шум и выбрались во двор. Аня вышла из тренерской вся красная, но глаза у неё радостно блестели и - ну совсем не так выглядит человек, которого уличили в стыдном и неприличном!

... Скрипнула дверь денника. Я снова затихла и слушала, как шаги Владимира Борисовича удалились в сторону выхода. 

Ну наконец! Я похлопала на прощание Боргеза по шее и вышла. И тут же увидела Димку, который потихоньку выбирался из денника Рубина. 

- Ты что тут делаешь? - спросила я от неожиданности строго. Не хватало ещё, чтобы Димка тоже слышал разговор Витьки и Владимира Борисовича! Рано ему... 

Димка всегда был страшно доверчивый, и теперь он принял мою строгость всерьёз и начал объяснять: 

- А я Рубику сахар принёс. Два кусочка. И уроки я уже сделал. Тётя Оля проверила. 

Чтобы он случайно не подумал, что на него действительно сердятся, я подошла поближе и приобняла его за плечи: 

- Слушай, а где ты сахар кусочками достал? Мне тоже для Боргеза надо... 

Глаза у Димки похожи на камень александрит - при солнце вроде зелёные, а по вечерам, когда электричество горит - голубовато-фиолетовые. Ресницы длиннющие, но совсем светлые, почти белые, как и волосы, выгоревшие на летнем солнце. Он похлопал своими длинными ресницами: 

- Понимаешь, Света, мне сахар Олька принесла. Та, которая на самой задней парте сидит. И я ей за это ручку отдал, с Микки-Маусом. У неё только два кусочка было. 

- Ну она даёт! - возмутилась я. - Ручка две гривны стоит, а сахар - три гривны килограмм! 

Димка посмотрел на меня удивлённо: 

- Но в магазине сахара в кусочках нету, а Рубик так его любит - просто ужас. 

- Да я понимаю, только ты ж об этой ручке так мечтал! 

- Ну, мечтал... Я Рубика люблю. Ручка неживая... Как ты думаешь, разрешит Владимир Борисович мне Рубика навсегда оставить? Сделать Моим конём? 

- А ты что, не хочешь сам жеребёнка воспитать? Рубин же никуда не денется, тут на конюшне и останется. А у тебя будет малыш... 

- Понимаешь, Рубик серый... Светло-серый. Жеребята такими не бывают. А у меня папа на сером ездил.  Я вздохнула: 

- Ну откуда ты знаешь про папу? 

- Знаю. Я всё помню, - заявил Димка и я припомнила, что раньше он уже как-то рассказывал, что его отец работал серую лошадь. - До того как меня бандиты у мамы с папой украли, я много раз к папе на работу ходил и видел. 

Разговор коснулся той темы, которую мы старались обычно не трогать. Но нельзя же сказать Димке, что, мол, сочиняешь ты, ничего ты помнить не можешь... Лучше сделать вид, что он мне мешает - это не так обидно. 

Я слегка подтолкнула Димку к воротам: 

- Иди домой, тебя, наверное, тётя Оля ищет. 

- Ага. А ты? 

- Мне тут ещё кое-что сделать надо... 

Он кивнул и деловито потопал на выход. Я дождалась, пока маленькая тёмная фигурка пересечёт ярко освещённый ночной двор и зайдёт в дом, а потом направилась к конюховской. 

Ведь я же пошла на конюшню вовсе не для того, чтобы подслушивать разговор Владимира Борисовича и Витьки, я вообще не знала, что они там окажутся, что Витька решится приехать вечером и что Владимир Борисович его выгонит. Просто по нашему с Машкой плану сегодня надо было попытаться выяснить, заметил Завр на прошлом дежурстве незнакомца или нет. 

Дверь конюховской, покрашенная той же синей краской, что и двери конских денников, была закрыта. Я постучала: 

- Можно? 

- Кто там скребётся? 

Пришлось изо всех сил пихнуть дверь плечом, иначе она не открывалась. 

- Это я, Света... 

Павел Прохорыч по прозвищу Завр пил чай из большой толстостенной кружки с красными цветами.. Он пригласил: 

- Ну, заползай... Чаю хочешь? 

Не дожидаясь, пока я соглашусь, он полез в шкафчик за новой чашкой. Для этого ему даже вставать не пришлось - росту он здоровенного и руки у него длинные. Зря бы человека Завром не назвали, это же сокращение от "Динозавр". 

В маленькой комнатке было душно - здесь, как всегда, не выключаясь целый день, горела оранжевой спиралью электроплитка. Лампочка под потолком была совсем тусклой, ватт на двадцать пять. Владимир Борисыч покупает яркие, но конюха уносят их домой и вкручивают какие попало. Пахло кожей. На гвоздях висели чёрные и тёмно-синие ватники. В углу стояли грязные кирзачи - рабочая обувка всех конюхов. Правда, некоторые и по селу в кирзовых сапогах ходят... 

Чашка, которую Прохор поставил на стол, была с отколотой ручкой, но чистая. На её белом боку скакала по ромашкам карета запряжённая вороной четвёркой. Я потянулась за заваркой - она стояла посреди

стола в литровой банке. Конюх отвёл мою руку: 

- Подожди, я тебе другой насыплю, в чашке себе отдельно заваришь. Эта - с травкой такой... особенной. Она мужикам силу даёт и для баб полезна. Бабам от беременности помогает. 

Мне стало интересно: 

- А какая травка? Где она растёт? 

- Тебе что, уже надо? Га-га-га... 

- И ничего подобного! Просто интересно! - я почувствовала: кожа на лице становится горячей, как всегда, когда краснею. 

Завр смеялся и от этого смеха сделался невозможно противным и у меня сразу пропали угрызения совести из-за того, что приходится расспрашивать человека исподтишка. 

- За фермой этой травки полно, - продолжал он и я попыталась представить, какую именно траву он имеет в виду. Ничего не вспомнила. - Там её много! 

Он дразнил меня и одновременно насыпал в чашку заварку из мятой оранжевой пачки "Принцесса Канди". Потом поставил на плитку чайник - чайник, наверное, кипел совсем недавно, потому что сразу же зашумел. 

- Главное в травном деле - знать, что, когда и где собирать. Это если по-честному. Только тогда травы будут как надо действовать. А то некоторые рвут по книжке. Смотрят: ага, вот подорожник, похож на нарисованный, давай его сюда. А при молодой луне или при старой - это их совершенно не интересует. 

Я вспомнила, говорили, что Завр в свободное от дежурства на ферме время собирает в горах лечебные травы и продаёт их на севастопольском центральном рынке. Теперь понятно, почему он секретничает. Хотя мог бы и сказать, не пойду же я отбивать у него покупателей! 

На чайнике забренчала крышка - сначала тихо, потом всё громче. Из носика в стену ударила тугая струя пара. Не вставая со стула, Завр вытянул руку, снял чайник и налил мне в чашку кипяток. 

- Помешай, чтоб заварилось. И бери сахар, вон там, в банке. 

- Дядя Паша, а вам не страшно, что конокрады могут залезть? - я думала-думала, с чего начать, и ничего лучшего в голову не пришло. 

- Какие ещё конокрады? - усмехнулся Завр. 

- Не пацаны, а серьёзные. Из Нижнегорска, например. Там есть такой Сердюк. Бывший спортсмен, говорят. Может, он татарин? Чёрный такой, нос приплюснутый. 

- Сердюк? Хохляцкая фамилия... Погоди! Говоришь, чёрный? Нос приплюснутый? 

Ага! Если бы даже я не постаралась настроиться на мысленную волну Завра, всё равно бы почувствовала его тревогу, такой она оказалось сильной. Но нужно было делать вид, что я ничего не знаю, и не замечаю, иначе конюх заподозрит меня. А свидетелей во всех детективах убивают. И слишком догадливых тоже. Вон, Высоцкий поёт: "ясновидцев, точно как и очевидцев, во все века сжигали люди на кострах"... 

Я продолжала, словно фамилия Сердюка вырвалась у меня случайно: 

- Мокруха мне говорил, что на ферму серьёзные конокрады нацелились. Только не сказал, какие. Может, с Нижнегорска, может, с Ялты. Ещё под Симферополем, я слышала, целые банды есть. 

Завр немного успокоился: 

- Да в Ялте конокрадов же не осталось! Те, кто раньше лошадей гонял, вошли в возраст, они уже мужики солидные, у них семьи, дети - не до баловства. 

- Ну, баловство! Это же деньги какие! Мой Боргез, например, тысяч пятьдесят стоит. Баксов. 

- Деньги деньгами. А риск? По новому уголовному кодексу за конокрадство лет на пять можно загреметь. Не-ет, это не для семейных людей. Если у мужика семья... — Завр начал рассказывать про свои образцовые огурцово-помидорные теплицы. Он удобрял землю конским навозом, который бесплатно забирал с фермы, и кроме трав, торговал овощами. В деревне его за это не любили, деревенские почему-то вообще не любят тех, кто не пьянствует и живёт богато, в хорошем доме, и ходит чисто одетый. А Завр даже рабочие конюшенные брюки стирает каждую неделю. 

Было жарко. Я прихлёбывала вкусный крепкий чай, сплёвывала попадающие в рот чаинки и думала, что надо попробовать ещё раз завести разговор о нашем деле. Сделать ещё один выпад, как мушкетёр, кольнуть шпагой - и отскочить. Чем дальше рассказывал Завр о своём огороде, тем сильней мне казалось, что никого убить он не сможет. То есть, просто так не сможет. Если бы убитый залез в его теплицы - другое дело... Я дождалась паузы в плавном рассказе, когда конюх полез в карман за сигаретами и сказала: 

- Ну, хорошо, если это не конокрады. А то я видела, как тут у фермы один мужик шлялся... 

У Завра остановился на одной точке взгляд. Он медленно вынул пачку "Примы", положил её на поцарапанную коричневую крышку стола: 

- Когда? 

- А вот... В прошлую пятницу вечером, - и я тут же пожалела, что сказала это. Пожалела, что вообще решилась на лишний выпад. 

От конюха на меня накатила волна эмоций: злоба, страх, угроза, растерянность. И я вдруг заметила, какой он огромный, выше и явно сильней Олега, какие у него здоровенные кулаки, каждый палец толщиною в два моих... Если чернявого Завр ударил в лоб камнем или дубинкой, то для меня никакого тяжёлого предмета ему не понадобится. Стукнет раз - и я готова... 

Во рту у меня пересохло. 

- Как он выглядел? - мне ясно было видно, что лицо конюха как бы наливается изнутри тёмной злобой. Так вот как выглядят убийцы перед самым преступлением! 

Врать! Надо соврать! 

- Беленький такой. Худой. Маленького роста, в кирзачах и ватнике - моё описание было прямой противоположностью внешности мертвеца. 

Кажется, подействовало. Меня не бьют, не хватают...  Завр вдруг спросил: 

- Что это ты на меня так смотришь? 

Я поспешно отвела взгляд: 

- У вас на щеке какие-то черные крапушки прилипли. Может, чаинки. 

Он потёр лицо огромной ладонью, посмотрел на неё: 

- Ну что, нету? 

- Ага... 

Надо было срочно смываться. Конечно, вроде бы опасность миновала, но кто знает, что может прийти в голову убийце в следующий миг? Только вот как уйти, не вызывая подозрений? 

Чай был ещё тёплым. Я отхлебнула из кружки большой глоток. Потом ещё один. Казалось, что чай сделался не мокрым, я пила, а во рту оставалось сухо. 

Мечтала я только о том, чтобы очутиться сейчас в нашей большой комнате на вытертом коврике перед телевизором - больше ни о чём не могла думать, никакая мысленная дисциплина не помогала.  Вдруг у Завра в кармане запищали назойливые гудочки. Мы оба вздрогнули. Завр плюнул: 

- Тьфу ты чёрт, напугал! 

- Что это? 

- Да будильник купил новый. Маленький такой. Вот, смотри, - он показал мне чёрную коробочку чуть побольше зажигалки с обычным зелёненьким циферблатом электронных часов. - Никак не могу привыкнуть, что не звенит, а пищит. Сам же его на восемь поставил и забыл. Пора сено раздавать. Поможешь? 

Ну уж нетушки! Я заторопилась: 

- Да вы знаете, мы ж - всегда, но мне надо ещё алгебру писать, а уже вот восемь... 

- Ну иди. И я пойду. 

Я пулей вылетела во двор и глубоко вздохнула. Слава богу, он ничего не заподозрил! Хотя, очень может быть, вспомнит потом наш разговор и подумает: "А чего это Света такие вещи спрашивала?" И решит, что этой Свете будет очень уютно третьей лежать в скотомогильнике... 

*** 

Машка была в нашей комнате. Она валялась на кровати лицом к стенке и на первый взгляд спала, но сразу отозвалась, когда я тихонько её окликнула: 

- Чего? 

- Я поговорила! 

- С кем? 

- Ну ты даёшь! С Завром! 

- А... Ну и что? 

- Это он! 

Машка повернулась ко мне, но, видно, никак не могла стряхнуть с себя оцепенение и я подумала, что она опять вспоминала Карагача 

- С чего ты взяла, что это он? 

Я постаралась пересказать наш разговор слово в слово. И заключила: 

- Короче, теперь всё ясно. Он - убийца! 

- Ничего не ясно. 

- Ну как же... - я от возмущения больше ни слова не могла сказать. 

- Это ты так объясняешь, почему он испугался. То, что испугался - факт. Остальное - твоя версия происшедшего. 

- Вот интересно, а твоя какая? - спросила я язвительно. 

- Например, что убил этого мужика кто-то другой. Убил и подбросил на ферму. А Завр вышел во двор и увидел, что лежит тело. Испугался и оттащил подальше. А потом похоронил. 

- Чего ради он будет волочить целый километр тело, если он к этому телу никакого отношения не имеет? 

- Ну, он же здоровый, не так-то тяжко было ему и потаскать... А испугался просто потому, что вообще милиции боится. Решил, что им будет лень искать настоящего убийцу - и на всякий случай засудят его. Чтоб у них отчётность была в порядке. 

- И что ж нам делать? 

- Дальше - по плану. Проверим фотографию. В селе свидетелей поищем... 

- А если никто ничего не знает? 

- Ну... - Машка немножко растерялась, а потом упрямо тряхнула головой, и чёлка упала ей на глаза. - Не знает, так не знает! Всё равно, прежде чем обвинять, нужно знать правду. Всю правду, которую мы сможем найти. До конца. 

Лицо у Машки было решительным и суровым, хотя с этой чёлкой она всё равно была похожа на Маугли, а не на стража закона и порядка. Я хотела рассказать ей, что Завр, кажется, заподозрил, будто я знаю лишнее, но подумала, что лучше промолчать. 

Ведь во всём, что не касалось этого расследования, Машка продолжала вести себя как робот. Было тоскливо и больно смотреть на это каждому, кто знал её раньше. Скажут, что пора есть - ест, скажут идти в школу - идёт, скажут учить уроки - учит. Даже не спросила, куда я вчера из-за стола выскочила, когда я решила зацементировать задние ворота. Если её не трогают, сидит, уставившись в одну точку, и думает неизвестно о чём. Может, вспоминает Карагача, может, мечтает о том, как найдёт себе другую лошадь, всё равно, жеребца или кобылу - друга с отважной душой. А когда мы говорим о расследовании - оживляется. Если она узнает, что из-за расследования мне угрожает опасность, то бросит она дело к чертям собачьим. Уж я-то Машку знаю. Так что лучше буду молчать. Молчать и держаться подальше от Завра! 

ГЛАВА 10 

Машке наконец удалось заглянуть в альбом тренера и сравнить снимок троеборца Зуенко и наш словесный портрет. Это случилось через день после того, как я расспрашивала Завра, и на следующий день после отъезда Владимира Борисовича в Киев. Он уехал искать покупателей на Бизнеса, Ольгерда, Фланель и Аверса. 

После обеда мы как обычно пошли седлать - лошади не машины, которые могли бы до возвращения тренера стоять в гараже. Прыгать без Владимира Борисовича нам запрещалось, а делать рысь и галоп - пожалуйста. 

Когда я чистила одного из "продажных", гнедого Флагмана, Машка подбежала к деннику, уцепилась за прутья решётки и подтянулась на них: 

- Светка, слушай, давай ты погоняешь его на корде, и всё? Я видела фотку! Приходи скорей, встретимся под навесом у мешка. 

... - Эй, а чего ты не седлаешь? - спросил меня Арсен, когда я брала в амуничнике корду. 

- Да так, облом, - небрежно отозвалась я. 

Когда лошадь работают на корде, один конец корды пристёгивают к уздечке, другой, на котором петля, держат в руке и заставляют лошадь бегать по кругу рысью и галопом, сначала в одну сторону, потом - в другую. Ещё так лошадей учат прыгать - им легче рассчитывать прыжок, если на спине нет тяжести всадника. Когда гоняют лошадь на корде, с ней не возникает такого тесного мысленного контакта, поэтому мы предпочитаем лошадей седлать. Но сейчас меня сжигало любопытство, и я сделала Флагману только два реприза рыси по десять минут, потом отшагала... Короче говоря, минут через сорок я уже была под шиферным навесом, где меня ждала Машка. Она:

- Пошли! 

- Куда? 

- На орехи! 

- А чего, тут не можешь сказать? 

"Орехами" мы назвали огромное дерево фундука. Оно считалось местом для секретных разговоров.  Машка не ответила, просто направилась туда, куда решила, я догнала её, мы пролезли между стальными упругими проволоками ограды и вскарабкались на дерево, с которого открывался хороший вид на конкурное поле. В густых листьях было ещё темнее, чем снаружи, где уже собирался вечер. Я устроилась поудобней и потребовала: 

- Ну, говори! 

- Тётя Оля послала меня за солью, прикинь - начали готовить ужин и выяснилось, что соли - ни грамма. А у них дома соли целый запас и она мне ключи от дома дала. Ну я и подумала, что заодно посмотрю альбомы. Ведь это ж ничего такого, правда, нам же всегда разрешают их брать... 

- Конечно, всё нормально, - успокоила я Машку. 

- Так вот, я ж специально у тебя не спросила, в каком альбоме та фотография, чтобы эксперимент был чистый. 

- Ну, ну! 

- Это он! По крайней мере, описание убитого подходит к нему на сто процентов! Кроме того, что ты видела старого, а там - молодой. 

- Не старого. Этому убитому было лет пятьдесят - максимум. 

- А на фотке ему лет двадцать. Так что старого. И ещё, - Машка выдержала эффектную паузу, - Светка-а, ка-ак он похож на Арсена - с ума сойти! 

У меня по спине пробежал озноб. Сначала, после передачи Денисюка, я была уверена в сходстве. Потом Машка со своей логикой почти убедила меня в ошибке. Оказалось, что никакой ошибки не было и в помине... Я спросила: 

- И что будем делать? 

- Надо узнать, видели этого мужика в деревне, или нет. 

- Не, я не про то. Арсену скажем? 

Машка невольно обернулась. Я тоже посмотрела на конкурное поле. Без препятствий оно казалось голым и чужим, как комната, из которой перед ремонтом вынесли привычную мебель. Арсен отрабатывал "восьмёрки" на сокращённом галопе, у него под седлом был вороной высокий Аверс. После долгой паузы Машка сказала другим, не следовательским, нормальным своим голосом: 

- Не знаю... Вот ты - ты б хотела такое узнать? 

- Я б хотела знать правду. 

- Любую? Всякую? И такую - тоже? 

- Н-наверное, да... Нет, точно "да". Понимаешь, можно просто не думать о родителях и тогда, конечно, всё равно, какими они были и что с ними случилось. Только вот у меня не получается не думать. Ты ж знаешь, я говорила тебе, что пыталась искать их телепатически. А потом спросила Борисыча - он сказал, что мои родители погибли в автокатастрофе... 

- Он тебе сказал?! - Машка подалась вперёд, ко мне, чтоб лучше слышать ответ. 

- Представляешь, сказал! Плохо, конечно, что погибли. Но всё равно легче оттого, что я это знаю точно.

- Надо будет и мне спросить, когда он из Киева вернётся. 

- Конечно, спроси! Они ничего нам не говорят, мы и сидим. А, может, не говорят, потому что не спрашиваем... - я вспомнила наш с Веркой ночной разговор, как человек решил за всех животных, какими им быть и добавила: - Понимаешь, сейчас получается, что мы решаем за Арсена, что ему надо знать, а что - не надо. По-твоему, это честно? 

- Естественно, нет. Но чтоб сказать ему: "Твой отец приезжал тебя искать и был убит", - нужно точно знать, что это правда. 

- Слушай, а тебе не надоело? "Точно, точно"... 

- А представь, только на секундочку представь, что мы ошиблись! 

Я представила и замолчала. Ну почему никогда не получается в жизни просто и ясно? Так, чтобы на любой вопрос было только два ответа, "да" или "нет"? Вместо этого бесконечно вылазят всякие "может быть"... 

Арсен перевёл Аверса в шаг и похлопал его по шее. Верка рысила серую Фланель на свободном поводу. Аня отрабатывала с рыжей Хаганкой переходы из рыси в галоп и с галопа - в рысь. Димка сидел на железной ограде - он давно уже отшагал учебного Рубина, других лошадей пока ему не доверяли. 

Машка вместе со мной смотрела на эту мирную, спокойную картину и думала, наверное, о том же, о чём и я. Мы с ней часто думали одинаково и начинали говорить одновременно одними и теми же словами. По крайней мере, раньше. Машка вздохнула и жалобно сказала: 

- Свет, давай знаешь как решим? Надо узнать, расспрашивал этот Зуенко в селе о тех, кто на ферме живёт, или нет. Понимаешь, если спрашивал, значит, точно за Арсеном приезжал. А тогда уже спросим Арсена, хочет ли он знать о своём отце правду. Ну, как будто случайно заведём разговор насчёт родителей и спросим тоже будто случайно. Если ответит, что да, хочет, тогда и расскажем. 

Я согласилась. А что ещё оставалось делать? По крайней мере, ведь ничего более подходящего не придумывалось даже на фундуке, где обычно всегда в голову приходили самые лучшие мысли. 

Трудно принимать решение, когда речь идёт не о тебе. 

*** 

Вечером перед сном Машка шила мешочек из жёлтого трикотажного рукава от старой футболки. Так было на неё не похоже - заниматься бабским рукоделием, что я спросила: 

- Что это будет?  Она посмотрела на меня серьезно, и я перестала улыбаться: 

- Мешочек такой. Маленький. Для Кориной гривы. 

Я невольно посмотрела на фотографию Карагача: синее-синее небо, точёная изящная голова жеребца, вороная с золотистыми подпалинками возле ноздрей, настороженные уши, ясные большие глаза. Год назад на ферму приезжал фотограф из Севастополя, мы упросили его сфотографировать всех наших лошадей. Он сделал это, но прислал снимок - большой, как картина - только Машке. Владимир Борисович объяснил нам, что для фотографа все лошади почти одинаковые. Он и выбрал одну, самую удачную фотографию... 

Машка сделала ещё пару крупных стежков, полюбовалась ими и добавила: 

- Буду её с собой носить. Приделаю тесёмочку и повешу на шею под одеждой. 

И снова, в который уже раз, словно от прикосновения к ране, я поёжилась от мысли, что надо всё-таки рассказать правду о том, где похоронен Карагач. Только вот как это сделать, я придумать не могла и начала сочинять оправдания, что, между прочим, на скотомогильнике совсем не плохо. Раскопанные кости не валяются, собаки не пируют. Растёт шиповник и дикая яблоня и тёрн с фиолетовыми ягодами, покрытыми седой пыльцой. Лучше, чем на кладбище, где, как пишут в газетах, всякие гады памятники и кресты воруют и сдают на металлолом... 

*** 

Снова нам пришлось прогуливать уроки, другого времени на расследование не оставалось. Тем более, зачем нам, например, всякая алгебра-геометрия? Биологию надо знать, химию тоже, а для чего спортсменам украинский язык или музыка? К тому же на уроках музыки мы не красивую музыку, а всякие дурацкие песни хором поём. Для Арсена эти песни вообще сущее мучение, он говорит, что они не живые, а залакированные. Мне с Веркой и Машкой легче, конечно, это выносить, но скучно всё равно. 

Приехать в Яблоневое можно электричкой, а можно автобусом или попутной машиной по Симферопольской трассе. Можно, конечно, и пешком, через горы, но этот вариант мы отбросили. Если бы конокрад собирался подобраться к нашей ферме лесом, он бы не туфли обул, а кроссовки. Или сапоги. А уж если бы пошёл в туфлях, то запылился бы и перепачкался. Насколько я помнила, штаны у него выглядели равномерно чёрными, не пыльными и не было на них цеплючих семян осенних трав. 

Что автобусы, что машины, если подбирают кого-нибудь до Яблоневого, высаживают его обычно там, где стоит киоск "Союзпечать" Сервера, и бабульки, усевшись на табуреточках, продают вёдрами яблоки, персики, виноград и орехи. 

Отсюда мы и начал расспросы. 

Серверу делать было нечего, по утрам покупателей у него почти нет, и он охотно болтал с нами о том, что торговля идёт сейчас немного побойчей, ведь проезжающие останавливаются взять по дешёвке фрукты, замечают киоск и покупают заодно минералку и сигареты. Машка хитро заворачивала разговор на то, что было на прошлой неделе в пятницу, я готовилась в случае чего прийти ей на помощь, а сама гадала, почему некоторые крымские татары чернявые, а некоторых, вроде Сервера, от русских не отличить, пока они не заговорят. И тут позади нас раздалось: 

- Девочки, если не покупаете, отойдите в сторонку! 

Это был голос участкового... 

Его отражение я заметила в тёмном стекле и, чтобы он не видел моего лица, так и отодвинулась, не оборачиваясь, сделав вид, что разглядываю ряд пивных бутылок и думаю, взять мне "Весёлого монаха" или "Студенческое". 

Серёга, не торопясь, достал из кармана серых форменных брюк деньги, купил пачку "Бонда", спрятал сдачу... Так долго возился, что я попыталась направить ему мысленный образ крупной драки возле клуба - вдруг не испугается и пойдёт выяснять, в чём дело? Но Серёгино красноватое лицо с белыми толстыми бровями, почти скрытыми козырьком фуражки осталось совершенно безмятежным. Он сорвал с сигаретной пачки хрусткую прозрачную шкурку, не торопясь, смял её в комочек... Я чувствовала затылком его ленивый взгляд, и когда он повернулся и медленно направился к сидевшим на табуреточках торговкам, стало легче, как будто в жару удалось выпить стакан родниковой воды. Только тогда я обернулась и посмотрела ему вслед.  В этот момент участковый обернулся тоже... 

Если бы я сразу отвела глаза, ему бы точно показалось, что мне есть что скрывать. И я сделала вид, будто его разглядываю. Пусть подумает, что влюбилась! 

Серёга смерил нас с Машкой долгим изучающим взглядом, закурил и только потом нагнулся над аккуратными пирамидками разноцветных яблок, выбирать, какие повкусней. Вид у него при этом всё же был подозрительно задумчивый. Наверное, он прочитал мою анонимку и теперь пытается угадать её автора. Если уже не угадал... Смотрел-то на меня он не просто так, а с каким-то намёком... 

Мне стало тоскливо, и я подумала, что зря написала это чёртово письмо, и что совершенно прав был Олег, когда советовал никуда не соваться... 

Но потом, после того, как я обругала себя безмозглой курицей и дебилкой, не умеющей предугадывать, к чему приведут её действия, в голову пришла спасительная мысль: Серёга просто не мог знать, что писала письмо я, ну, просто физически не мог. Никто меня не заметил у его почтового ящика - раз! А если даже заметил, мало ли кто мог поручить мне бросить письмо. Точно, если спросят, скажу, мол, какой-то дяденька попросил письмо отнести и дал за это гривну. Потом, если даже внутри письма они найдут отпечатки пальцев, кто докажет, что они мои - это два! Для доказательства надо мою пятерню вымазать чернилами или краской и приложить к листу бумаги. Плюс то же самое проделать со всеми, у кого есть тетради в клеточку и кто пишет синей шариковой ручкой "Кроун Альба" за двадцать пять копеек... А косился на нас участковый, наверное, потому, что время школьное, а мы тут гуляем. 

Сервер ничего толком не рассказал - я имею в виду, не рассказал того, что нам нужно, - торговки тоже. Милиции гораздо легче вести следствие. Нам-то приходится заводить разговор издалека, как бы ненароком спрашивать о высоком приезжем, одетом в чёрное, и любой может в ответ спросить: "А ваше какое дело?"

...Этот день был совершенно неудачным. Возвращаясь в школу, мы столкнулись на пустой солнечной улице меж двумя рядами разноцветных заборов с Крапивихой, неожиданно вывернувшей из-за поворота.  Если честно, мне стало не по себе. Одно дело, когда мы были вместе с Боргезом. А Машка теперь считает, что драки - это ерунда, смелость и сила могут помочь человеку только в сказках и боевиках... 

Но Крапивиха меня испугалась. Даже Машка заметила: 

- Чего это она на тебя так уставилась? 

Я рассказала, что между нами произошло. И как Тонька с компанией меня обыскивали за клубом, и как я потом ревела в ежевичнике у мелкой неширокой речки, и как мы с Боргезом на нижнем поле опрокинули Крапивиху на землю одним лёгким толчком... 

- Как ты думаешь, надо было тогда её ударить, или нет? 

Машка пожала плечами: 

- В голову - копытом? Боргез бы её убил. 

- Да, но ты же знаешь, какая она! Без неё дышать будет легче! Сколько зла она сделала - не только мне, а, наверное, всему селу. 

Машка не думала ни секунды:

 - Дышать без неё будет легче - это точно. Но, во-первых, выяснили бы, что Боргез её убил - наверняка бы признали его бешеным и потребовали уничтожить. И потом, таких сволочей, не убивать надо, а судить.

- Тю-ю-ю... 

- Сказать, почему? 

- Ну скажи. 

Мы остановились посреди улицы, пустой из-за того, что день был рабочий. Машка заговорила медленнее, и видно было, что такие вещи ей трудно говорить: 

- Понимаешь, умирать не страшно. Я, когда пробовала, помню: это провал в темноту и всё... Я же вовсе не из-за дурацких психологов второй раз не пробовала. Они меня гипнозом лечили... Ха! Просто я поняла, что умереть можно всегда, тут не опоздаешь. Это как дверь, которая закрыта, но не заперта - можно выйти в любой момент. И выходить не страшно. Плохо только, если тебе мешают. Промывают желудок и всё такое... Так что, понимаешь, смерть - не наказание. Особенно для сволочей. 

- Ну и что с ними тогда делать? Пытать? 

- Не знаю. Но не убивать самой. 

Я поняла, что Машка твёрдо убеждена в своём. Конечно, ей лучше знать, что такое смерть, я же не пыталась самоубиваться и никто меня не убивал... То есть пока не убивал - я представила Завра, его огромные руки, толстые пальцы с маленькими коротко постриженными ногтями... Пришлось даже потрясти головой, чтобы прогнать это воспоминание.  Но если сволочь не удаётся поймать и судить, так что же, она будет ходить по земле, жить и радоваться? 

*** 

В субботу мы снова сбежали с уроков. По выходным на базарчике возле дороги народу больше всего, может, кто-нибудь что-нибудь и вспомнит. Но неудачи продолжались. Нас, конечно, знакомые угостили крупным тёмно-фиолетовым виноградом "Кардинал", собранным в плотные кисти и нежными, продолговатыми, прозрачно-зелёными "Дамскими пальчиками", густо-красными чуть сплюснутыми яблоками сорта "Джонотан" - мои любимые "Рэд Делишиес" в этом году не удались, поздний майский заморозок погубил цветы. Но - и всё. Мы не узнали ничего нового, вдобавок, когда мы возвращались в школу, у самого входа нас поймала классная: 

- Здравствуйте, девочки, а не поздно собрались на уроки? 

- Здрасьте, Тамара Степановна... А мы только ненадолго вышли, - на ходу сочиняла я, - вот Маше стало плохо, голова закружилась... 

Классная иронично осведомилась, почему это "плохость" нападает на нас регулярно - сначала на физкультуре и уроках труда, потом на алгебре с геометрией, потом на украинском языке и географии? Видно, следующие на очереди история и русский язык? 

Надо же, кто-то ей доложил! 

- Пора, наверное, в школу Владимира Борисовича вызывать. Или Ольгу Николаевну. 

Это было бы ужасно! Я стала просить: 

- Ну Тамара Степановна, ну не надо, пожалуйста, ну мы последний раз... 

Классная улыбнулась: 

- Последний раз Маше делается плохо? 

- Ага, - я смотрела на неё с надеждой, а Машка, нет, чтобы подыграть, сказать что-нибудь, стояла совершенно безразличная. 

Бац! По глазам ударила белая вспышка. Я заморгала, передо мной по школьному двору, выложенному плиткой, и пирамидальным тополям поплыли чёрные пятна, которые всегда появляются, если посмотришь на солнце или на огонь элекросварки.. 

- Николай Павлович, - классная рассердилась, но не очень сильно, - разве так можно? Надо же предупреждать, к тому же, зачем днём вспышка? Ведь светло. 

На груди у физика висел "Зенит" с огромным объективом и коробочкой фотовспышки сверху. 

- У меня плёнка старая, пришлось включить, иначе ничего не вышло бы. Ну а предупреждение мизансцену бы разрушило, всю непринуждённость испортило. А так - живой эпизод из жизни школы.

Классная улыбнулась: 

- Возвращение блудных девиц... 

- Мы не блудные! - возмутилась я. 

- Надо читать Библию, Света... Ну ладно, прощаю вас, но чтобы это было в последний раз. И прощаю только потому, что двоек у вас обеих пока нет. 

Я хотела сказать, что конечно, в последний раз, но мы никакие не блудные и не надо нам читать Библию, но Машка наконец ожила, дёрнула меня за куртку и ответила классной нежным таким голоском:

- Честное слово, Тамара Степановна, ничего такого не повторится. 

Классная вошла в школу, а я попросила физика: 

- Николай Палыч, вы не печатайте эту фотографию, пожалуйста... 

- Да не бойся ты, не будет видно на снимке, что вы прогульщицы, и никаких ехидных подписей никто делать не станет. Я просто собираю снимки из школьной жизни, для себя, а вы так хорошо стояли... 

- Нет, я не боюсь. Просто я на плёнке так плохо всегда получаюсь... Не делайте фотографию, хорошо?

Физик усмехнулся: 

- Если насчёт конопушек переживаешь - не стоит. 

Не думала, что так заметно! Ну да, эти веснушищи только слепой не заметит и не поймёт... 

- Твоих крапушек видно не будет. 

Я уставилась на него во все глаза: 

- К-как?! Я ж вполоборота стояла! 

- Видишь, фильтр? - он приподнял фотоаппарат. 

Действительно, объектив был какой-то необычный, жёлтоватый. Я сказала, что вижу. Физик объяснил:

- Специальный светофильтр, одевается на объектив. Их много, разных цветов. Я снимаю на чёрно-белую плёнку, а в этом случае если, например, поставишь красный или оранжевый фильтр - небо выйдет на фотографии почти чёрным, зато красиво будут выделяться облака. А вот светло-жёлтый фильтр помогает маскировать всякие дефекты на коже. Прыщики... Оспинки... Веснушки тоже. Так что всё будет нормально. И карточку тебе подарю. 

Тут ужасно некстати прозвенел звонок. Мне хотелось спросить физика, поможет ли такой светофильтр при съемке на видеокамеру, но Машка громким примерным голосом сказала: 

- Света, нам пора на химию, мы же Тамаре Степановне честное слово дали... 

Когда за нашими спинами хлопнула на тугой пружине школьная дверь, и очутились мы в темноватом прохладном вестибюле, я буркнула: 

- Ну ты совсем примерной заделалась. И не дала мне классной ответить... 

- Ты что, хочешь, чтобы Тамара подняла шум, чтоб нам совсем невозможно было следствие вести? 

- А чего она нас блудными обзывает?! Тебе не обидно?! И ещё - читайте, мол, Библию. Вроде мы такие уж грешные, дальше некуда! 

Машка безразличным голосом сказала: 

- Она имела в виду совершенно не это. В Библии есть притча про блудного сына. Блудный - это тот, кто гулял. Это не значит "блудливый". 

- И ты что, в бога теперь веришь?! 

- А ты? 

- Я - нет. В этом христианстве считают, лошадей тварями, и говорят, будто души у них нету. Сама же знаешь, что это не так... 

Но тут мы дошли до кабинета химии, на дверях которого голубая краска треснула кривым вопросительным знаком, и Машка замкнулась в безразличном молчании. 

А мне не давало покою то, что сказал физик. 

Если светофильтры применяют, когда фотографируют, наверняка их применяют, когда снимают видеокамерой. И там, и там объективы на вид одинаковые. 

Вполне может быть, что у этого джинсового оператора просто не оказалось жёлтого фильтра. Он просто не ожидал, что встретит такую рыжую-конопатую как я. А если бы знал, и фильтр подготовил, может быть, смотрелась бы я на экране вполне прилично! 

*** 

После обеда, как всегда по субботам, из Бахчисарая приехал Роман Иванович заниматься с Димкой. Я примерно прикинула, когда они закончат, и постаралась к этому времени отработать Боргеза и Бизнеса, но всё же немного ошиблась. Когда я повесила своё седло в тёмной амуничной и вернулась в дом, оказалось, что Роман Иванович уже ушёл, и пришлось броситься за ним, не переодеваясь, в куртке и штанах, пропахших конским потом и в пыльных сапогах. Догнать учителя удалось только при входе в село. Он обернулся, заслышав хлопанье подошв на бегу: 

- Света? Ну что, ты подумала над нашей беседой? И что решила? 

Надо же! Я считала, что в прошлую субботу у него было плохое настроение, и только поэтому он вместо человеческого разговора начал поучать. Оказывается, дело не в настроении. Просто он изменился с тех пор, как учил нас, а я не заметила, ведь мы мало разговаривали эти последние три года, только "Здрасьте - до свиданья", ну, и с праздниками поздравляли друг друга. 

- Нет, я ещё не решила, но думаю об этом... Честно думаю! А сейчас хотела спросить... 

- Спрашивай. 

- Скажите, а можно телепатически вычислить, разговаривал один человек с другим, или нет? 

Я имела в виду, что можно же не бродить по селу и не расспрашивать, а действовать более коротким путём. Просканировать мысли людей, которые обычно каждый день бывают на базарчике и на платформе электрички, в тех местах, которые не может миновать приезжий, и выяснить, видели они Николая Зименко или нет.

 Само собой, Роману Ивановичу я не собиралась рассказывать про мертвеца и про наше следствие, поэтому, конечно, вопрос мой показался запутанным и учитель понял меня совершенно неправильно: 

- Влюбилась? И ревнуешь... 

- Да нет, что вы! Я такой ерундой не занимаюсь! - просто обидно, взрослые считают, что все мы только и думаем о том, как влюбляться, целоваться, стрелять глазками... 

Роман Иванович не поверил мне. Он сказал, что аура человека сохраняет следы общения с другим человеком, точнее, с его аурой, но очень недолго. Разве что это общение на обоих произвело ужасно сильное впечатление. Только вот как именно определять это, так и не объяснил, хоть я именно об этом спрашивала. Он сказал, что в личных делах телепатические способности - ну, разумеется, если ты не влюбилась в другого телепата, - применять совершенно безнравственно. 

И мне снова пришлось выслушивать нравоучения, потому что невежливо же прерывать человека на полуслове и говорить "спасибо, до свиданья!", если ты сама затеяла этот разговор. 

На ходу я смотрела себе под ноги, чтобы учитель не глянул в лицо и не увидел, как мне этот разговор надоел. Когда мы миновали тёмную школьную двухэтажку, мне в голову пришла спасительная идея. В конце концов, об этом тоже давно хотелось спросить. 

- Роман Иванович, скажите, пожалуйста, а в каком детдоме вы с Владимром Борисовичем нашли меня?

- Не знаю, Света. Нет, не смотри на меня так, действительно не знаю. Дело в том, что Владимир Борисович подбирал вас один. И достойно величайшего удивления, как он сумел всего за месяц собрать исключительно талантливых ребят, ни одной бездари, а сам при этом абсолютно глух в телепатическом плане. 

Вот это да! Я на всякий случай предположила: 

- А, может, он с кем-то другим ездил выбирать? 

- Да нет, что ты! Он бы тогда мне рассказал об этом. Зачем секреты из этого делать, я бы не обиделся. Думаю, Света, это интуиция. Такая же, как при выборе лошадей. Мы же с ним проводили эксперимент: независимо друг от друга выбирали из нескольких лошадей самых отдатливых, самых перспективных. Он - по своим конным критериям, я - по способности воспринимать эмоции и мысли людей и реагировать соответственно. Так вот, совпадение было практически полным! 

Учитель рассказал ещё несколько историй о том, какие опыты они с тренером проводили, когда мы были ещё маленькими, чтобы в этом участвовать, но я слушала вполуха. 

Если Владимир Борисович искал нас по детским домом совершенно один, то зачем и он, и тётя Оля много раз рассказывали, что Роман Иванович тоже принимал в этом участие? Значит, кто-то из них врал. Но почему? 

Я проводила учителя до электрички и на обратном пути только и думала, что, конечно, Владимир

Борисович нам не мог врать, но и Роману Ивановичу вроде бы врать было ни к чему. На мой вопрос он мог просто ответить: "Не помню", - в самом же деле, такое можно и забыть, ведь прошло целых девять лет, почти десять. 

Вышло так, что я вместо ответа получила новый вопрос. Да не просто вопрос, а даже очень большую загадку. Она мучила меня очень долго, весь вечер, пока я не разозлилась на себя и не решила, что во всём виновато наше с Машкой расследование. Это из-за него повсюду мне стали мерещиться тайны, злоумышления, преступления... Я решила просто выбросить этот разговор из головы, не думать о нём. И мне это удалось - не зря Роман Иванович учил нас управлять собой. 

ГЛАВА 11 

В воскресенье утром тётя Оля сказала, что сегодня мы едем в Симферополь. Во-первых, зайдём на книжный рынок, во-вторых - погуляем, а в-третьих... оказалось, что она купила нам билеты на каскадёрское представление. 

Все обрадовались, кроме нас с Машкой. Мы бы тоже скакали от счастья, но воскресенье же - единственный день, когда можно заниматься расследованием, не сбегая с уроков. Я даже предложила Машке заявить, что у нас болит голова и остаться дома, но Машка возразила: 

- Не надо! Тогда из-за нас все раньше вернутся. Тётя Оля будет волноваться, и билеты пропадут, наверное, они дорогие. 

Машка была права. Я согласилась, и пришлось срочно краситься. Если не подкрашивать мои ресницы, то глаза неопределённого зеленоватого цвета совершенно теряются среди здоровенных веснушек. Пока я этим занималась, настроение у меня стало получше, так всегда бывает, не только у меня, но и у взрослых тоже. Тётя Оля не красится, но вот, например, к математичке лучше не подходить, когда она дома без туши, теней и румян на лице. Это Арсен как-то на себе проверил. 

А потом, перед выходом из дома, тётя Оля всем дала по три гривны на расходы, и я совсем перестала жалеть, что еду. В конце концов, не так часто мы попадаем в Симферополь. И в конце концов не каждый раз мы получаем столько денег. 

У нас так заведено, что по выходным - или в субботу, или в воскресенье - тётя Оля и Владимир Борисович дают нам деньги на карманные расходы. Когда по гривне, когда по две, а если в это время удаётся выгодно продать лошадь, то и больше. Это хорошо, не приходится выпрашивать и унижаться, нам завидуют все в классе. Но зато, по правилам, кроме этого, больше до следующих выходных ты не получишь ни копейки, как бы не хотелось. Справедливо, как зарплата. И куда ты свои деньги тратишь - твоё дело, можно вообще ничего не покупать, копить, никто за этим не следит. 

Владимир Борисович уехал на поезде, так что машина оставалась в Яблоневом, но у тёти Оли никогда не было водительских прав, и в Симферополь мы поехали электричкой. Пока мы шли по селу, на нас многие парни оглядывались, и даже Арсен не стеснялся, что идёт с девчонками. А в Симферополе на вокзале всё сделалось как обычно, никто уже на нас внимания не обращал, хоть мы по-прежнему чувствовали себя красивыми. Толпа, все люди спешат, бегут с чемоданами и тележками, везут мешки, тюки... Смотрят только на чёрное электронное табло, где оранжевыми точечками высвечивается время прибытия и отправления поездов и слушают только хриплые объявления из репродукторов. 

На оптовом книжном рынке, который всего в пяти минутах ходьбы от вокзала - только перейти заполненную машинами и троллейбусами площадь - тоже народу полно, но меня почему-то книжная толпа совершенно не раздражала, в отличие от вокзальной, где так и хотелось дать пинка тем, кто попадался под ноги и слепо тебя толкал. 

Тётя Оля остановилась и посмотрела на красивые часики на золотистом браслете - когда мы были маленькими, то думали, что они из настоящего чистого золота: 

- Через тридцать минут все встречаемся здесь. Вы уже люди взрослые и оправдания вроде: "Засмотрелся и забылся" совершенно не принимаются! 

Она сказала это суровым голосом, но в конце улыбнулась, и мы заулыбались в ответ. 

Димка остался с тётей Олей, как остальные - не знаю, а мы с Машкой пошли вместе. Хотя, если честно, лучше бы я вообще осталась возле гастронома. Не потому, что не люблю книги. Наоборот, трудно удержаться, чтобы не купить, например, очередной детектив Дика Фрэнсиса, он здорово пишет о скачках, читаешь не просто интересный детектив, а настоящий учебник по стипль-чезу. А я твёрдо решила не потратить из моего трояка ни копейки. Дома, в копилке, у меня уже было десять гривен. Сейчас к ним добавлю три, если хотя бы одну дадут в следующую субботу, у меня наберётся как раз столько, чтобы купить английский крем от веснушек. Он продаётся здесь, в киоске на улице Горького. Продавщица рассказала, что, конечно, белой как лилия не станешь, после того, как начнёшь пользоваться этим кремом, но уже через неделю веснушки сделаются гораздо бледнее. И если не загорать, прикрывать лицо от солнца, их заметно не будет. Я страшно не люблю носить даже бейсболку, не говоря уж о всяких бабских шляпках, люблю подставлять солнцу лицо и могу смотреть на него, почти не щурясь... А в пасмурные дни у меня даже настроение портится. Поэтому до сих пор не получилось решить, покупать крем или нет, но на всякий случай деньги я копила. 

На книжном рынке столько толкалось народу, что можно было ходить только маленькими шажками и приходилось крепко держать Машку за руку, чтобы толпа не разделила нас. Я смотрела поверх голов, пытаясь не коситься на книжки, иначе можно не удержаться и всё-таки потратить деньги. Никто из нашего класса бы этого не понял, они вообще не понимают, зачем читать, если это в школе не задают. Базар раскинулся на лестнице у огромной пятижэтажной артековской гостиницы, которая всегда выглядела совершенно нежилой. Ни разу при мне никто не выходил из стеклянных дверей, их плотно загораживали палатки с книгами. Машка затормозила возле одного из прилавков, я, конечно, тоже остановилась, и вдруг...

Сначала я как бы почувствовала знакомый пристальный взгляд.  Поёжилась чуть-чуть под ним, потом не выдержала и обернулась. 

Да, взгляд был, и взгляд, безусловно, знакомый. Снова прямо на меня смотрел объектив видеокамеры.  Я окаменела, как и в первый раз. Наверное, к тому, что тебя снимают надо просто привыкнуть. Если впервые садишься на незнакомую лошадь, тоже неуютно в первые минуты, не знаешь, чего ожидать, пока не настроишься на ее мысли. 

Ожить я смогла только тогда, когда поняла, что здесь недалеко должен быть Денисюк. Ведь рядом с камерой стоял тот самый, одетый в джинсу, длинноволосый оператор. Тот самый, который сказал, что я фотогеничная. 

С одной стороны надо было сказать ему пару ласковых слов, чтоб не ленился носить с собой фильтры и снимал красиво, а не так, как в жизни. А с другой стороны, не хотелось ссориться, ведь он работает с Денисюком. 

Я так долго и пристально смотрела на оператора, что он оторвался от видоискателя камеры и мне подмигнул. Узнал! Я почти уже решила бросить Машку и подойти заговорить с ним, но тут рядом с джинсовым возник плотненький усатый мужичок в клетчатом коричневом пиджаке и начал говорить ему прямо в ухо, видно, давал указания. Стоило ему закончить, оператор подхватил камеру вместе со штативом и куда-то исчез. 

Конечно! Я опять напридумывала чёрт-те-чего! Денисюк же не один-единственный журналист на Крым-ТВ. Наверное, джинсовый работает и с ним, и с другими... 

- Свет! 

Я вздрогнула. 

- Тяну-тяну тебя, а ты на небо смотришь... НЛО увидела? 

- Нет, так, одного знакомого. 

- А... Пойдём, выйдем из этой толкучки, я тебе покажу, что купила! 

На месте встречи перед рынком возле дверей гастронома нас уже ждали тётя Оля и Димка. Димка был ужасно счастливый, он прижимал к животу большую раскраску с картинками о приключениях Маленького Пони. Ту самую, где лошади вообще на лошадей не похожи. Димка страшно любил раскрашивать и один раз по секрету сказал мне, будто мама всегда ему покупала раскраски - много разных - и говорила приходящим в гости, что сын красиво подбирает цвета. 

Димка много рассказывал о своих придуманных родителях и, что самое странное, говорил каждый раз одно и то же, хоть и разными словами. Словно действительно вспоминал, а не сочинял.  Машка подтолкнула меня: 

- Смотри! 

Она протягивала мне не слишком толстую книжку в чёрном переплёте. На обложке белые буквы

- "Криминалистика. Учебник для юридических вузов." 

- Ну! А я думала, ты нового Фрэнсиса купишь. 

- Я хотела, но потом решила, что эта нужней, мы же совсем не знаем, как надо правильно вести расследование. С научной точки зрения. 

- Э! Что там у вас? - из толпы выбрался Арсен. 

Машка повернула книгу названием к себе: 

- И всё тебе покажи, всё расскажи, ещё пальцем дай потрогать... 

- Ага! Дай! 

Я вмешалась: 

- А ты чего купил? 

Он покосился на тётю Олю: 

- Во! Смотри! Я не то, что некоторые. От жадности сдохнут, а не покажут! Только тёте Оле не говорите.

Понятное дело, почему не говорить. Арсен купил тоненькую книжечку "Дао любви". Голубенькая такая, а на обложке двое - мужик и женщина - этим самым делом занимаются. 

- О! Покраснела, покраснела! Светка покраснела! 

Я торопливо отвернулась: 

- Дурак! 

Тут подошли Верка с Аней. Арсен быстро спрятал свою эротическую книжку под куртку. Он почему-то и Верки и Ани стеснялся, так же как и тёти Оли, а нас с Машкой постоянно дразнил. Я потихоньку спросила у Машки: 

- Я сильно красная? 

Она заглянула мне в лицо: 

- Да нет, не очень... Щёки только. 

- И нос? 

- Ага... 

Пудреницу я, конечно же, забыла. Мало того, что красноносость не запудришь, так теперь надо очень следить, чтобы не размазать тушь с ресниц. А то придётся у Верки зеркальце одалживать. Машка-то в жизни никогда не красилась... 

Тётя Оля сказала, что времени до представления ещё достаточно, и можно погулять по Симферополю.  Если честно, мне этот город совсем не нравится. Другое дело Севастополь! Там море, много деревьев, и сам город красиво раскинулся на горах. Симферополь плоский и пыльный, улицы узкие, народу полно, водители машин дорогу не уступают, едут прямо на тебя, если быстренько не отскочишь, наверняка задавят. И ещё - воздух душный. Пахнет бензином, дымом, из открытых форточек домов несёт пригоревшей едой. 

У меня разболелась голова. Это всегда так - у тех, кто живёт в деревне, голова болит от городского воздуха, а у тех, кто в городе - от деревенского, он слишком чистый. Вы не думайте, я не сочиняю. Летом к Вальке, которая учится с нами в одном классе, приезжала двоюродная сестра из Севастополя. И у неё, у этой сестры, голова болела по-страшному. Валька рассказывала, никакие таблетки не помогали, так сестра ходила на Симферопольскую трассу. Там ездит машин побольше, чем в селе и там этой девчонке становилось легче. Но потом, где-то через неделю, голова у неё болеть перестала - привыкла. 

Только я, наверное, никогда к городскому воздуху не принюхаюсь. Ни за что не хотела бы жить в Симферополе! Мало того, что дышать противно, так ещё и тесно, народу полно и все толкаются. 

Мне сначала даже каскадёрское представление из-за этого не понравилось. Ведь это были АВТОкаскадёры, и на стадионе, где они выступали, бензином воняло гораздо сильнее, чем в городе. Но если не замечать запаха, было довольно неплохо. Машины носились по травяному полю наперегонки, разворачивались на полном ходу, их заносило и раскручивало, как в фильме о погонях. Они ездили боком, на двух колёсах, выписывая сложные кривые, похожие на фигуры манежной езды. Пассажиры в это время вылазили из дверец и строили на крышах живые пирамиды. Димка ёрзал на коленях у тёти Оли и повизгивал от восторга в самых переживательных местах. Второе отделение было мотоциклетным. Мотоциклисты прыгали через легковушки со специального трамплина, сделанного из длинных досок, и перед каждым прыжком в ряд подставляли новый автомобиль, боком, конечно, а не в длину. Самый прыгучий из каскадёров перемахнул через семь машин. В принципе, конечно, ничего, но, я прикинула, лошадь может прыгнуть ничуть не хуже, причём без всякой помощи вроде трамплина. И мы с Боргезом сможем. Но не сейчас, позже, Боргез пока ещё молодой. 

После трамплинных прыжков начался новый трюк. В центре поля с самого начала представления стояла огромная гора из двухметровых катушек от телефонного кабеля. Наверное, они были чем-то скреплены, чтобы не рассыпаться. Я думала, что эта катушечная гора стоит просто так, для красоты, катушки были ярко раскрашены вроде препятствий на конкурном поле. Оказалось, что это действительно препятствия. На зелёный стадион выехал мотоциклист в алом комбинезоне. Сделал круг по полю, остановился возле катушек, как-то по-особенному раскачал на рессорах мотоцикл и... Вспрыгнул на нижнюю катушку! Прыжок - и замер! Я своим глазам не поверила. Никогда не подумала бы, что мотоцикл можно заставить такое делать! Ещё один прыжок... Ещё один... Катушки поднимались на высоту метров десять. Неужели он дойдёт до вершины? Прыжок! Я уже забыла про то, как бурчала, что от этих мотоциклов только бензиновая вонь, я смотрела, замерев - катушки кренились в стороны под разными углами, сорваться с них было очень легко, ведь у мотоциклов нет цепких копыт, одни лишь круглые колёса... И думать, рассчитывать движения, механизмы не могут, всё приходится делать самому всаднику... Алый мотоциклист всё-таки добрался до вершины и, замерев на месте, помахал зрителям рукой. 

Стадион взорвался воплями и аплодисментами. Я шипела от злости. Ну разве так можно орать, когда человек должен быть полностью сосредоточен! Неужели никто не понимает, насколько это опасно? Хорошо ещё, что мотоцикл не шарахнется от внезапного шума, как может шарахнуться лошадь! 

Теперь ему предстояло спускаться.  Путь вниз всегда труднее, это я знаю точно, Боргез по каменистому осыпающемуся склону спускается осторожнее и медленней, чем поднимается.  Зрители следили за спуском, замерев. И я замерла вместе со всеми, а потом заметила, что пальцы у меня сжаты, как будто повод в руках держу, и я так балансирую корпусом, словно это мне приходится одолевать опасный спуск верхом. Глупо, конечно, но даже после того, как заметила это за собой, я не села ровно и не разжала рук. Мне казалось, что это помогает мотоциклисту в алом комбинезоне. Хоть немного, но помогает не сорваться стремительно вниз, не покатиться, потеряв равновесие, по катушечным рёбрам. Осталось пять катушек... Четыре... Три...  Одна! Последний прыжок, с жёлтой катушки на поле стадиона, и мотоцикл, взревев, помчался по кругу. Всадник - теперь я не могла называть его по-другому - поднялся в седле и выпрямился, не держась за руль, вскинул обе руки вверх. 

Вот теперь было можно кричать! Он победил! Пусть не на соревнованиях, всё равно победил! 

Я хлопала так, что ладони зачесались и уже ни капли не жалела, что поехала в Симферополь. Ничего, расследование подождёт. 

А потом мы ели пирожки в скверике у стадиона. И я заметила вдруг, что у меня перестала болеть голова. 

Пирожки были жареные, с картошкой и с капустой, очень вкусные. Тётя Оля рассказала, что её мама всегда запрещала ей покупать уличные пирожки, а она всё равно покупала. А когда уехала в Ленинград учиться на искусствоведа, только на них и жила. Мама-то осталась дома, в Киеве, и можно было есть любимую пищу сколько угодно. 

Верка быстренько проглотила свои два пирожка и попросила нежным голоском: 

- Тётя Оля, можно я пойду посмотрю каскадёрскую технику? 

Лицо у тёти Оли было мечтательным, наверное, снова она вспоминала Ленинград и то время, когда была молодой. Кажется, она даже не очень-то вслушивалась в то, что сказала Верка: 

- Можешь, но только недолго, чтобы потом искать не пришлось. Через полчаса вернись. 

Верка поправила волосы и хитро улыбнулась. Когда она ела пирожки, то, естественно, слизала всю помаду, но губы у неё всё равно остались яркими, цвета полуспелых вишен. 

Как же, на технику ей захотелось посмотреть! Она пошла с каскадёрами знакомиться! 

По-моему, это просто глупо. Ну что, подойти к незнакомым людям и сказать: "Здрасьте, давайте дружить!", или заявить: "У вас мотоциклы, у нас лошади, поэтому мы - братья по разуму"? 

Но Верка действительно может именно с этого и начать разговор. При этом и сама не смутится, и те, к кому она обратится, не посчитают её дурочкой, решат, будто так и надо. Дело в том, что она красивая. Сразу-то её прыщей никто не заметит. Да если даже заметит... Два-три прыщичка - это не веснушки в пол-лица величиной. Красивые знают, что они красивые, поэтому и не стесняются. А у Верки ещё и фигура хорошая, я сама слышала, как парни из Аниного десятого класса это говорили. 

Пирожки уже были съедены, и мы просто сидели на скамейках, грелись на солнышке. Скоро начнётся октябрь, а тополя даже не начали желтеть. Я запрокинула голову, смотрела на качающиеся в прозрачном ярком небе зелёные верхушки, весело вспыхивали солнечные лучики, прокалывающие густую листву. Было так хорошо, словно вокруг не было города. 

Я стала представлять, что вот подниму сейчас голову и увижу Денисюка. Он скажет: "Привет, Света!" И я скажу: "Привет!" А потом он пригласит меня зайти на телевидение. И мы увидим суматоху, потому что ведущая одной из программ заболела, и её некому заменить. А программа молодёжная, ведущая не должна быть взрослой тёткой, вокруг же, как назло, только престарелые. И тогда Денисюк окинет меня оценивающим взглядом и скажет: "У меня есть на примете девушка. Она довольно неплохо держится перед камерой". 

Веркин голос вспугнул мои мысли: 

- Вот! Я пришла! Ровно полчаса, засекли? Тётя Оля, люди, пошли! Я познакомилась с начальником каскадёров, с Виталием Алёхиным, он пригласил нас прийти. Это тот самый, в красном комбинезоне! 

Если честно, я чуть не умерла тут же на скамейке, крашеной облупившейся бурой краской, на шестиугольных плитках аллеи, в тени пирамидальных тополей. 

Познакомилась с Алым Всадником!  

И наверняка понравилась ему... 

Тётя Оля нерешительно сказала: 

- До электрички сорок минут осталось. Не успеем - автобусов сейчас не будет, а следующая электричка только в половине девятого вечера. 

Я готова была сказать: "Да-да, пошли скорей на электричку", но Димка, и Арсен, и даже Аня тут же заявили чуть ли не хором, что знакомство с каскадёрами стоит любого ожидания. А Машка - нет, чтобы меня поддержать! - уткнулась в книгу и молчала, изучала свою криминалистику. 

Каскадёры размещались в трёх больших автофургонах, припаркованных в дальнем углу стадиона. Вокруг лежали на боках и кренились на подпорках мотоциклы, стояли легковушки, валялись бухты железных тросов, разные непонятные железяки. Суетились люди, пахло бензином, краской и нагревшимся за день на солнце железом. 

Самое интересное, что среди каскадёров были парни и девушки примерно нашего возраста. Ну, может, на год старше. Во всяком случае, они выглядели младше Ани. Судя по их занятому виду, они по-настоящему участвовали в представлении. Сначала я немного позавидовала им, а потом сообразила, что мы со стороны смотримся ничуть не хуже, когда работаем с лошадьми. И Владимир Борисович обещал весною вывезти нас на соревнования. Тогда деревенские не будут подкалывать, мол, какие вы спортсмены, идите у себя на горе безвылазно. 

- Вот! Это наши! - гордо сказала Верка. Она стояла рядом с высоким светловолосым парнем. Он был одет обыкновенно, в синие потёртые джинсы и клетчатую рубаху, но я сразу поняла, что это и есть тот самый Виталий Алёхин, алый всадник. У него было некрасивое загорелое лицо, белый шрам пересекал щёку - от левого уха до носа. А глаза оказались неожиданно добрые, тёмно-карие, с золотистыми крапинками.  Тут я спохватилась, что в упор его разглядываю, и он обо мне неправильно подумает, и отошла в сторонку, сделав вид, будто внимательно смотрю, как замасленный работяга рисует жуткую драконью морду на дверце облезлого "Москвича-412". И, стоя так, бросала на Алого всадника быстрые незаметные косые взгляды. Говорит с Аней. Теперь - с тётей Олей. 

Наши потихоньку разбредаются в стороны, только тётя Оля стоит рядом с Алёхиным, и они чему-то смеются. 

Я так старалась услышать, о чём они говорят, что вокруг меня словно выключились все другие звуки. Но разговор был очень уж негромким, и слов я не разбирала, словно говорили на иностранном языке.  Интересно... Наверное, это так светит солнце... С моего места показалось, что тётя Оля сделалась молодой. Нет, не очень молодой, просто гораздо моложе сорока пяти лет, примерно такой же, как Алый Всадник.  Ага, к ним подошла Верка, стоит рядом и смотрит так, словно Алёхин - её собственность... 

Вдруг тётя Оля рванулась в сторону: 

- Дима! 

Я вздрогнула, снова как бы включились все звуки и меня почти оглушило лязганьем железа, рёвом моторов, гудением голосов. Это из-за внезапности, на самом деле шумели вокруг меня ничуть не громче, чем раньше. 

Димка забрался на одну из кабельных катушек, стоявшую ребром, и она медленно стала поворачиваться, а он цеплялся руками за её бортики. 

Конечно, Алёхин подхватил Димку прежде, чем тётя Оля добежала до катушки. Интересно, при этом все движения у него были неторопливыми, словно несчастный случай просто не мог произойти, а всё шло как надо. Ну, залез пацан на катушку. Ну, зашаталась катушка. А взрослый гибкий и сильный человек взял мальчика и поставил на землю. Я уже давно замечала, что интересные и героические дела, такие, после которых все будут смотреть на тебя с восхищением, достаются исключительно подходящим людям. А если ты ничем не примечательная, обыкновенная - ходи себе в школу... Ведь сейчас, когда надо было спасать Димку, я стояла совсем рядом - и не замечала угрожающей ему опасности. Наверное, если б не было здесь Алёхина, катушка бы не стала поворачиваться и Димка слез бы сам... 

Тётя Оля прижала Димкину голову к своему животу и стала благодарить Алёхина и тревожно оглядываться по сторонам, разыскивая глазами остальных. Конечно же, после этого она нас со стадиона увела. 

До электрички было ещё три часа, и мы долго медленно гуляли по Симферополю. Впереди - тётя Оля, Димка, Верка и Аня. Арсен - немного в стороне, вроде бы как сам по себе, а мы с Машкой - позади всех. Солнце опускалось и Симферополь медленно остывал, наступали дымчатые сумерки, озарённые оранжевым и белым светом уличных фонарей. Мне ужасно хотелось поговорить об Алом Всаднике, но Машка читала на ходу и на все вопросы отвечала "угу". Я хотела обидеться, но так устала, что даже обижаться не могла и начала просто потихоньку отставать. Хотелось оказаться одной. Совсем одной. 

Да, наверное, взрослые правы. Люди моего возраста просто обязаны влюбляться. Это естественно. А раз меня их предположения возмущают, значит, я просто не доросла. По свидетельству о рождении мне целых четырнадцать лет, а разум детский. Нет, надо этим заняться, чтобы в случае вопросов отвечать с полной уверенностью, что у меня есть парень, и я его ревную, целуюсь с ним и гуляю в обнимку. Жалко, придётся много времени тратить на это, но ничего не поделаешь - надо. Только уж если влюбляться, то не так по-идиотски, как девчонки из нашего класса. Не в смазливого Ди Каприо, не в "нанайца" или "Иванушку", которых видишь только по телевизору. В настоящего человека. Такого, как Денисюк. Или Алый Всадник. Ну и что, пусть он некрасивый. Зато смелый. И умеет побеждать. И у него такие глаза, что хочется смотреть в них, не отрываясь, долго-долго. 

Только вот как узнать, когда ты уже влюбилась, а когда - ещё нет? Может, я уже как надо влюблена, а сама этого не замечаю? 

Неожиданно меня ухватили под руку. Верка! 

- Ну, как тебе Виталик? 

- Ничего... - я постаралась сделать вид, что мне этот вопрос абсолютно безразличен. 

- А ты ему понравилась! 

- Ага, как же! 

- Не, на полном серьёзе. Он сказал, что ты яркая. И волосы у тебя как флаг. 

- И веснушки как блин. 

- Ой-й, да чё ты зациклилась на своих веснушках! У меня вот губы, например, такие, будто я целыми днями с мальчишками лижусь. Я ж - ничего! 

Я мрачно посмотрела на Верку. Издевается она, что ли? 

- Слушай, Свет, - продолжала она, - как ты думаешь, меня Борисыч отпустит? 

- Куда? 

- С каскадёрами. Знаешь, когда я говорила с Виталиком, ещё первый раз, одна, то он сказал, что хотел бы взять в свою команду кого-нибудь с лошадью. Чтобы сделать номер "Конь и мотоцикл". Понимаешь, показать одни и те же действия в исполнении живого существа и машины. Например, лошадь встаёт на дыбы - мотоцикл на заднее колесо. Лошадь прыгает через препятствие - мотоцикл тоже. Классно! Так что ты думаешь, отпустит? 

- Вместе с твоей кусучей Змеюкой? 

- Конечно! Как без неё? 

- М-м-м... Думаю, нет. Ну, во-первых, он же за тебя отвечает. А во-вторых - школа. 

- Да на фиг она мне нужна! 

Я пожала плечами: 

- Мне тоже. А что поделаешь? 

- Что-что... Можно и - фьюить! Без спросу. 

- Ага, а потом за тобой вся украинская ментура будет гоняться. Исчезла девочка с дорогой кобылой! А когда найдут ещё... Виталию, - это имя почему-то выговаривалось с запинкой, - впаяют на полную катушку. За развращение малолетних. 

- Ты чё - совсем?! Я - с ним!? Он же старый, тридцать лет, а то и больше! У тебя крыша поехала... 

- У меня-то нет... Но ты же знаешь, когда девушка с мужиками убегает, о чём в первую очередь думают? Ага, трах-трах. Больше ни на что мозгов не хватает. 

Верка замолчала. О таком варианте событий она просто не подумала. Потом, когда мы переходили мостик через мутный осенний Салгир, она сказала с тоскою: 

- Они из Симферополя в Донецк поедут... Потом - в Харьков... Знаешь, Светка, я, наверное, в прошлой жизни точно цветком была. Говорят же, что все женщины первоначально рождаются цветами... Я была перекати-полем... 

- Иди ты! - вот уж кто-кто, а Верка была розой или яркой садовой гвоздикой. Перекати-поле - круглый колючий кустик с мелкими белыми цветами, похожими на пучочки коротких ниток. Осенью он высыхает на корню, делается тускло-бурым и торчит так среди поля, или ветер его срывает и катает по земле. А наши конюха делают из перекати-поля веники и мётлы, которыми удобно сметать солому и навоз. 

- Нет, - упрямо сказала Верка, - я точно была перекати-полем. Понимаешь, как только узнала, что можно уехать с каскадёрами, даже больно стало. Я бы всю жизнь ездила, ездила, никогда бы не сидела на одном месте.

- Надоело б. 

- Не-а! Эх, скорей бы мне было шестнадцать, чтобы паспорт получить! 

- Ага, - я была с ней совершенно согласна. 

Небо на западе было всё ещё светлым, зеленоватым а в городе уже стало совсем темно. Мы шли вдоль улицы, мелькали фары и стоп-сигналы, в сухом асфальте отражались огни светофоров и уличных фонарей.  Вдруг Верка быстро глянула на меня, словно кольнула коротким взглядом: 

- Машка купила "Криминалистику". Ты что, втянула её в эту историю? Тоже, подруга! 

Верка всегда так, говорит-говорит спокойно, а потом ужалит. Я блокировала её удар и перехватила инициативу: 

- Она сама себя втянула. Слушай, а чего Анька не переживает? Вы ж тоже подруги, в одной комнате спите! 

- Что ей переживать? 

- Ну как же! Владимир Борисыч же выгнал с работы её любимого Витеньку! 

- Знаешь, - Верка явно растерялась, - а ведь она точно не переживает. Они же, между прочим, спали... А теперь она про него даже не вспоминает. Не плачет, ходит весёлая, довольная... Ей плевать! 

До электрички мы гуляли долго и все, не только маленький Димка, устали. Так что вагон сидячий мы очень даже легко превратили в спальный, повалились все друг на друга и, если бы не тётя Оля, наверное бы не проснулись на нашей станции и уехали бы в Севастополь. 

Вышли, поёживаясь. Хорошо, что все захватили куртки! Со сна, после душного вагона электрички, даже спокойный прохладный вечер показался нам очень холодным. 

Под платформой горели сигаретные огоньки и тянуло не табачным дымком. Там пацаны курили анашу. Из темноты меня окликнули: 

- Светка! Э! Тебя Олег искал! 

По голосу я узнала Игорёшку, Олегова соседа. 

- А зачем? 

- Не знаю! Но искал! 

Тётя Оля глянула на меня неодобрительно и я подумала, что это из-за того, что я говорю с теми, кто курит план, и она боится, что я тоже начну. Вот уж нет, ни за что на свете! От анаши тупеют по-страшному! Год-два - и человек из нормального превращается в настоящего дуба, который может смеяться от детсадовских анекдотов про Чебурашку и Гену. 

Но оказалось, дело совсем не в том. После позднего ужина тётя Оля отозвала меня в нашу с Машкой комнату - она никогда не говорит о личном при всех, только с глазу на глаз - и начала воспитывать. 

Мол, я совершенно зря связалась с Олегом. Он алкоголик, и у него с мозгами не всё в порядке, просто сумасшедший. И о репутации надо подумать, потому что по селу чёрт-те-что про нас говорят. И вообще, организм у меня молодой, неокрепший, вдруг забеременею? 

Мне стало смешно и я уже хотела всё объяснить тёте Оле, как вдруг меня поразила одна мысль, и я только слушала с виноватым видом и кивала: да, виновата, да, исправлюсь... 

Дело в том, что, сколько мы дружим, Олег никогда меня специально не искал. Все наши встречи получались как-то так, сами по себе. 

Если он искал меня, значит, случилось что-то важное. Что? 

ГЛАВА 12 

Я хотела на другой же день после уроков найти Олега и поговорить с ним, но ничего не получилось. 

На предпоследнем уроке, на биологии, в кабинет заглянул Костик - собственной персоной! 

- Извините... Здравствуйте, Инна Петровна, можно вас на минуточку? 

Надо же! Он знает имя биологички, хотя до сих пор ни разу не появлялся в школе, ему всегда было до такой степени на нас плевать, что он даже не задавал обычного вопроса, который всегда задают взрослые, когда не знают, о чём говорить со школьниками: "Как ваши оценки". 

Машка удивилась: 

- Интересно, чего это он? Явно, в лесу что-то сдохло, раз Костик в школу припёрся! 

Инна Петровна улыбнулась Костику - конечно, он же смазливый такой, хоть и маленького роста! - и вышла. Вернулась минут через пять. 

- Измайлова, Орехова, Зуйков - собирайтесь, вам надо домой. 

Это я, Верка и Арсен. Машкину фамилию биологичка не назвала. Я посмотрела на Машку - она безразлично пожала плечами: ну нет, так нет. 

В классе, естественно, зашумели: 

- Э, я тоже хочу домой! 

- И мне надо домой, у меня детки плачут, маму хочут! 

- Ни фига себе, чего этим всегда везёт... 

Инна Петровна сделала нам жест - мол, выметайтесь поскорее, - и негромко сказала: 

- Тихо! Продолжаем урок! 

И все замолчали. Из всех школьных учителей только биологичке никогда не приходится орать. Дело в том, что наш физрук, тот самый, который секцию бокса ведёт - её муж. Как-то раз, года два назад, один пацан решил "доводить" биологичку. Так физрук поймал его на селе и выпорол, не будет же он бить морду мелочи тринадцатилетней. Выпорол самым натуральным образом. Посреди улицы снял с него штаны и по голой заднице - ремнём. Представляете, какой позор!? И теперь Инну Петровну все слушаются. Как-то не хочется проверять, вступится ли за неё муж ещё раз. 

Если повезло, то повезло. Мы быстренько собрали вещи - и вперёд. Только Машка осталась. И у меня возникло такое гадкое чувство, что я её бросаю, хотя я-то тут не при чём, это Костик не отпросил её с уроков... 

В пустом коридоре гулко звучали наши шаги. У большого школьного окна с узким подоконником нас ждали Костик и Аня. 

- Сейчас приезжают покупатели, - сказал Костик, - надо лошадей почистить и показать так, чтобы Владимиру Борисовичу не было за вас стыдно. 

"И мой кошелёчек не похудел", - мысленно добавила за него я и спросила: 

- А почему Маша не с нами? 

Костик удивился:

- Разве она уже в порядке? Она же пока ещё не ездит. 

Он был прав. Машка после подчинения Муската стала приходить смотреть на тренировки, но в седло не садилась. Только вот Владимир Борисович забрал бы из школы всех, независимо, кто полезен, а кто - не очень. 

Костик решил, что вопрос закрыт: 

- Давайте в машину! 

У него, в отличие от нашего тренера, был не работяга-"газик", а "джип-чероки" тёмно-вишнёвой масти. Мы вчетвером уместились на заднем сиденье, правда, из-за Ани было тесновато, очень она толстая. Когда поехали, Арсен спросил: 

- Это что, Владимир Борисович покупателей прислал? 

Аня авторитетно заявила: 

- Кто же ещё! 

- Чего же он сам не приехал? 

- Мало ли, дела... 

Аня с Арсеном говорили довольно громко. Не орали, конечно, но Костик вполне бы мог услышать их слова и объяснить, в чём дело. Арсен, скорей всего на это и рассчитывал. Но Костик ничего не сказал.

Приехали на ферму, и он снова заторопил нас: 

- Быстренько шевелитесь, чего вы как мухи сонные, переодевайтесь - и на конюшню! 

- А кого седлать будем? - спросила я. 

- Всех,  всех до единого! 

Мы переглянулись. Интересно, что это за покупатели такие, что им надо показывать всех лошадей? Те, кто раньше бывал на нашей ферме, делились на два сорта: одни, их было гораздо больше, покупали лошадей для конкура, а другие - просто чтобы кататься. Если Владимир Борисович ошибался в способностях лошади, а это иногда случалось, или кто-то специально заказывал, мы кроме спортивных лошадей готовили ещё и прогулочных. 

Лошадь, которую покупают, чтобы кататься по полям - по горам, может скакать не слишком резво, прыгать же и вовсе не уметь. Она должна быть красивой, выносливой, послушной и спокойной как слон. Сейчас у меня прогулочных нет, да и вообще на ферме только одна такая, серая Фланель, та, которую Верка работает. 

Костик с блокнотом в руках ожидал нас у дверей конюшни. 

- Аня седлает Хаганку, Вера - Флагмана, Арсен - Аверса, Света - Бизнеса. Надо будет попрыгать... Знаю, что у вас не все кони одного уровня, показывайте то, что они умеют, что не умеют - пропускайте... Потому будете демонстрировать своих основных коней, потом - тех, что остались. И всё в темпе, в темпе! 

Никогда раньше покупателям не показывали Наших лошадей. Тех, которых мы вырастили из жеребят. Наших самых близких друзей. Все на ферме - и конюха, и Костик - знали, что один лошади продаются, а другие - нет. У меня внутри живота заскреблось нехорошее предчувствие, но я постаралась его заглушить. В конце концов, наши кобылы-жеребцы лучшие на конюшне, может быть, покупатель хочет заключить договор на будущее, тогда, конечно, ему надо обязательно показать, каких лошадей готовят под руководством Владимира Борисовича Степко. 

Ну и потом, Костика тоже надо слушаться, ведь он - компаньон Владимира Борисовича. Без него, может быть, и фермы нашей не было бы... 

Конечно, идея пришла в голову именно тренеру. Лошади очень хорошо чувствуют эмоции людей. Даже обычных людей. А раз так, телепаты смогут буквально разговаривать c ними. Любой спортсмен мечтает об этом! 

И Владимир Борисович начал искать в детдомах ребят, у которых были бы задатки телепатических способностей. Первой оказалась Аня, потом я, потом - Арсен, Верка и Машка. Так рассказывала тётя Оля. Димка на ферме появился два года назад. Ему тогда было пять лет. 

Но само переоборудование бывшей молочной коровьей фермы под конюшню на двадцать лошадей с конкурным полем поблизости, требовало много денег. И деньги нужны были, чтобы закупить молодых лошадей. Вот затем и нужен был Костик. Вообще-то его зовут Константин Петрович, но мы - конечно, за глаза - называем его Костиком, потому что он совсем ещё молодой. В лошадях он не совсем не разбирается, но зато у него есть деньги. Он - хозяин десяти магазинов видеоаппаратуры, которые разбросаны по всему Крыму. 

...Когда Боргез увидел, что Его Человек понес мимо него знакомое коричневое седло, он забегал нервно по деннику и я почувствовала его обиду. Ну да, обычно его всегда седлают первым. Пришлось оставить седло возле Бизнеса и вернуться к Борьке и успокаивать его. Костик, бегавший по конюшне, заметил это и наорал на меня, чего, мол, я копаюсь и сюсюкание развожу. Я внутренне ужасно возмутилась, ведь, между прочим, мы вовсе не обязаны его слушаться, и тоже чуть не наорала на него, но всё же сдержалась, потому что Владимир Борисович приучил нас к тому, что взрослым нельзя грубить, и на конюшне это было святым правилом. А в селе, в школе - как получится. 

Наконец мы с Бизнесом выехали на конкурное поле и я поняла, почему Костик был таким взвинченным и торопил нас. 

Покупатель оказался иностранцем. Он облокотился на ограду и смотрел, как мы делали первую рысь перед прыжками. Костик быстро говорил ему что-то, жесты у него от уважения к приезжему сделались короткими, суетливыми. Я не могла понять, на каком языке они говорят, точно не по-английски, английский бы сразу узнался, мы ж его в школе учим. 

Не только я поняла, что покупатель необычный, иностранцев у нас ещё не было. Все наши так и старались проехать поближе к нему. Понятно, зачем - попробовать уловить его эмоции. Довольно трудно это делать во время езды, но что-то уловить можно. Я, например, почувствовала его ровный интерес. Он наблюдал за движениями лошадей, так, как если бы оценивал, не фальшивит ли гитара. И общий склад его мыслей совершенно не отличался от склада мыслей нормальных людей, я-то думала, иностранцы будут от нас отличаться. 

По-разному смотрели на нас посторонние. От взгляда этого человека хотелось показать всё, что мы можем. 

Мы с Бизнесом первые начали разминаться на галопе - с правой ноги, потом с левой, смена ноги, восьмёрка, ещё одна, вольты направо и налево... Пока мы чистили лошадей, дядя Серёжа вынес спрятанные на время отсутствия тренера стойки препятствий и жерди, но установил их как попало, только чтобы вид препятственный был, и Костик сейчас бросил покупателя и побежал устанавливать их, как надо для прыжков. Сам! Лично! Не побоялся ручки испачкать! Это уж не просто волк в лесу помер, это что-то совсем исключительное. Он раньше на лошадей только со стороны смотрел, ни к сёдлам, ни к уздечкам, ни, тем более, к тяжёлым жердям не прикасался. Я подъехала к нему: 

- Константин Петрович, что нам прыгать? 

Бизнес, разгорячённый галопом, часто дышал, переступал с ноги на ногу, и Костик боязливо отступил подальше: 

- Ну... сначала вот через эту жердь, потом вон через то препятствие, как там оно называется... 

- Параллельные брусья, - я нарочно спросила у него, знаю же, что ни черта он в конкуре не смыслит. И не подкопаешься - мне же действительно надо знать, по какому маршруту прыгать. 

Наши увидели, что мне дают указания и тоже подъехали. Костику сделалось совсем неуютно в окружении рослых лошадей с раздувающимися после галопа ноздрями, розовыми изнутри, и слишком живо, по его мнению, поблёскивающими глазами. Он этак нервно оглядывался, не собираются ли Хаганка или Аверс его укусить. Пожалуй, если бы не покупатели, кто-нибудь из нас наверняка бы доставил себе удовольствие... Но мы же не маленькие, дело есть дело. 

Костик всеми силами пытался всё же сделать вид, что ему не страшно: 

- Ага, ага, параллельные брусья... Потом будете прыгать через каменную стенку, потом через канаву...

- Ездой направо или ездой налево? - это ещё одна подколка.

Но Костик вывернулся: 

- Выбирайте сами, вы же опытные спортсмены. 

Ну ладно, Костик сказал это с издёвкой, и-ро-низировал другими словами. Но мы сейчас действительно покажем им - и Костикам толстым, и покупателям! 

И мы показали. 

Бизнес, вообще-то, прыгун неплохой, вот только канавы не любит.  Для разминки мы пару раз прыгнули невысокий "чухонец"*, потом "калитку"** . Чисто! 

На "параллельные брусья" будённовец*** потащил****, потому что немного побаивался высотно-широтных препятствий. По вдохновению, я не стала сокращать его галоп, наоборот, выслала вперёд, потому что видела, именно на такой скорости мы подходим точно в расчёт. Гнедому даже не пришлось особенно сильно отталкиваться, просто ноги подобрал повыше - хватило с запасом. 

Правда, разогнавшись, мы после "параллелок" улетели аж на другой, свободный от препятствий конец конкурного поля, но это не страшно, не соревнования ведь, никто время не засекает. 

"Каменную стенку" мы прыгнули чистенько, как по учебнику. Подошли к препятствию точно в расчёт, оттолкнулись с нужной силой, гнедой хорошо сработал спиной, и я не помешала ему вытянуть в прыжке шею, он аккуратно подобрал ноги и хорошо, не споткнувшись, приземлился. 

Я одобрительно похлопала его по шее, и на мокрой от пота шерсти под моей ладонью появилась пена.  Взгляд покупателя ощущался, как рука на плече, только рука не хватающая, а доброжелательная. Разные бывают взгляды: завистливые, презрительные, равнодушные, дружеские, оценивающие. Дружеским этот взгляд не был, он оценивал, но оценивал только лошадь, предполагая, как само собой разумеющееся, что в седле сидит опытный всадник, пусть даже не взрослый. 

Так, осталась канава. Только бы не опозориться... 

При подходе к ней я усилила мысленный контакт с Бизнесом и почувствовала, какой опасной её видит мерин. Представляете, дырка в земле, пусть неглубокая, но ведь чёрная, в этой черноте запросто может спрятаться какая-то гадина и цапнет, когда будешь прыгать, тебя за беззащитный живот... 

Раньше я много раз уже пыталась внушить гнедому, что никакой опасности не существует, а сегодня решила попробовать другой вариант, быстренько сформировала мысленный образ... Бизнес вместо канавы должен был теперь видеть невысокий холмик ярко-красного цвета, шириной где-то метра три. Холмиков он обычно не боялся. Но, видно, я ошиблась в цвете, или образ холмика, созданный второпях лучился недостаточно убедительным... Будённовец начал торопиться, поднял голову, замельчил на галопе, но прыгнуть прыгнул, не закинулся... 

Я снова огладила его, потом, забыв, что на мне белые бриджи вместо рабочих штанов, вытерла о них мокрую ладонь, чтобы повод не скользил в руках: 

- Хорошо маленький, молодец... 

Он обрадовался и решил ускакать на конюшню, пришлось довольно жёстко и поводом, и телепатически показать ему, что делать этого не стоит. 

Костик крикнул: 

- Ещё раз! 

Ещё так ещё... Я направила Бизнеса на "калитку", и недовольный мерин попытался меня сбросить, опустив голову и дав здоровенного "козла" в сторону. Мог бы уже и запомнить, что такое проходит с деревенскими пастухами, а не со мной... 

"Калитка", "Брусья" - мне удалось его удержать на спокойном галопе, но мы едва не сбили первую жердь, - "Каменная стенка", канава... Есть! Канава на этот раз вообще была пройдена без проблем, наверное, надо будет потом всегда пользоваться этим методом. Верка говорила, что она в таких случаях формирует образ волчьей стаи, догоняющей сзади и с боков, единственное спасение - прыгать. Но это не совсем хорошо, зависит от лошади, какой-нибудь отважный жеребец ведь может решить драться, а не убегать...

Иностранец, как я заметила краем глаза, что-то говорил Костику и был явно доволен. 

Я перевела Бизнеса в шаг, снова похлопала по шее и рассказала ему, какой он молодец. Чтобы не мешать прыжкам, мы отправились шагать на свободную от препятствий часть конкурного поля. Костик крикнул мне вслед: 

- Долго не возись... Готовь этого... Боргеза и выезжай! 

"Как же!" - мысленно ответила я, - "Дожидайся, буду я неостывшую лошадь ставить в денник!" 

Там, где я шагала, делали галоп Верка и Арсен. Я машинально расходилась с ними и следила за Аней.  Её Хаганка была куплена совсем недавно, заездку прошла не у нас, где-то в грубых руках, и поэтому страшно нервничала всякий раз, когда чувствовала на себе тяжесть всадника. Аня потратила много сил, чтобы успокоить кобылу, которая замечательно прыгала, но от нервов тащила на препятствия и поэтому часто их сбивала. Зато уж если удавалось подойти спокойно, смотреть на её прыжок было чистым удовольствием. По-хорошему, её совсем не следовало выставлять напоказ, но что возьмёшь с Костика? Хорошо, хоть клички лошадей позаписывал и жеребцов с кобылами не путал. 

На месте Ани я бы попросила Костика опустить препятствия сантиметров на десять, для страховки, всё ж таки Хаганке не хватает опыта. Но вы не знаете Аню! Умрёт, но будет говорить, что у неё всё в порядке!

Однако прыгали они совсем неплохо... Да что там! Никогда они ещё не прыгали так хорошо! Видно, взгляд иностранца действовал и на Аню... 

- Свет! Помочь? - Машка стояла у ограды. - Если хочешь, я Бизнеса пошагаю, а ты чисти Боргеза... 

Я спрыгнула на землю, отдала ей повод... Но рано радовалась, Машка не собиралась садиться в седло, повела будёновца в поводу. 

- Ты давно смотришь? 

- Да нет, только пришла, и сразу сюда. Тётя Оля ругается, говорит, из-за этого покупателя ни мы, ни лошади вовремя не пообедаем. 

- Бизнес сегодня был молодцом... 

- Жалко, я не видела. А Аня! 

- Они с Хаганкой дополняют друг друга. Одна шизанутая, другая флегма... 

Тр-рах!  Мы были почти у конюшни, но этот грохот заставил обернуться не только нас, но и Бизнеса. Арсен с Аверсом сшибли "каменную стенку", так что ящики разлетелись в стороны, будто были сделаны не из толстых досок, а из картона. Шагающая Аня не выдержала, завопила: 

- Опять вперёд сунулся! 

Мне снова вспомнился чёрно-белый снимок. На нём Коля Зуенко, похожий на Арсена, тоже слишком сильно подался вперёд на прыжке. Фамильное... Жил, радовался, а теперь лежит в скотомогильнике...

Машка озабоченно сказала: 

- Знаешь, ты, наверное, дошагивай сама. Арсен вперёд совсем не совался, просто Аверс пошёл как-то боком. Я видела, недалеко от "стенки" под кустом валяется кулёк полиэтиленовый синенький... Наверняка Аверс его испугался так, что прыгнуть забыл. Побегу, уберу! 

...Всё-таки сегодня был совершенно особенный день. И не только из-за того, что приехал иностранец.

Уже затягивая вторую подпругу на Боргезе, я почувствовала, что длинноногий жеребец просто рвётся скакать и прыгать, ему не терпится выйти на улицу. Может, из-за ревности - я уловила в его мыслях желание хорошенько укусить Бизнеса. Может, время такое пришло. Бывают дни, когда всё валится из рук, а бывают - когда всё получается. 

Мы с Боргезом вышли во двор, и не успела я сесть в седло, как рыжий затанцевал, высоко подняв голову и насторожив уши. Он оглядывался по сторонам, он нюхал упругий ветер. И в этот самый момент я тоже насторожилась, мне показалось, что из-за горы, оттуда, куда опускалось солнце, донёсся чистый сигнал далёкой фанфары. Сигнал не повторился, он был таким далёким, что я не была уверена, будто вообще слышала его, но всё равно он принёс ожидание чуда. 

И чудо пришло. 

Мы пошли на конкурное поле, и с первых же шагов мне захотелось кричать от радости. 

Такого ещё не было никогда. 

Меня переполняли совершенно новые ощущения. Я чувствовала копытами сначала бетон, потом плотную землю дороги, потом крупнозернистый песок. Потом я почувствовала, что чешется спина за седлом, обернулась и поскребла золотистую шерсть. А когда мне на щёку села липучая осенняя муха, мы одновременно взмахнули - я рукой, жеребец - хвостом, чтобы её прогнать. 

Мы стали одним существом. Раньше мы только думали вместе, теперь смешались наши ощущения! 

Мы двинулись упругой размашистой рысью. Я чувствовала, на что ступает каждое копыто, и проникалась чёткостью рыси. Постепенно ощущения Боргеза полностью завладели мной, пришлось их отодвинуть, сконцентрировавшись на своём человеческом сознании. Хотелось кричать от восторга.  Наверное, это называется вдохновением. Я не знаю. Со мною такого ещё не бывало! 

Верка давно уехала шагать Флагмана. По правилам, нам надо было разминаться ещё минут десять, но стоило прислушаться к ощущениям Боргеза, как я поняла, что этого не нужно. Я чувствовала его мышцы, как свои и чувствовала, что они готовы к работе с полной отдачей. 

Мы перешли в галоп и проскакали возле иностранца - чётким, коротким, манежным, а потом не удержавшись, взбрыкнули. 

Не было отдельно чистокровного поджарого жеребца и отдельно девчонки в синем рединготе. 

Греки называли таких, как мы, кентаврами. 

Солнце перевалило к западу. Мы купались в ярких лучах. 

Костик пошёл к препятствиям и мы увидели, что он поднимает жерди на целых четыре деления. Я не выдержала: 

- Константин Петрович, мы сто тридцать ещё не прыгали! Нам Владимир Борисович самое большее сто двадцать ставил! 

У меня не хватило слов, чтобы выразить возмущение, тогда Боргез фыркнул. Он прыгал сто тридцать, но только на корде, один. 

- Ну, Светлана, один раз можно и прыгнуть. Вон у Боргеза шкура от здоровья чуть не лопается. 

Мы ещё раз на него фыркнули и поскакали. Только на следующий день я сообразила, что Костик элементарно пытался нас подставить. Тогда же мы только косились на то, как он поднимает тяжёлые жерди препятствий.  Если бы он вчера, например, такое устроил, я бы послала его подальше и уехала на конюшню.

Но сегодня нельзя было так поступить. Я не знала, почему, только чувствовала, что нельзя. То ли ветер был особенный, то ли это от сигнала трубы... 

Мы прыгнули разминочное. Не прыгнули, а перелетели!  Зашли на "калитку"... 

Только когда стоишь на земле с линейкой в руке, кажется, что лишние двадцать сантиметров - это совсем немного. Калитка высотою в сто тридцать выглядела очень страшной. Хотелось зайти на неё с рыси, надо будет только толкнуться сильнее, и всё. Потом я догадалась, что это человеческая мысль, "впустила" в себя больше лошадиных чувств и поняла, что мы - Боргез! - такое уже прыгали. Ограничить колебание корпуса, последний темп галопа перед толчком чуть шире...  Толчок! 

При прыжке всадник должен глядеть вперёд, рассчитывать подход к следующему препятствию. Вместо меня это сделал Боргез, я смотрела вниз, на толстую жердь в облупившейся синей краске, которая медленно, словно время притормозило, проплыла под нами... 

Прошли! 

Толчок приземления! 

Боргез, как всегда, прыгнул мягко, словно были у него вместо ног кошачьи лапы. 

Впереди "параллельные"... 

После первого препятствия мы перестали опасаться высоты, и пришли в совершенный восторг от точности своих движений. 

Обычно никогда не бывает так, чтобы каждый прыжок получался идеально, даже если ты - мастер международного класса и под седлом у тебя лучший прыгун планеты. Но в этот раз мы не сделали ни одной ошибки. Каждый раз перед препятствием мы сокращали или увеличивали махи галопа так, чтобы прийти в самую выгодную для отталкивания точку. Каждый раз мы прыгали так, что между препятствиями и зацепами копыт оставалось столько места, что будь препятствие высотой не сто тридцать, а сто пятьдесят, мы не задели бы жерди. Мы прошли маршрут один раз. Я, оглянувшись, увидела на лице иностранца чистый восторг и ни капельки не удивилась. Мы делали то, для чего были созданы, и делали это хорошо. 

Я подумала, что надо запомнить этого человека, может, встретимся на международных соревнованиях года через три! Ведь если раньше я загадывала, попаду или нет на Олимпиаду, то теперь точно знала: попаду! 

- Ещё раз! - крикнул Костик. 

Мы подумали, что надо будет его всё же укусить. Как будто без него не ясно, что делать! 

Второй раз короткий маршрут мы прошли так же чисто, но ещё веселей. После каждого прыжка Боргез так отбивал вверх задними ногами, что будь мы конём и всадником, мы бы расстались, я просто вылетела бы из седла. Труба всё пела, и я не мешала жеребцу играть. 

Может, мне просто казалось, но тогда и Боргезу тоже казался этот далёкий звук. Он заржал в ответ на сигнал трубы. 

Если бы мы не слышали пения фанфары, мы бы на такое не пошли. 

На краю, отдельно, стоял тройник. Наверное, это дядя Серёжа, расставляя препятствия, сделал его слишком высоким, а у Костика, видно, не хватало роста опустить самую верхнюю из трёх жердей, поэтому он притворился, что просто это препятствие не замечает и нам не сказал его прыгать. Сто шестьдесят. Или сто семьдесят. Как препятствие на чемпионате мира. 

Мы зашли на него, прыгнув канаву. Два наши сердца замирали от страха и восторга. 

Прыжок! Я зарылась в гриву лицом. 

Нет стука, нет грохота падающих жердей... 

Когда жеребец приземлился, я оглянулась. Препятстие стояло. 

- Дура! Повёрнутая! - орала Аня. 

Я вскинула вверх обе руки, точно так же, как делал это Алый Всадник. Пусть это не по правилам, пусть так не должны поступать спортсмены на соревнованиях. 

Мы победили! Это был наш день! 

ГЛАВА 13 

Ночью я плакала. 

Прошедший день был самым счастливым в моей жизни. Такое счастье просто не может повториться. 

И ещё мне было совершенно непонятно, как жить дальше - ведь я изменилась, стала совсем другой, а всё вокруг осталось прежним. 

Когда я проснулась утром, мне казалось, будто сон ещё продолжается, я умывалась, одевалась, ела пшённую кашу и всё это время видела себя как бы со стороны, и ждала каждую секунду, что кто-нибудь заметит, как я изменилась. 

Никто не замечал. 

А мне было так неудобно, как неудобно ходить в одежде, из которой выросла. Теперь я понимала, почему не может Машка включиться в нашу жизнь. Если ты испытала большое счастье или большое горе, трудно после этого жить, как ни в чём ни бывало. 

После завтрака я побежала на конюшню к Боргезу, и в том, как он потянулся ко мне, во всплеске его чувств услышала отголосок вчерашнего счастья и поняла, что мой золотой конь тоже всё помнит и тоже стал другим... 

По дороге в школу Машка вслух мечтала о том, как с Владимиром Борисовичем поедет выбирать себе нового жеребёнка. А я рассказала ей о том, что зачем-то меня ищет Олег. Но Машка мыслями была далеко. Оказывается, в прошлую субботу она тоже говорила с Романом Ивановичем. Он объяснил, что в новой инкарнации Карагач, скорее всего, будет человеком, но не надо из-за этого расстраиваться, потому что всё равно она сможет найти коня, который бы подходил к ней, как подходит замку ключ, и всё будет как надо.

За разговорами мы не заметили, как дошли до школы. 

- О! Буратина! - услышала я. 

Оглянулась - на бордюрчике возле газона, прямо напротив окон директорского кабинета, устроилась покурить компания Крапивихи. Сама Тонька сидела в центре. 

Мне стало интересно, что сейчас будет. Причём так отстранённо интересно, словно это происходило не со мной. Страшно не было. И совсем не потому, что рядом шла Машка. Просто, наверное, нельзя бояться, после того, как почувствуешь, что можешь побеждать. 

- Заткнись ты! Чего к девчонке првязалась? 

Вот тут меня от затылка до пяток словно пронизало ударом тока и я чуть не застыла на месте. 

Это говорила Крапивиха! 

И она продолжила, а я шла независимо, только страшно жалела о том, что не могу смотреть спиной и видеть её лицо в этот момент. 

- Заладили, "буратина", "буратина"! Ты на себя посмотри, Ленка! 

Мы с Машкой, гордые и независимые, вошли в темноватый школьный вестибюль, дверь хлопнула у нас за спинами пушечным выстрелом, отрезая нас от солнечного утреннего двора, и тут Машка восхитилась: 

- Чудеса дрессировки! 

Я должна была радоваться, но вместо этого на душе было пакостно, так, словно я соврала другу или втихаря ото всех одна сожрала какую-то вкусность - в Тонькином голосе звучало искреннее уважение.  Здорово чувствовать себя победительницей - пока не видишь побеждённых тобой. 

Мне всегда хотелось быть похожей на спокойного и сурового героя песен Виктора Цоя. Того, который говорит: "Я никому не хочу ставить ногу на грудь". 

Я хочу побеждать себя. Преодолевать препятствия. Но, выходит, победителем нельзя стать, если нет побеждённых? Или можно? 

Раньше такие мысли просто не пришли бы мне в голову. Когда мы с Боргезом опрокинули Крапивиху в кусты, я считала, что мы поступаем правильно. И потом ещё долго думала точно так же, сомневалась только, надо ли было её отпускать живой. А сейчас потеряла счастливую уверенность и словно острыми коготками по мозгу, в голове царапался вопрос: могут ли сволочи уважать нормальных людей? Или только ещё больших сволочей? 

Только теперь я полностью поняла, что имел в виду Роман Иванович, когда говорил: каждым своим поступком, благородным или подлым, любой человек - и подонок и герой - изменяет мир вокруг себя, изменяет самого себя и других людей. 

До тех пор, пока Крапивиха не ограбила и не унизила меня, я жила словно в красивой сказке. Не подозревала, что когда-нибудь буду идти по родному селу, где каждая улица знакома до последнего камня, лежащего под забором, идти и вздрагивать от догоняющих шагов - не опустится ли снова хищная рука на плечо? Не знала, как чувствуешь себя, оказавшись в полной - понимаете, совершенно полной - власти другого человека. Не предполагала, что можно оказаться совершенно одинокой на людной улице, словно окружённой прозрачным колпаком, не допускающим до тебя прикосновений и звуков. Не представляла, как можно хотеть убить человека - не книжного злодея, не Гитлера, не инквизитора, в далёкой древности сжигавшего учёных - а того, кто живёт и дышит рядом с тобой, учится в одной школе. Хотеть убить - и жалеть, что не сделала этого... 

И Крапивиха тоже была другой до тех пор, пока не узнала, что такое - лежать на земле у ног жеребца, стоящего на дыбах и чувствовать смерть совсем рядом... Она шла по жизни как ледокол, всех попадавшихся на дороге крошила в осколки. Чтобы раньше она зауважала малявку из восьмого класса - да никогда, да ни за что! И теперь, может быть, перестанет она унижать и топтать тех, кто слабее, ведь будет бояться, что очередная ничем не примечательная девчонка превратится в страшного кентавра. 

Но после моего поступка изменилась не одна она, я изменилась тоже, снова изменилась, потому что нахожу у своей голове мысли, о возможности которых даже не подозревала. 

Я думала, что человек меняется только в книгах. Мне казалось, что я стану выше и старее, но внутренне на всю жизнь останусь прежней. Теперь ослепительно ясно открылась мне истина, что постоянным и неизменным человек не бывает, он не становится старше или умнее, просто делается совершенно другим, непохожим на прежнего себя точно так же, как вода не напоминает лёд или пар.  Может, всё это из-за того, что я стала кентавром? 

Снаружи шла обычная жизнь - клубилась пёстрая шумная толпа в коридорах, потом прозвучал дребезжащий оглушительный звонок, я оказалась в кабинете математики за поцарапанной партой, где среди прочих написано было моё имя и нарисована лошадка. А внутри у меня царила хрустальная ясность и чёткость, словно стояла я на горной вершине в холодной недосягаемой вышине. И как ни с чем не сравнимый подарок пришло ко мне открытие невероятной важности. 

Если от каждого поступка изменяешься ты, мир и люди вокруг тебя, значит, если совершить один особый поступок, можно сделать так, чтобы люди на всей земле перестали мучить и убивать друг друга!

Казалось, для того, чтобы узнать, какой это поступок, осталось сделать один шаг, одно крошечное движение... Ну как бы сдвинуть застрявшую шестерёнку сложного механизма, тогда механизм щёлкнет, повернётся и начнутся чудеса... И ты стоишь перед этим механизмом, чувствуешь, что от чуда отделяет ничтожная малость, но непонятно, какое именно требуется движение, всё закрывает тёмная вода и это ощущение так мучительно, что хочется плакать... 

Звонка на перемену я дождалась с трудом. Может, потом всё войдёт в свою колею, но сейчас просто невозможно, абсолютно невозможно было сидеть в душном классе, решать задачи, слышать визгливый голос математички, видеть перед собой затылок Наташки Перовой и коричневую доску, исчерченную мелом. 

Пусть классная вызывает тётю Олю! 

Во время перемены я тихонько улизнула из школы. И решила, чтобы хоть на время избавиться от неразрешимых вопросов и мучительной близости истины, найти Олега и поговорить с ним. 

Утро было ветреным и прохладным. Через всё небо тянулись длинные перистые облака. Солнце пряталось и появлялось, пропадали и снова возникали тени. На волнующихся абрикосах появились первые жёлтые листья, которые, пока не подойдёшь поближе, были похожи на поздние плоды. 

Рюкзак я несла в руке и подбивала на ходу его коленом. 

Наверное, я тоже в прошлой жизни была перекати-полем. Сырой ветер дул со стороны Севастополя, и в нем чувствовался запах моря. И мне хотелось улететь далеко-далеко. Всё равно куда. 

- Света! Ты чего это со старшими не здороваешься? 

У ворот своего дома на скамеечке сидел Завр. Кроме него и меня на улице Одинцова не было ни единого человека. Идеальные условия для того, чтобы убрать свидетеля. 

- Здравствуйте... - еле выдавила я. 

Самое главное, что попытка убежать будет совершенно бесполезной. Как всегда я, задумавшись, никого и ничего вокруг не замечала и сейчас стояла всего в двух метрах от убийцы. Ему стоит только руку протянуть - и он уже меня поймал, руки-то у него длиннющие... 

Конюх молчал и улыбался. Он явно понимал, что убежать я никуда не успею... Нос его блестел на солнце, волосы слиплись сосульками, даже свежий ветер их не мог пошевелить. А руки, огромные тяжёлые руки свободно лежали на коленях. Наизготовку. 

- Заходи, прогульщица! Чайку попьём... 

Ага, чёрта-с-два! Нашёл дурочку! Если даже улица пустая, здесь он убивать меня не станет. В любой же момент могут появиться люди, да и сейчас, может быть, кто-нибудь смотрит на нас в окно! Чтобы разделаться со мною без помех, меня надо затащить куда-нибудь в глухой угол. Да что глухой угол, достаточно пригласить в дом выпить чаю и подложить в заварку ядовитой травки! И будут потом думать, чего это Светлана Измайлова окочурилась... 

Все эти мысли, как и положено мыслям, промелькнули так быстро, что между его предложением и моим ответом даже паузы не получилось, и Завр не должен был заподозрить, будто я колебалась или сочиняла отговорку: 

- Нет, спасибо, дядя Паша... Я... Мне надо на ферму, я тетрадь забыла, а сегодня контрольная! 

- А я уж подумал, что ты уроки прогуливаешь... 

Надо тянуть время... Надо тянуть, пока кто-нибудь не выйдет из дому! Если я сейчас попробую уйти, он схватит меня... Точно схватит! По лицу видно! 

- Нет, ну я прогуливаю, конечно, но у меня по украинскому в журнале уже четыре оценки, две пятёрки, а по литературе ничего нет, нам задавали на дом сочинение и я его забыла... - между прочим, это абсолютная

правда. Исключая то, что тетрадь с домашним сочинением спокойненько лежит у меня в рюкзаке. 

- В самом деле, чего вас ругают, что прогуливаете... Меня, вон, как здорово мой отец порол... Ну, тогда другое дело было. А сейчас, учись-не учись, сидят умные без работы. А кто работает, тому не платят... 

В дальнем конце улицы показались две человеческие фигуры. Один, кажется, бармен из "Салама"...  Есть! При них-то Завр ничего мне не сделает! Если что - во всё горло заору! 

- Дядь Паша, мне пора идти! А то два урока вместо одного прогуляю! До свиданья! 

Я почти бежала, спиной чувствуя взгляд Завра. Надо же так расслабиться, совсем забыла, что Олег живёт на той же улице, что и убийца! Это хорошо ещё, что был день, люди ходили. А если бы я так попалась ночью?! 

Олега не было дома, не оказалось на стройке, у "Салама" тоже... Я пошла к реке на наше место - если там его не найду, то не найду нигде. 

Но в день, когда дул такой волнующий ветер, когда хоть недолго чувствовала себя стоящей на одинокой хрустальной вершине выше всех людей, не могло совсем уж не везти. Он сидел там, но не в развилке ивовых ветвей, а прямо на земле. Бутылку дешёвого "Славянского" держал двумя руками, словно боялся, что она от него ускользнёт. Увидев меня, Олег ни капельки не удивился: 

- Привет, Светка! Заходи, садись. Выпьешь? 

Я от неожиданности не знала, что сказать. Раньше он никогда не приглашал меня пить вместе с собой, наоборот, говорил, что если увидит, как я бухаю, голову оторвёт... 

Олег протянул мне бутылку с белыми херсонесскими колоннами на этикетке. 

- Держи! Жить будет легче, жить будет веселей! 

Я отпила глоточек и подумала: интересно, почему Херсонес изобразили на бутылке самого дешёвого крепленого вина, которое называют радостью алкашей? Кстати, оно было сладким и не таким уж противным на вкус. 

Вернула бутылку Олегу. Он задумчиво посмотрел на неё, отхлебнул, поставил на землю, в ямочку, чтоб не опрокинулась. 

- Светка! Я тебе говорил, чтоб не трогали вы этого мертвяка? 

Интересно, откуда он узнал? 

- Ну, говорил... 

- Во-от, а ты, конечно, не послушалась. Ну и правильно! Никогда не надо слушаться, надо всегда идти своим путём, пусть даже из-за этого тебе набьют морду! 

Только сейчас я поняла, что пьёт Олег далеко не первую бутылку, и расстроилась. 

- Но лучше не лезь, не лезь, тебе говорят! Это игрушки для взрослых! Вы - ещё ребёнки... Хотя, - он окинул меня от макушки до кроссовок каким-то необычным взглядом, - уж-же не ребёнки. Всё на месте, всё классненькое - грудки, попка... Вот мозгов маловато! Ну ладно, вы решили, что умнее всех, решили играть в казаков-разбойников, но зачем про это на всё сел-ло трепать?! Это же не шутки! С вами в другую игру поиграют, в догонялки. Только вы не узнаете о том, что игра уже новая, другая, до тех пор, пока вас не прихлопнут... 

Ой, как он был прав! Я вспомнила встречу с Завром, мне стало холодно и тоскливо, я забралась на ветку и стала смотреть в реку. Вода поднялась, видно в горах, на Ай-Петри и Демерджи, уже начались дожди.

Олег снова поднёс к губам бутылку зелёного стекла и пару раз громко глотнул. Я осторожно спросила:

- И что, мы много нашумели? 

- А то нет! 

- И все всё знают? 

- Понимаешь, Рыжая, те, кто раньше не знал ничего - то есть почти все - ни о чём не догадаются, если у них не начнётся такая мания, как у вас - расследовать. Но моли б-бога, чтобы не услышали ваши расспросы те, кто в курсе... Да! Я вообще что хотел тебе сказать - ещё дня три тому назад сидим с Андрюхой у "Салама" за водочкой, как вдруг подваливает Мыкыта... 

- Это кто? 

- Ну что, ты не знаешь? Урод такой, алконавт... На платформу к электричкам сигареты носит продавать.

Я припомнила вечно пьяненького грязного мужичка: 

- Знаю, только не знала, как его зовут. 

- Он вообще-то Никита, но хохол, а значит - Мыкыта... Ну, не перебивай! Подходит Мыкыта, падает на хвост, значит, мы ему грамм пятьдесят наливаем, и начинает он байки травить. И говорит, между прочим: "Знаете, а на крутых наших, кажется, наедут!". Ну, ты в курсе, это вашего Борисыча кличут "крутым"... 

Я тихо возразила: 

- Владимир Борисыч не крутой. Это Костик... 

- А деревенским без разницы, кто именно из них! Короче, Мыкыта рассказал, что его один мужик расспрашивал, сколько на конюшне конюхов, да сколько детей, да где Борисыч больше времени проводит. Ну, Мыкыта, он же сильно добрый, гадость любому, кто ему не наливает, за бесплатно сделает, он всё и рассказал. Что знал, конечно. А расспрашивал его мужик такой высокий, в чёрное одетый, нос как у боксёра сломанный. 

Я вцепилась в ветку обоими руками, как будто кто-то собирался стряхнуть меня в мутную воду: 

- Когда он это спрашивал? 

- Ага, загорелись глазёнки! Ну Мыкыта не будет же даты запоминать. Да и я не такой дурак, чтоб интересоваться. Уехал этот мужик, на электричке уехал... Да... Так вот, я хотел тебе это сказать, и ещё одну вещь сказать, спросить, вернее. Ты хорошо подумала, под кого яму роешь? 

- То есть? 

- Ну ты как относишься к вашему Борисычу? 

Это всё равно если спросить: "Как ты относишься к Боргезу? К солнцу? К хорошей погоде?" 

- Ты не улыбайся! - Олег был таким серьёзным, как будто ни капли не выпил. - Если мужика убили на вашей ферме, причём без разницы, кто убил и за что, - ваш тренер должен быть в курсе. Ясно? И если это убийство выплывет наверх, а оно обязательно выплывет, если вы будете своими девчачьими лапками вокруг него так усиленно грязь разгребать, - то в первую очередь пострадает ваш Борисыч. Ясно? 

- Подожди... - об этом я раньше думала, но как о совсем сказочном предположении, а сейчас, то ли из-за того, что это мне сказал Олег, то ли из-за недавней встречей с Завром, показалось мне это оч-чень серьёзным. 

- Ну жду, жду. Только всё равно сказать тебе, Рыжая, нечего. Так что на вон, выпей и попустись. То есть, конечно, в том случае, если ты своего тренера посадить не хочешь. А иначе - флаг тебе в руки! 

Он протянул мне бутылку, я её машинально взяла и сделала несколько больших глотков. Сладко, щиплет язык и в животе появился тёплый клубочек. 

- Олег, - я решила признаться, - если даже мы бросим расследовать, всё равно в милиции уже знают...

- Что? 

- Ну, о трупе. Дело в том, что я... - и мне пришлось рассказать про анонимное письмо. 

Олег развеселился. Он смеялся долго, со вкусом, запрокинув голову так, что стукнулся затылком о морщинистый ствол ивы. Я сначала разозлилась, потом подумала, что так по-дурацки он смеётся оттого, что выпил, а потом сообразила, что и в самом деле глупо поступила. Ну представьте, анонимка, заклеенная розовенькой жвачной резинкой! 

Когда Олег наконец успокоился, то сказал: 

- Слушай, да Серёга твоё письмецо прямым направлением в мусорку послал! Ха! Мусор послал мусор в мусорку! Решил, наверное, что это ребятишки забавляются... Правильно решил! Ладно-ладно, не сердись... Смысл тот, что без разницы, писала ты письмо, или нет. Серёга точно никакого внимания на это не обратил. А тебе я всё сказал, - заключил он, - думай и решай! 

Мы посидели ещё немного, потом попрощались и я пошла... Сначала сама не поняла, куда. Голова от вина кружилась, мысли разбегались в стороны, но вообще-то я была не пьяная, ведь на ходу не шаталась. Только ясность мысли ускользнула, как ускользает из рук, сложенных ковшиком, рыбный малёк... 

У ближних к реке домов под заборами росла мята. Я нарвала нежных верхушечек и начала жевать, морщась, но глотая горькую слюну. Ещё не хватало, чтобы кто-нибудь учуял, что я пила. Говорят, что физрук по перегару может даже марку вина определить. 

Что же делать с тем, что сказал Олег? Никак не удавалось сосредоточиться и всё время вспоминалось не то, что говорил он о расследовании, а то, что обо мне: "всё классненькое - грудки, попка... " Я скосила глаза вниз, на свою грудь. Маленькая, конечно. Но Олег мужчина, ему лучше знать... Здорово! 

Я развеселилась, потом подумала о том, может ли быть, что мы всё-таки копаем под Владимира Борисовича и решила: нет, не может. 

Если бы Завр что-нибудь сделал, если он в чём-то виноват, то Владимир Борисович ничего об этом не знает. Не такой человек наш тренер, чтобы скрывать преступления! 

Потом сделалось жалко пропавшей ясности и ощущения вершины, и я решила, что никогда больше не буду пить. Ни вино, ни водку, ни даже пиво. Ведь после того, как выпьешь, становится просто невозможно думать. 

...Казалось, что прошло очень много времени, но я успела вернуться в школу к началу четвёртого урока.

*** 

Боргеза я седлала с лёгким опасением. Боялась - опущусь в седло - и не возникнет вчерашнего волшебного чувства. Но всё получилось, как надо. 

Сегодня, после вчерашней большой нагрузки, мы работали только шагом. Если бы Владимир Борисович был дома, он отправил бы нас шагать в поле. А так пришлось мерить несчётными кругами конкурное поле, с которого вчера, как только мы отпрыгали, дядя Серёжа убрал препятствия.  С первых же движений Боргеза я наполнилась его ощущениями и даже почувствовала, что воздух пахнет дождём. Для человеческого носа в нём не было ничего необычного, а в голове у Боргеза, когда он принюхивался, мелькнули смутные образы водяных струй, хлещущих по спине и бьющих по глазам, раскисшей глины на склоне горы, пузырящихся луж. Собственно, "в голове у Боргеза" - неточно сказано. Увидела и почувствовала образы и запахи я, но чётко сознавала, что принюхивался мой золотой конь. 

Это новое состояние было похоже на то, как если бы мне дали в руки рыцарский меч и сказали: "Сражайся!" И, шагая по изрытому копытами конкурному полю - нету тренера, и конюха ленятся запрячь Рубина в борону и разровнять грунт после прыжков! - я примерялась к новым чувствам, потихоньку сосредотачиваясь на ощущениях Боргеза. Значило это, что больше и больше я становилась лошадью, было это как путешествие в знакомую по книгам интересную страну, и вдруг мне стало понятно, как хороша и грациозна костлявая высокая Виннифред, и почувствовалось, что пахнет от неё просто восхитительно... 

Мы подошли поближе, чтобы хорошенько разнюхать все запаховые оттенки, а красавица вдруг взвизгнула и ударила нас и я, очнувшись, услышала разъярённый Анин голос: 

- Дебилка! Задрыхла, что ли? Куда прёшь?! 

Ощущение было такое, словно меня разбудили - контакт с Боргезом порвался. 

Я с ужасом сообразила, что произошло. Оказывается, я полностью подчинилась чувствам молодого жеребца, и мы отправились знакомиться поближе с Виннифред, которую водила в поводу Аня. Поскольку голштинка не была в охоте, она поступила так, как всегда реагируют кобылы на любопытство жеребцов - мы получили копытом в бок. Кстати, я никак не могла понять, кто именно принял удар - у Боргеза болели рёбра, но ведь у меня тоже! Надо будет проверить, у кого потом появится синяк... 

Аня продолжала ругаться. Может быть, я бы обиделась, если бы не о чем было больше думать - а может быть, и нет. Дело в том, что во время показухи перед иностранцем, она перегрузила не только Хаганку. Лошади голштинской породы, крупные и прыгучие, растут дольше и медленней, чем чистокровные верховые, будённовские и украинские. Они вымахивают вверх, а развитие мышц за ростом костей не успевает. Поэтому Владимир Борисович ставил Аниной голштинке Виннифред препятствия ниже, чем нашим. Но Аня, чтобы выпендриться перед Костиком и покупателем, вчера не сказала об этом, прыгала то же, что и мы. Результат оказался налицо - у Винни сегодня явно болели плечи, принимавшие на себя всю тяжесть тела во время приземления - она двигалась скованно, короткими шагами. Аня с самого утра, когда обнаружилось это, была ужасно расстроена, и, хоть сама она была виновата, мне было жалко и её, и Виннифред. Поэтому - пусть орёт! 

Я отъехала в сторону, потом вообще слезла, ослабила подпруги и решила попасти Боргеза на скудной траве у края конкурного поля. 

Чтобы у кентавра всё было в порядке, надо сохранять равновесие между человеческим разумом и разумом лошади. Я позволила Боргезу... да что там позволила, сама нарушила равновесие в его сторону - и вот результат, мы схлопотали по рёбрам. Лошадь даёт тебе много возможностей, но ты, человек, должен охранять её от неприятностей, которые она может найти на свою конскую голову. 

Сейчас между нами был обычный контакт. Я просто чувствовала, что Боргез доволен. Он рвал и ел траву так жадно, словно его целый день никто не кормил. Потом я попыталась потихоньку "впустить" в своё сознание его ощущения, концентрируясь на чувствах жеребца... Сначала я различила в удовольствии от пастьбы лёгкую нотку сожаления, что пастись приходится здесь, хотя давно уже никто не объедал сочную траву, которая растёт под водопроводным краном на улице. Потом почувствовала лёгкую тянущую боль во всех мышцах, сладковатый вкус молодых стебельков пырея, пробивающийся сквозь пресный картонный вкус сухостоя... Стоп! Вкус картона Боргез просто не может знать, не жеребец, а Света Измайлова по малолетству любила пожевать картонку, слепить из неё шарик и запустить в Аню. Трудно всё же отдавать себе отчёт, что чувствуешь конкретно ты, а что - твоя лошадь. 

И тут вдруг я увидела, что по дороге от конюшни Верка ведёт Фланель. 

Вы понимаете, чтобы посторонние предметы не мешали концентрации, я смотрела на однообразный заросший травой склон, и вот на этом склоне увидела полупрозрачную с чёткими контурами картинку того, что должно было быть у меня за спиной! 

Я резко обернулась. 

Верка действительно шла с Фланелью в поводу. 

Боргез насторожилася, поднял голову и смотрел на серую кобылу жадными глазами. Между губами у него торчали недожёванные стебельки. 

Я видела мир его глазами! Пусть всего секунду, но видела! 

Мне показалось, что я схожу с ума, голова закружилась: это здорово, но ведь так не бывает! Роман Иванович ни о чём таком не рассказывал! 

А потом я сообразила, что рассказывать он просто не мог. У него не было лошади. Он был самым обычным экстрасенсом. Не кентавром. 

В конце концов я отвела Боргеза в денник, чему конь чрезвычайно обрадовался, потому что мы ещё раз прошли мимо Виннифред и мимо Фланели, он смог заржать и попрыгать на длинном поводу, и кобылы явно обратили внимание на его шею, выгнутую дугой, и на блестящую шкуру и кое на что ещё... Потом я подседлала Ольгерда, выехала на поле и попыталась впустить в себя чувства ленивого серого мерина.  Ничего не вышло. 

То есть между нами установился мысленный контакт, он чувствовал, чего мне хочется, и с готовностью откликался, но превратиться в кентавра я могла только вместе с Боргезом. Моим самым близким другом. Мы действительно подходили друг другу как подходит ключ замку. 

*** 

Был вечер. В большой комнате грохотал и стрелял телевизор. За другой стеной, там, где была комната Арсена, еле слышно тренькала гитара. Я мыла посуду после ужина, Машка её вытирала, тётя Оля чистила шиповник для варенья, белый кухонный стол был засыпан яркими ягодами. 

Я думала о том, как рассказать нашим, чем я научилась. Правда, скорее всего, ни у кого кроме меня такое полное превращение в кентавра не получится, но молчать об открытии было бы просто нечестно. Только вот расскажешь, а тебя, естественно, спросят: "Как ты это делаешь?" Но я не могу объяснить! Само по себе получается! Сначала казалось, что путь нащупан, но ведь с Ольгердом у меня ничего не вышло... 

- Света... 

Я повернула голову. Тётя Оля ловко разрезала вдоль полуспелую ягоду, вычистила из серединки семена с колючими волосками, бросила обе половинки в миску и спросила: 

- Тебе что, не понравилось - в воскресенье? 

Вот те на! Я запротестовала: 

- Почему?! Очень понравилось!! 

- Мне показалось, что ты была недовольна, когда я сказала, что мы едем в Симферополь. Вот я и решила спросить. Может, зря билеты на представление каскадёров купила сразу, не посоветовавшись. 

- Это вам показалось! Всё было классно! Каскадёры - особенно! Начальник у них - во! - я показала

большой палец. - Такой человек! Такой... Интересно, где у них база? Он крымский? 

- Не-ет... Он, представляете, из Ленинграда... Из Петербурга, то есть. Как странно крутит людьми судьба... Родиться, учиться в Питере - и оказаться в глухой провинции. Он совершенно необыкновенный человек. Представляешь, он по образованию - математик, хотел стать учёным, а потом вдруг понял, что кроме радости познания в жизни существует много других радостей, жизнь многообразна и удивительна... Представляешь, Света, он продолжает вести научную работу! Нужна огромная сила духа для того, чтобы вдали от источников знания, от научных центров не опуститься, не начать жить растительной жизнью, не стремиться к одной только сытости и заработкам... 

Когда моешь посуду, смотришь в раковину. Грязные тарелки, ложки, чашки. Тонкая струйка холодной воды из крана. Скользкая тряпка. Раскисший коричневый кусок хозяйственного мыла... Только краем глаза видишь оранжевое свечение лесного шиповника на столе. Я случайно взглянула на тётю Олю и изумилась: она бросила чистить шиповник, она застыла с ножом в руке над миской, она смотрела в пустую стену так, словно у неё тоже была кентаврья половинка и она видела сейчас чужими глазами на зелёной стенке яркую картинку... 

Я толкнула ногой Машку: смотри, как наша тётя Оля разошлась! Машка скользнула безразличным взглядом и снова принялась тереть полотенцем тарелку. Я разозлилась на неё, а потом вдруг меня озарило.  Алёхин - родом из Ленинграда, наша тётя Оля там училась, а у всех, кто любит этот город, существует какое-то тайное братство. Вроде как у лошадников. Не понимаю, по тётиолиным рассказам ничего в этом Питере хорошего нет: почти всегда сыро и холодно, а ночи летом такие светлые, что не видно звёзд, и если бы я жила там, то даже бы не видела, как по летнему ночному небу летит раскинувший крылья Лебедь, и так и думала бы, что Вега - это название какой-нибудь фирмы, а вовсе не звезда... 

*** 

То, о чём рассказал Олег, я передала Машке вечером. Она согласилась со мною: 

- Я тоже думаю, что Борисыч ничего не знает. Не такой он человек, чтобы покрывать убийцу. Но, может, твой Олег прав - насчёт того, что мы воду мутим? В деревне тренера не любят, особенно после того, как он Витьку выгнал. Я на переменке слышала, как Витькина сеструха рассказывала, какой "этот новый русский" сволочь, ну и так далее. 

- В глаз ей! - посоветовала я. 

- Да что ты - "в глаз", "в глаз"... Дала бы ей, так от меня бы снова стали все шарахаться, как раньше. А так - мало ли что ещё важное услышать удастся. 

- Бросаем? - уныло спросила я. 

- Нельзя. Это же не только наше дело, это ещё Арсена касается. Мы, конечно, можем ему рассказать всё, как есть, но ведь он тогда будет пытаться сам расследовать, испортит ещё больше, чем мы. Ты ж сама знаешь, он такой... нервный. Музыкант. 

- Угу. И болтливый. 

- Это точно. А нам осталось совсем немного узнать. Завтра после тренировки отпросимся в гости к кому-нибудь из деревенских и съездим на станцию Сирень. Зуенко уехал на электричке, проехал для маскировки одну-две остановки, вышел и вернулся пешком. Там, на Сирени, тоже бабки у платформы сигаретами и семечками торгуют. Они должны были его видеть. Ну и когда это выясним, решим, что делать дальше. 

Я кивнула. 

Я не знала, что поехать на станцию Сирень нам не удастся. 

ГЛАВА 14 

Этот день начался как обычно. Поили и кормили лошадей, умывались, завтракали, в школе на физкультуре прыгали через "козла", потом решали уравнения на самостоятельной по алгебре. 

А на третьем уроке, когда мы переписывали с доски английские слова и выражения к теме "Университет", мне вдруг стало не по себе. Сначала просто казалось, что я слышу далёкий шёпот, но не могу разобрать слов. И от этого неудобно стало сидеть на расшатанном стуле, хотелось встать и прислушаться или вообще выйти в коридор, там тише, чем в кабинете английского, там шёпот должен быть слышней. 

Потом тревога стала отчётливее, я поняла, что сейчас, в эту самую минуту, совершается что-то страшное. 

Я бросила ручку, я закрыла глаза... Волнами накатывала тошнота. 

Что же это, что такое?! 

Конюшня! Это слово возникло в голове отчётливо, как ответ на вопрос. Конюшня. Тревога и ужас шли оттуда.

И я уже просто не могла сидеть, я пихнула Машку в бок: 

- Прикрой меня! - и вскочила: - Анна Филипповна, мне плохо, можно, я выйду? 

Наверное, "англичанка" кивнула. Если бы она была против, вся школа бы об этом узнала, потому что я выскочила из класса, не дожидаясь её разрешения. 

По пустому непривычному коридору, через сумеречный прохладный вестибюль до выхода пришлось идти шагом, чтобы не задержали дежурный учитель или директор. Во дворе я побежала.  И только вышла на улицу, прямо, как стрелка, ведущую к дороге на ферму, с горы, со стороны моря, сорвался бешеный ветер.  Это было похоже на удар. 

Взвихрилась и ослепила глаза уличная пыль. Захлопали окна, где-то зазвенело разбитое стекло. Мелкий мусор, поднятый в воздух, сёк по ногам так, что даже сквозь джинсы чувствовалось. Деревья согнуло чуть ни к земле, и они побледнели, листья вывернуло вверх светлой, серебристой и светло-зелёной изнанкой. Хозяйки повыскакивали на улицу снимать с верёвок бельё, закрывать ворота и калитки. Ресницы ветер отгибал назад, его было трудно вдыхать, воздух стал осязаемо плотным и тугим, когда дорога пошла в гору, сразу же закололо в боку. 

Навстречу мне хвостом вперёд пролетел сизый лесной голубь. Он отчаянно работал крыльями, он стремился в лес, домой, но пришедший с моря ураган неумолимо сносил его обратно в долину. 

Увидеть его было так странно, таким нелепым был этот полёт наоборот, что внутри у меня всё замерло от страха. Я не удивилась бы, если бы увидела дым над фермой, но дыма не было, в упругом ветре не чуялось запаха гари. Лесок у фермы пригнуло к земле, я издали увидела крыши дома и конюшни, а потом уже широко распахнутые ворота, чисто выметенный первым же порывом урагана, пустой двор. 

Вроде бы всё было как обычно, только пела как басовые струны стальная проволока, натянутая между белыми столбиками ограды... 

Только настойчиво билось у меня в голове: "Тревога, тревога, тревога!" 

Подбегая к конюшне, я крикнула:  Борька! 

Никто не ответил мне, я ворвалась в конюшню, как в другой мир: там было тихо и спокойно, ни шевеления воздуха, ни даже сквозняка... 

Денник Бореза был пуст. 

Мир вокруг меня стал чёрно-белым. Сплошь угольно-чёрные и ослепительно яркие пятна. 

Потом вдруг я поняла, что лежу щекой на холодном бетоне, и от бетона пахнет навозом. В ушах шелестело, и сквозь этот шелест пробилась чёткая мысль: какая же я дура! Надо было спешить, надо было бежать на ферму сразу же, как почувствовала тревожный шёпот! Это Борька звал меня на помощь, но из-за расстояния его мысленный крик стал еле слышным. 

Наши с Машкой выводы оказались ложными. И поэтому Боргеза украли. 

А может, нет? Может, просто переставили в другой денник? 

Я с трудом поднялась на ноги и пошла по проходу, заглядывая за решётки. Лошади смотрели на меня с любопытством, а Бизнес даже заржал. Постепенно я снова начинала чувствовать свои ноги, а то были они как песком набитые: тяжёлые и негнущиеся. Чем ближе становились задние ворота, тем отчаяннее делалась надежда, и когда пустыми, совершенно пустыми и даже чистыми, оказались два последних денника, что-то внутри меня как бы оборвалось, словно лопнула, взвизгнула и свилась в кольца перетянутая гитарная струна. 

На конюшне Боргеза не было. Нигде. Ни в денниках, ни в кормовой, ни в раздевалке. 

В светлом прямоугольнике ворот показался человеческий силуэт. Новый конюх, Андрей. Я кинулась к нему: 

- Боргеза украли! 

Он спокойно ответил: 

- Почему украли? 

- Его нету! 

- Конечно, нету. Он уже на полпути в Польшу. 

- К-какую Польшу? - глупо спросила я. 

- Ну обыкновенную. Константин Петрович его продал, ты что, не в курсе? 

Меня как обварили кипятком. 

Конечно, мы же так прыгали в тот день! Ещё и тройник в метр шестьдесят прыгнули... Идиотка, я радовалась, что мы понравились покупателю. Надо было не выпендриваться, наоборот, надо было мешать Боргезу как только можно, валить препятствия одно за другим... Я-то думала, что мы с этим покупателем на соревнованиях встретимся! Может, он тоже так подумал и решил проблему просто... 

Если б вдруг сейчас вернулся Владимир Борисович! 

- А давно они уехали? 

- Да нет, где-то полчаса назад... 

Всего полчаса! Боргез меня звал на помощь, он, конечно, не понимал, почему чужие люди запихивают его в фургон на колёсах... Дура! Телепатка недоделанная! 

И тут в голове стремительно пронеслись одна за другой, словно цеплялись за хвост друг друга, три мысли. 

Первая была: до чего же глупо думать, что знаешь всё, и ничему больше не надо учиться! Опять оказался прав Роман Иванович: если уж у тебя есть способности, надо их развивать. Вот если бы упражнялась я в дальней мысленной связи, сразу бы поняла, что происходит, и смогла прибежать вовремя. Когда мы были бы вместе с Боргезом, чёрта-с-два кто-нибудь погрузил бы его в фургон! 

Второй мыслью было отомстить Костику. Знал же, подлюга, что ни за какие деньги тренер не продаст наших лошадей, притащил иностранца тогда, когда Владимир Борисович уехал!  Сейчас я не сомневалась ни секунды в том, что гадов надо убивать.  

Третья, последняя мысль стала решением: догоню и украду Боргеза. Прошло только полчаса, далеко уехать они не могли. Догоню... А потом... Что делать потом, придумаю в дороге. 

Как на занятии по концентрации внимания, я отвела в сторону все остальные мысли и чувства. И поразилась: так ясно стало видно, что именно и в каком порядке нужно делать. 

Сначала домой. Дверь заперта, значит, тётя Оля ушла в село. Это хорошо... 

Выдернула ключ из кармана, тем же движением вставила его в замочную скважину, повернула...  Дженни толкнула меня носом, тут же отскочила с дороги и мелкой рысцой потрусила следом. 

В ушах билась мелодия песни из второй серии "Неуловимых мстителей":

Усталость забыта, 

Колышется чад, 

И снова копыта 

Как сердце стучат! 

Казалось, даже сердце стало биться в этом ритме. Я видела себя как бы со стороны. С этой песней движения у меня стали очень точными и быстрыми. 

Р-раз! куртку снять, надеть свитер, сверху снова куртку. Это на всякий случай, по ночам холодно, а до ночи можно не успеть. 

Два! взяла косметичку. 

Тр-ри! несколькими движениями подвела глаза, накрасила губы. 

Ни одна попутная машина не затормозит ради пацанки, "голосующей" на дороге. А вот если на обочине стоит создание ярко выраженного женского пола, совсем другое дело. Олег сказал, что у меня и грудь, и попка... Конечно, лучше всего машины ловятся, если ты в юбке, но в юбке ходишь, как стреноженная... 

И нет нам покоя, 

Гори но живи! 

Погоня, погоня, погоня 

В горячей крови... 

Пять! деньги из копилки в карман на "молнии", чтобы не выпали. Как хорошо, что я не купила отбеливающий крем! 

Теперь надо взять нож. 

Первой мыслью было стащить "Короля джунглей". Так Арсен называл здоровенный тесак с лезвием длиною в три ладони. На спинке лезвия была жуткого вида пила, по металлу шёл желобок для стекания крови. Арсен часто ходил с "Королём джунглей" по ферме, а в школу с собою не брал, боялся, что отнимут старшие пацаны... 

Нет, ерунду говорят, будто в особых обстоятельствах можно сделать, что угодно и все средства хороши. Я подумала, что можно взять "Короля", потому что ведь мы же без наших лошадей жить не станем, но просто ноги не пошли в комнату Арсена и Димки, в комнату с прибитой над входом подковой Рубина... Даже песня, зовущая к простым и быстрым действиям, не помогла.  

Нож обычный, не хищный я выбрала на кухне и спрятала его в рукав, придерживая кончиками пальцев, чтобы не выпал. Согнёшь руку в локте, куртка сползёт, лезвие освободится. 

Хорошо бы взять уздечку, но седловая заперта. 

Я закрыла дверь и снова, как-то даже привычно, побежала, порадовавшись, что сильный ветер будет дуть в спину, но оказалось, что ветер уже стих совершенно, абсолютно, и воздух стал неподвижен. Только тучи над головой продолжали скользить на север туда, куда увозили Боргеза. 

Когда дорога вышла из лесочка, я свернула в поле. Во-первых, так скорее выйдешь на Симферопольскую трассу, а во-вторых, не столкнёшься с тётей Олей. 

10.58. 

Мы называли "своими" золотого Боргеза, флегматичную Виннифред, озорного Баяниста, кусачую Звенигородку, старика Рубина, Карагача, счастливо ему скакать в лошадином раю! И мы гордились тем, что никто кроме нас не ездит на этих лошадях. Считали: есть кони "продажные", а "наши" не продаются... 

Мы себя обманывали. Мы как дети играли в игрушки. А Костик вовсе не подло вёл себя, просто он знал правду. Жестокую, как всякая правда. 

А правда была в том, что наши лошади, наши самые близкие друзья, без которых мы жить не хотели просто товар. Живой товар. Дорогой товар. И Костик дождался, пока уедет Владимир Борисыч... 

А гнусный голосок зудел над ухом: откуда ты знаешь, Рыжая, что Борисыч не дал бы продать Боргеза? Кто тебе такое сказал? Это ты - ты! - так думаешь. Точно как раньше думала, что никто вообще не продаст Боргеза, просто мысль такая нелепая в голову никому не придёт... 

И я решила, что если вдруг у меня ничего не получится, и Боргеза увезут за границу, жить больше не буду. В конце концов, говорила же Машка, что дверь между жизнью и смертью не заперта, только закрыта, и как последний выход годится вполне... 

У меня есть нож. 

...Гигантскими скачками, как всегда бежишь с горы, неслась я вниз по полю, и в боку не кололо, дыхание само по себе вошло в нужный ритм.  Два шага вдох, два выдох. Перед глазами у меня стояла такая картина: я лежу на земле, вены перерезаны на обоих запястьях, рядом со мной две лужи чёрной крови. Лицо у меня белое-белое, и на бледной коже особенно ярко выделяются веснушки. Но мне уже на всё плевать. И на веснушки, и на деньги, из-за которых у человека могут отнять его лошадь. 

Чтобы так уйти, надо будет самой два раза провести очень острым ножом по руке... Бр-р-р! Но это же только две секунды. Закрываешь глаза, чиркаешь ножом... 

Я читала, умирать от потери крови совсем не больно. 

11.02. 

Наконец стою на обочине Симферопольской трассы. От бега мне стало жарко. И вдруг горячее лицо почувствовало приятные прохладные уколы из туч, скользящих всё медленней и медленней, сливающихся постепенно в сплошную пелену, стали срываться редкие капли дождя. 

Первую машину пришлось пропустить. Там рядом с водителем сидела девушка. Каждому известно, такие парочки не подвозят, можно даже не стараться "голосовать". 

11.06. 

Как назло, дорога пустая. 

11.09. 

Ага, едут. Впереди "Жигуль", за ним какая-то иномарка.  Сделали вид, что меня нет. Только ветерком от них повеяло. 

11.10. 

О! Едет "Камаз". "Камазы", и вообще грузовики, тормозятся хорошо. И водители денег за проезд не просят. 

Проехал, не сбавляя скорости. 

Надо было всё-таки надеть юбку! Короткую. Плевать, что в такой амуниции ходить приходится маленькими шажочками. Зато, может быть, меня приняли бы за проститутку, "плечевую", промышляющую на трассе. Ничего, только взяли бы в машину, отбилась бы потом. Нож есть... 

11.15. 

Дождь пошёл сильнее. Дорога всё оставалась пустой. Я наклонила голову пониже не хватало ещё, чтобы тушь с ресниц потекла! И поднимала ее, только заслышав звук мотора приближающейся машины. 

Никто не тормозил при виде моей вытянутой руки. 

11.21. 

Безнадёжно утекали минуты. На зелёном циферблате электронных часов слишком быстро менялись цифры: 11.23...11.24... 11.28... С каждой минутой Боргеза увозили дальше и дальше. 

Асфальт потемнел. Между выступающими из него камушками стала собираться вода. Отдельные крапушки на плечах моей куртки слились в мокрые пятна. 

11.34. 

Интересно, как Машка объяснила, почему я сбежала с урока? 

Урчание мотора...

Ближе... Ближе! Ну! Ну же! 

И вдруг, видно, от отчаяния, меня осенила идея. Я представила себе бревно. Огромное, суковатое, длинное. Такое, чтобы не объехать. Представила так чётко, что ещё чуть-чуть, и оно бы стало настоящим. И толкнула этот мысленный образ навстречу серебристому "Форду". 

Есть! Автомобиль завизжал тормозами, заскользил на некрутящихся колёсах, присев на перед.  Получилось! 

За стеклом в прозрачных разводах дождя, размазанного "дворниками" ошарашенное лицо водителя. Молодой парень. Я распахнула переднюю дверцу: 

- Извините пожалуйста, вы не подвезёте? 

- Куда? 

- До Симферополя! - конечно, скорее всего, коневозка с Боргезом уже Симферополь проехала, но было бы верхом наглости сообщить, что меня бы вполне устроила поездка до Джанкоя и дальше. 

- Ну, садись. 

Я быстренько залезла на переднее место и пристегнулась жёстким серым ремнём безопасности. Нож ужасно мешал. 

Водитель резко рванул с места. 

11.38. 

В машине было жарко. Мощный обогреватель гнал снизу приятное тепло. Сидеть было удобно и уютно, я чувствовала, как подсыхают мокрые волосы и звучавшая у меня в ушах мелодия "Погони" сменилась отчего-то "Группой крови" - лучшей песней Виктора Цоя. 

Тёплое место, но улицы ждут отпечатков наших ног. 

Звёздная пыль на сапогах. 

Мягкое кресло, клетчатый плед, не нажатый вовремя курок. 

Солнечный день в ослепительных снах! 

Ко мне пришла спокойная уверенность. Стоя на обочине, я боялась, что не поймаю машину, не догоню увозящих Боргеза, не успею. Кожей чувствовала стремительное течение времени. 

Теперь всё стало ясно. 

Догоню. Чего бы ни стоило, догоню. 

Уведу Боргеза. Украду? пусть. Назовут воровкой? не страшно. 

Страшно - это когда теряешь друга, с которым у тебя одно счастье и одна судьба на двоих. 

Страшно было бы просто плакать в пустом деннике или распахнуть дверь между жизнью и смертью, оправдываясь тем, что тебе только четырнадцать лет, у тебя нету денег и ты не бывала дальше Симферополя. 

Пересечь Украину? Ничего. 

Двенадцать гривен в кармане? Хватит. 

Иногда бывает неважно, сколько тебе лет, четырнадцать или сорок.

Группа крови на рукаве, 

Мой порядковый номер на рукаве. 

Пожелай мне удачи в бою, пожелай мне 

Не остаться в этой траве, 

Не остаться в этой траве, 

Пожелай мне удачи в бою, пожелай мне 

Удачи! 

От водителя воняло вчерашним перегаром и мятной жвачкой. 

Асфальт утягивался под капот. 

Я чувствовала себя сильной и мудрой, я знала, что смогу сделать всё, что захочу. 

Когда мы пролетели серенький мокрый Бахчисарай, случилось почти неизбежное, то, что случается всегда, когда тебя, накрашенную, подвозят мужчины. Водитель разведывательно положил руку на моё колено: 

- Куда едешь одна, малыш? 

Всегда различаешь, когда просто прикасаются к тебе, а когда лапают. Случись такое вчера, я бы испугалась. Съёжилась бы, покраснела, стала бы отпихивать эту пухлую руку, поросшую черными загнутыми волосками. 

Теперь я коротко глянула на него, предупредила взглядом. 

Он держал руль одной рукой, смотрел на дорогу и улыбался. Сжал колено так, что стало больно. 

Я ударила его. Точно так же поставила перед самым его носом тугую резиновую стену, как сделала это Верка на дороге ночью. И учиться мысленной самозащите не пришлось. Само по себе получилось, как надо.

Он побледнел. Рука убралась моментально, и он косился на меня теперь, как испуганная лошадь. 

Ха! Нашёл, к кому приставать! 

Мимо мелькали деревья, иногда дома, быстро протягивались поля. Монотонно взад-вперед гуляли "дворники" на ветровом стекле. Тихонько играл джаз. Я догоняла Бор-геза. 

Фургон для перевозки лошадей по нашим дорогам не будет ехать быстрее шестидесяти в час. К тому же водитель коневозки не подозревает, что за ним гонятся. "Форд" делал сотню, не притормаживая даже в сёлах. 

Начался подъём. Не крутой, еле заметный. Наверное, Симферополь уже близко. Там придётся искать другую попутку. Если даже "Форд" едет дальше, водитель скажет, что остается в городе, я чувствовала исходящий от него страх. Хорошо ещё, что не заметил он у меняв рукаве нож. Если бы заметил, чего доброго выскочил бы из машины, что бы я делала с этим "Фордом", это же не лошадь... 

И в тот момент, когда я усмехнулась, представив серебристую металлическую торпеду под спортивным седлом, живот мой вдруг пронзила острая боль. Я едва сдержала крик. 

Ещё раз... Ещё... И всё сильней... Меня просто сгибало в дугу. Если бы не ремень безопасности, я врезалась бы лбом в стекло. 

Водитель испугался: 

- Э! Что с тобой? 

- Живот... болит... - пролепетала я. 

Снова острый укол.  Он подумал, наверное, что вот-вот меня вырвет, и я перепачкаю машину. 

- Знаешь, наверное, воздухом подышишь - легче станет... 

Боль теперь уже не колола. Казалось, что кто-то запустил руку мне в живот, ухватил внутренности, закрутил их и сжал узел в кулаке. И в машине было так душно... 

"Форд" затормозил. 

Водитель услужливо отстегнул ремень и даже открыл для меня дверцу. Я почти вывалилась из жаркого салона в сырой осенний воздух. На лицо упали капли дождя. Я вздохнула поглубже, и мне показалось, что боль отступила. 

За спиною взревел мотор. 

Обернувшись, я увидела, что "Форд" рванул с места, водитель даже дверь захлопывал на ходу. Боялся, что не отпущу его, применив ту же тайную власть, которая заставила его убрать руку с моей ноги. Он не чувствовал, что мне сейчас было всё равно... 

Мимо, едва не задев, пронеслась голубая легковушка. Я сошла с асфальта на обочину, под ногами захрустел песок. И сразу как-то мне захотелось лечь на этот песок, скорчиться-съёжиться и не шевелиться. Пускай идёт дождь, пускай смотрят люди. А если на песочек нельзя, так я и на травку лягу... 

Нет! Так и умереть можно прямо на дороге... Надо ловить машину. Глупо я сделала, что вышла.

Дождик сеялся, меленький, неторопливый. Низко висели серые, остановившие бег облака. Не было машин на мокрой тёмно-серой дороге. 

Я прижала руки к животу: так меньше болело - и попыталась выпрямиться. Нет, стоять оказалось совершенно невыносимо. Надо идти. Идти вперёд. До конца подъёма оставалось совсем немного. По гребню холма, упираясь в дорогу, проходила ветрозащитная полоса высокие густые кусты, полу оборванные недавним ураганом. 

Тусклая зелень с желтыми проблесками, серое небо, тёмно-бурая пахота, дождь... 

Когда я медленно-медленно поднялась на вершину холма и оторвала взгляд от асфальта, то замерла на месте и совсем распрямилась. 

Боль никуда не делась, я чувствовала её, но где-то в стороне, словно живот болел не у меня. 

Далеко впереди, у следующей лесополосы на обочине стоял низкий фургон-коневозка. Средняя секция у него была открыта, опущен пандус.  По пахоте человек водил понурившего голову коня в тёмной попоне.  Даже сквозь сетку дождя было видно: голова и шея коня отливают золотом. 

ГЛАВА 15 

Я закричала: 

- Борге-ез! 

Мысленно закричала. Довольно легко промолчать, не выдав чувств. Не подумать - гораздо трудней.

Конь, которого водили в поводу, резко остановился и вскинул голову, глядя в мою сторону. Даже издалека узнала я это движение. 

Он! 

Теперь уже специально я изо всех сил мысленно позвала его: 

- Борге-ез! Ко мне! 

Рыжий жеребец в тёмной попоне встал на дыбы. Человек откинулся назад, пытаясь удержать его. Рыжий выгнул шею, повернулся на задних ногах, подставляя корде или верёвке плечо. Маленькая человеческая фигурка присела к земле, потом, не удержавшись, опрокинулась на бок. 

Я снова позвала, - и вот Боргез уже скачет ко мне по пахоте. 

Это было чудо. 

Я нашла его. Он свободен. Мы снова вместе и мы уйдём от погони. 

Конечно, я знала, что так и будет, только не думала, что произойдёт всё так скоро и потом - я не привыкла ещё делать чудеса... 

Проскакав полдороги, Боргез громко, звонко заржал. Так лошадь, потерявшая табун, зовёт своих. Я крикнула в ответ: 

- Бо-орь-ка! 

Он бешено рванулся вперёд, только комья тяжелой глины полетели из-под копыт. 

Далеко, у серебристого фургона, возле подножия холма, поскользнувшийся в грязи конюх поднялся на ноги и побежал за жеребцом. По сравнению со скачущим Боргезом, человек едва переставлял короткие ножки, поэтому даже не сделалось страшно, что нас могут поймать.  

Боль ушла - исчезла неизвестно куда. 

Подскакав, Боргез чуть не сбил меня с ног. Толкнул мордой в грудь, торопливо, горячо дыша, обнюхал меня. Тонкие ноздри после бешеной скачки раздувались широко, делались почти квадратными. На нём была непривычная, чужая попона и ярко-синий недоуздок. На тонких ногах - бинты, из которых сверху и снизу торчат стёганые толстые ватнички. 

Теперь понятно, почему так легко он вырвался! Растяпа-конюх посмотрел, что жеребец ведёт себя смирно, и поленился одевать уздечку. Никто не сможет удержать на недоуздке чистокровную лошадь, если она не играет, а решила вырваться на свободу. 

Золотой жеребец топтался возле меня, взрывая ногами глинистую глубокую пахоту, успевшую напитаться водой и даже дважды наступил мне на ногу, чего прежде не случалось никогда. Он был рад, страшно рад, потому что нашёл Своего человека. 

Донеслось хриплое: 

- Стой, скотина! 

Я подхватила волочившуюся по грязи толстую верёвку от недоуздка и, вцепившись в негустую гриву, запрыгнула Боргезу на спину, сразу ощутив, что тёмно-синяя, цвета матросской форменки, попона уже здорово намокла от дождя. Как хорошо, что я не слушалась тренера, ездила на выпас без седла и уздечки!

- Сто-ой! 

Едва очутившись на спине жеребца, я поняла с диким восторгом, что снова у нас все мысли и чувства - на двоих. Мы снова превратились в кентавра! 

Чужой конюх грозил на бегу кулаком. Мы фыркнули в его сторону - это был враг! - и сорвались с места.

Свобода! Свобода! Свобода!

В один миг я узнала от Боргеза, что случилось сегодня утром на ферме. 

Он испугался, когда чужие люди стали заводить его в фургон, пахнущий чужими лошадьми. Он упёрся покрепче ногами и протестующе замотал головой. Тогда повод взял знакомый человек. Жеребец его знал не так давно, однако занимался человек полезным делом - насыпал в кормушку овёс и ловко перекидывал через дверь на вилах тонкое пахучее сено. Жеребец был воспитан, поэтому знакомому человеку повиновался, хоть происходящее очень ему не нравилось. 

Его привязали к поперечному брусу, он успокоился и даже попытался сорвать зубами с ног мягкие синие штуки, которые надели на него ещё в родном деннике. Только удалось хорошенько ухватить одну гадость, просто присосавшуюся к правой передней, как внезапно заскрежетало и сделалось совершенно темно. Он насторожился, и тут началось... Впереди, из-за стены, послышалось рычание. Весь тёмный денник мелко-мелко задрожал, как дрожит кожей лошадь, когда пытается согнать муху. Жеребец почувствовал себя очень беспомощным и позвал на помощь. Позвал Своего человека. Человек не пришёл. Тёмный денник дёрнулся и покатился куда-то вниз. Пришлось неуклюже топтаться на месте, чтобы сохранить равновесие.  Рычание за стенкой делалось всё более угрожающим. Это было очень страшно. Денник сползал и мог куда-нибудь упасть. Это было ещё страшней. Жеребец закричал, снова и снова зовя Своего человека, и тут услышал: 

- Не бойся, малыш, всё хорошо! 

Спрятался!  Кто-то спрятался в темноте!  Нападёт... 

Он решил порвать верёвку, которой был привязан, присел на задние ноги, пытаясь встать на дыбы, но копыта заскользили по доскам и он едва не упал. 

Прятавшийся в темноте человек неприятно похлопал его по шее: 

- О-оп-па, маленький, не буянь... Всё будет хорошо... 

Слова были знакомые, голос не был злым, но пахло от человека просто отвратительно, денник дрожал, за стеной рычали звери... 

Он стоял, пытаясь удержать равновесие, мелкая дрожь волнами пробегала по рыжей вычищенной

шкуре. А потом он вдруг понял, что остался один, совсем один и попал к чужим людям в плен. 

Он затосковал, и вдобавок к тоске кто-то стал больно кусать его живот. Он попытался задней ногой согнать кусучую дрянь, спрятавшуюся под чужой попоной - ничего не вышло. Хотел упасть на пол и раздавить её - мешала короткая привязь... 

Боль наступала, он изо всех сил отбивался от неё ногами, пытался укусить сам... 

Рядом раздался грохот, и голос дурнопахнущего человека заорал: 

- Да тормози же ты, твою мать! У него колики! 

Денник резко дёрнулся, жеребец чуть не упал. 

Потом опять появился свет, он сильно обрадовался, его отвязали и вывели на улицу, он обрадовался ещё больше, вдохнув знакомый воздух и решил, что скоро увидит Cвоего человека. Но знакомого маленького человека снаружи не оказалось, были мокрый воздух, мокрая земля и мокрая трава, которую не хотелось есть.

Неизвестный кусака продолжал грызть живот, но жеребец понял, что избавиться от него невозможно, и покорно ходил следом за дурнопахнущим человеком по вязкой глине. Время от времени он пытался показать этому, чужому, дурнопахнущему, что вон там, в той стороне, откуда дует ветер - его дом и Его человек. И много других людей. Там помогут, прогонят зверя, кусающего за живот, и всё будет хорошо. Но чужой человек грубо дёргал верёвку и ворчал: 

- Шагай, шагай давай, сейчас Вовчик ветеринара приведёт... 

А потом - вдруг! - его позвал Свой человек! И он вырвался и поскакал! И кусака за ним не угнался! 

Я ощутила всплеск радости Боргеза при мысли о том, что снова мы вместе.. Эта радость и моя радость слились вместе и превратились в невиданной силы посыл. Нас бросило вперёд как из катапульты. 

Это не был обычный галоп, при котором чётко различаются три удара копыт о землю. Мы неслись огромными скачками, так, как несётся гепард. В два такта. Я прижалась к шее Боргеза. Земля, сливаясь в буро-зелёную полосу, летела нам под ноги и казалась непривычно близкой, таким резвым был наш галоп, так вытягивался на скаку жеребец.  Я смотрела глазами Боргеза и чувствовала, куда именно должно ступать каждое копыто, чтобы не поскользнуться на мокрой траве - мы мчались по самой кромке пахоты под кустами лесополосы. Ветки хлестали меня по голове и чиркали по спине. Кроме редкого дождика, с неба на нас сыпался крупный с потревоженных листьев. 

Поле кончилось очень быстро. Его дальний, параллельный дороге край, тоже ограничивал ряд плотно сплётшихся кустов. Чуть сократив настильный галоп, мы завернули за него и помчались снова. 

Я подумала о конюхе с коневозки, который должен был нас догонять. Боргез, от моего воспоминания, яростно отбил задними ногами в воздух, так, что я вылетела к нему на холку и чуть не упала, но жеребец вскинул головой, и этим толчком посадил меня на прежнее место. 

Слева были кусты, справа - поле, исчирканное поперёк озимыми всходами, впереди - ещё одна лесополоса. Справа за полями поднимались плавные силуэты Внутренней гряды Крымских гор. 

Свобода! Свобода! Свобода! Скачи, куда хочешь! Здесь, где нету асфальта, нас не догонит никто! 

Поля и степи - не для двуногих, с колёсами они или без! Они - для всадников! Для кентавров! 

Мы вылетели на четырёхметровую оросительную канаву и перемахнули её, не задумываясь. 

Новое поле. 

Канава. 

Ещё одно поле. 

Вдалеке забелели деревенские дома и мы круто взяли вправо, на пахоту. Здесь пришлось сократить галоп, Боргез глубоко проваливался в грязь и, с трудом вытаскивая ноги, так работал спиной и крупом, что казалось, он козлит и пытается всадника сбросить. 

Только теперь я немного отстранилась от переживаний скачки и начала соображать по-человечески. 

В полях нас видно, как на ладони. Если конюх, от которого мы ушли, нас до сих пор не заметил - благодарить надо только лесополосы. Дальше скакать по открытому месту опасно. Не конюх, так деревенские заметят и расскажут ему при случае. Надо прятаться в лесу. 

Едва наши копыта ступили на упругую траву опушки леса, по которой были разбросаны одиночные кусты тёрна, шиповника и держи-дерева - я перевела Боргеза в шаг. Жеребец не соглашался, мотал головой, разбрызгивал пенистый пот, стекавший по шее. Он хотел скакать и скакать, убегая от кусачего зверя, и от человека, который не давал вернуться домой. Но следы шагающей лошади хуже видны на земле, чем лошади, скачущей галопом. А если нас не заметят сразу, то будут искать по следам. 

Как всё же страшно идти шагом, когда за тобой гонятся! Кажется, за всеми ветками и кустами притаились наблюдатели, и их взгляды противно, как мушиные лапки, щекочут спину... 

Я нервно оглядывалась, пытаясь за сеткой дождя разглядеть человеческие фигурки, и пока мы шли по опушке, вспотела не хуже Боргеза. 

Странно. Часы не остановились. 12.36. Всего час назад я ехала в тёплой кабине серебристого "Форда", а сейчас сижу на спине промокшего жеребца. И кажется, будто прошла целая вечность... 

Сейчас, в начале октября, солнце заходит часов в шесть. Идёт дождь, пасмурно, значит, уже к пяти настанут сумерки, в которых издали не отличишь лошадь от коровы или двух идущих рядом людей.  Главное, продержаться до этих сумерек. Спрятаться, чтобы не нашли. 

Шагая вдоль опушки, я довольно быстро отыскала то, на что надеялась. 

Заросшую, еле заметную дорогу. 

В лесах горного Крыма много таких дорог. Дорог, ведущих в никуда. Может быть, раньше там, в лесу, были поля, на которые ездили трактора. Может быть, дороги эти прорубали для своих надобностей лесники, но у них всегда такой вид, словно по меньшей мере год никто по ним не ездил. Когда идёшь по ним, приходится порой продираться сквозь ветки сомкнувшихся кустов, в десяти метрах впереди и позади уже никого и ничего не увидишь. То, что нам надо. 

Я спрыгнула на землю и повела Боргеза в поводу. Верхом было не проехать. 

Жеребец шёл рядом коротким напряжённым шагом, высоко держал голову, часто останавливался, прислушивался и всхрапывал. Я слышала только, как шелестят листья, и чувствовала запах грибов, но для Боргеза осенний лес переливался звуками и запахами. 

На каменистой желто-белой земле, усыпанной зелёными листьями, за нами почти не оставалось следов, только кое-где копыто, соскользнув с камня, чётко отпечатывало в глине небольшую дугу. Всё же для опытного человека этого вполне бы хватило, чтобы понять: здесь вели лошадь. 

Ураган переломал ветки и повалил засохшие деревья. Приходилось перелазить через барьеры из упругих нетолстых хлыстов и бесплодно жалеть, что здесь мало места для прыжка. Мы пробились вглубь примерно на километр и остановились на маленькой прогалинке в кустах у дороги. 

Прислушались. Не было слышно ни голосов, ни приближающегося треска веток. 

Пора было заняться одним важным делом. 

Угнанную лошадь ищут по следам. Тем, кто будет нас ловить, повезло: идёт дождь, до опушки наши следы очень хорошо заметны. На дороге тоже, но сейчас мы попробуем их обмануть. Прошлым летом я прочитала хорошую книгу, "Дикая охота короля Стаха" - там всадники, чтобы лошади не оставляли отпечатков копыт, обматывали им ноги тряпками. Тряпок у меня нет, но вместо них отлично сойдут бинты.  Когда-то красивые, ярко-синие, как недоуздок, они сейчас были сплошь заляпаны грязью. Тесёмки, удерживающие их на месте, промокли, я сломала ноготь, стараясь их развязать. Как раз сейчас пригодился бы нож, но я даже не помнила, где потеряла его. Наверное, это случилось, когда я выбралась из "Форда", и думать не могла ни о чём, кроме боли. 

Пришлось скорчиться у ног Боргеза и пытаться ослабить узел зубами. Ту ногу, которой я занималась, жеребец держал неподвижно, другая в этот момент беспокойно переступала, копала землю. Обычно пока я надевала или снимала бинты, Борька теребил мои волосы, но теперь он был слишком насторожен для того, чтобы баловаться. 

Ватники под бинтами были стёганые, тоже синие. Там, где бинты прикрывали их, они сохранили этот яркий сочный цвет. Я сняла их, отжала, спрятала под куртку. Потом аккуратно скатала снятые бинты в рулончики, а потом заставляла Боргеза по очереди поднимать и держать на весу ноги, пока обматывала копыта, превращая их в тряпочные култышки. 

Жеребец был так занят выслушиванием и вынюхиванием опасности, что не протестовал и не пытался избавиться от такого безобразия. 

Пока я этим занималась, думала о том, что, поразительно, - у Боргеза от переживаний начались колики, резкая боль в животе. Владимир Борисович говорил, что такое может случиться с чистокровками, но я не очень-то верила. Колики бывают от неправильной кормёжки, от глистов... Но чтобы от переживаний? 

Тем не менее, случилось именно так - на наше с Борькой счастье. И ещё повезло, что конюх решил ехать не в кабине машины, а рядом с лошадью, как полагается. Конюх заметил, что жеребцу плохо, что он пытается себя брыкнуть в живот, хочет лечь, вспотел от боли, и подал водителю сигнал остановиться.  Иначе бы я не догнала фургон и - самое страшное - Боргез мог умереть от боли. Чистокровки очень нежные... 

Как положено при коликах, потом конюх водил Боргеза в поводу. Наверное, с ними был кто-то третий - должны же они были послать за ветеринаром, лошадь же дорогая. 

И тут на коневозку вышла я...

Точно! - осенила меня мысль. Нехорошее чувство тревоги, из-за которого я четыре часа назад - всего-навсего четыре часа! - убежала с уроков, пришло ко мне не просто так, это был отголосок страха и тревоги моего золотого Боргеза. Так же и боль, согнувшая меня в дугу, была отголоском его колик. 

Ничего себе отголосочек! 

Это был ещё один признак того, что мы с Боргезом были одним существом. Кентавром. 

Дождь всё сыпался, и я, заканчивая обвязывать левую заднюю, подумала, что, наверное, конкурное поле раскисло от дождя, и долго нельзя будет прыгать из-за того, что скользко. Владимир Борисович давно собирался завезти на поле песок, но никак не мог собраться окончательно и сделать. 

Зато если после дождя потеплеет, трава пойдёт в рост... 

13.30.

Ого! Ну и долго же я провозилась! Надо уходить, уходить, уходить, иначе нас догонят даже пешком! 

И мы торопливо пошли вперёд - сначала в гору, потом с горы, и снова в гору по жёлто-зелёному лесу. Я срывала ягоды с попадавшихся кизиловых кустов, не разбирая, спелые они или нет - очень уж хотелось пить. 

Нашу дорогу пересекла другая. Я, не раздумывая, свернула на неё - надо было путать следы. Если погоня доберётся до леса по слабым отпечаткам копыт и выйдет на первую дорогу - пусть гадают у развилки, куда мы двинулись дальше! Уловка с бинтованием копыт помогла, следов за нами не оставалось.

Новая дорога была не такой заросшей, и я стала бояться, что сейчас мы снова выскочим прямо на трассу, где нас будет поджидать коневозка. Бояться было глупо, если бы мы подходили к трассе, слышны были бы моторы проезжающих машин. И если бы даже случилось такое, почему именно в этом месте окажется серебристый фургон, откуда водитель узнает, где мы? 

Но я боялась всё равно, ничего не могла сделать со страхом, пришлось идти вместе с ним. 

Снова перекрёсток - я опять свернула, потом сменила направление ещё раз и успокоилась окончательно только когда мы с Боргезом оказались даже не на дороге, а в какой-то глубокой канаве, над которой тесно сплетались деревья и кусты. 

15.30 

Ноги у меня гудели. Умнее всего было бы тихонько стоять на месте и ждать сумерек, а потом выбраться на поля и спокойно идти. Хотя мы петляли, заблудиться было невозможно. Всегда, в какую бы глушь не забиралась пешком или верхом, я чувствовала, где дом, так, словно во мне был компас, стрелка которого всегда одним концом указывала на ферму. Только дело в том, что стоять было просто невозможно. Боргез вымок, но его шкура оставалась тёплой, даже горячей, а вот я совершенно замёрзла, даже пальцы онемели, словно в мороз. На ходу казалось немного теплей, хоть при каждом движении в кроссовках противно чавкала вода, и холодные мокрые штанины джинсов липли к ногам. 

Пыталась я отжать свою куртку, но намокшая ткань сделалась такой жёсткой и грубой, что у меня просто не хватило на это сил. К тому же свитер оказался ничуть не суше куртки, для тепла надо было и его отжимать, а заставить себя раздеться почти совсем, оставшись в одной майке, я не смогла, разозлилась от этого и обиделась, беспомощно выругалась, попыталась заплакать, но слёз в глазах не было.  И мы шли, шли вперёд, продираясь сквозь заросли. Лицо горело и чесалось - среди кустов, которые мы раздвигали, был кизил, а любой знает, что на кизиловых листьях есть такой жгучий пушок, его даже дождь не смывает. Но подныривать под опасные ветки, как это надо делать, не хотелось. От усталости все ощущения сделались чужими. То есть я чувствовала холод, чувствовала, что кожу жжёт из-за кизила, чувствовала, что одежда мокрая до нитки - но казалось, будто это происходит с другим человеком, я смотрю на него и мне его жалко.

Боргез низко опустил голову. Он был рядом со мной, и никто за нами не гнался, поэтому жеребец успокоился и даже начал пастись, на ходу срывая длинные травины, пробившиеся сквозь плотный ковёр опавшей листвы. 

Только теперь я заметила, что земля изменилась, стала мягче и темней. Мы очутились глубоко в горном лесу. 

16.12. 

Посмотрев на часы, я как бы очнулась, огляделась по сторонам и заметила, что стало вроде бы темнее. Тут же вспыхнула надежда - может быть, это уже сумерки, и можно возвращаться на поля... 

Впереди гулко грохнул выстрел. 

Мы встали, как пойманные. 

Боргез вскинул голову, подвёл зад и озирался, готовый сорваться с места и скакать, скакать, скакать... Я тоже приготовилась прыгать ему на спину, и тут же вспомнила рассказ Лёшки Мокрухина о том, как однажды под ним охотники убили меринка. Ехал-ехал, вдруг вот так же ударил выстрел, лошадь под седлом дёрнулась и начала оседать на подломившихся ногах... Настоящий охотник не будет палить почём зря, но сколько их, настоящих? Гораздо больше тех, которые готовы нажать на курок, едва увидят в кустах что-нибудь тёмное о четырёх ногах, и только потом интересуются, кто это был: кабан, олень, заблудившаяся корова или подсёдланная лошадь... 

Новых выстрелов не было. Стояла тишина. Особая лесная тишина с потрескиванием веток и еле слышным постукиванием дождевых капель, срывающихся с живых листьев на листья палые. 

Боргез поприслушивался немного, потом с шумом выдохнул воздух, завернул аж на спину хвост, и на лесную землю с мягким стуком попадали конские "яблочки", от которых поднимался парок. Я подобрала сухую ветку, сгребла навоз под куст и забросала ржавыми листьями. Так всегда делают конокрады. Никуда ведь не денешься от того, что если лошадь много ест, она, извините, много... И случалось, хозяева выслеживали конокрадов именно по навозным кучкам. 

Больше в лесу не стреляли. И я решила положиться на слух жеребца, который не чуял опасных звуков.

Мы широким шагом пошли по канаве, потом вышли на лесную дорогу. Я положила руку на холку Боргеза, идти стало легче, потом согрелась на ходу и захотела спать. Ветра не было, низко стояли тучи, приглушённо светились жёлтым среди зелени деревья и кусты, вспомнившие об осени. На кизиле краснели продолговатые бусины ягод, и чёрными спелыми вокруг был усыпан лиственный ковёр. Сумеречно и спокойно было в лесу. 

Шаг за шагом продвигались мы к дому. 

Снова я очнулась от полудрёмы, когда ветка, согнутая по пути Боргезом, хлестнула меня по лицу. В пепельном свете пасмурного вечера числа на циферблате электронных часов были едва различимы. 

17.23. 

Можно было выходить. И я тут же напрямик повернула туда, где, как чувствовала, должна проходить симферопольская трасса. Напролом, не подумав о лучшей дороге.  Снова лес осыпал нас холодным дождём, но мне уже не было холодно. 

Стемнело совсем. 

Мы шли, мы шли, и в синем сумраке я не заметила сразу, что деревья впереди поредели, подняла глаза только тогда, когда Боргез насторожился. 

Между ветками горели огни. Одни, фары машин, двигались. Другие, неподвижные, явно светились в окнах домов. 

С опушки стало видно бледное зарево на горизонте. Это мог быть только Бахчисарай. 

Боргез начал пастись, ещё бы, с утра не ел! Я пожевала ягод шиповника, хоть голодной совсем не была.  Когда он утолил голод, я потянула верёвку: 

- Давай, маленький! Нам пора! 

Вскарабкаться ему на спину мне удалось только с третьего раза. Хорошо ещё, что Борька терпел мои неудачные попытки, стоял смирно, как будто был он деревенским мерином, а не чистокровным жеребцом.

Мы поехали - где шагом, где, чтобы согреться, коротким галопом. Поехали домой. 

Домой... Я только сейчас подумала о том, о чём давно было надо подумать. Мы же возвращались прямиком в Яблоневое. Там-то нас и ждут... Но, с другой стороны, дорога на Ай-петринскую яйлу, пустынную, изрытую пещерами высокогорную равнину, где из человеческого жилья - только военные части и домики лесников, куда поздней осенью и зимой не добраться без вертолёта, где крымские конокрады прячут порой лошадей, тоже проходит мимо нашего села... 

Меня мягко качало на спине жеребца, спать хотелось просто невыносимо, так, что невозможно думать. И я приняла простое решение: еду пока в Яблоневое, а там посмотрю, что буду делать. 

Сразу стало легко на душе. 

А потом произошло что-то странное: вроде бы я не спала, но действительность стала изгибаться и растягиваться, почему-то привиделось солнце, море и пляж, а потом рядом непривычным для него спокойным галопом поскакал Карагач с Машкой на спине... Потом я очнулась - снова ночь, темно, сыро, мы с Боргезом одни. Минуя окраину какого-то села, я увидела полупрозрачные очертания ещё одного знакомого человека верхом на крупной серой лошади. Призрак прошел через белые развалины коровника, поравнялся со мною и я узнала его. Это был тот самый Николай Зуенко, которого мы с Веркой видели убитым. Только был он сейчас молодым, как на фотографии в альбоме тренера. 

Он, обходя меня на галопе, улыбнулся - хорошо улыбнулся, по-дружески - и я обрадовалась, что смерти, оказывается, нет, а если даже она есть, то не навсегда... 

Снова и снова возникали полупрозрачные видения разных всадников, знакомых и незнакомых, и, проскакав мимо нас с Боргезом, уходили в ночь. Нет, это были не сны, я же не падала с жеребца, я объезжала сёла, отмечала направление, чётко видела сквозь призрачных конников деревья и кусты, канавы и ставки, заросшие тростником... Страшно тоже не стало, потом, уже после, я, конечно, думала, что каждый нормальный человек испугался бы, но тогда, ночью, в полях, всё это было в порядке вещей. 

Когда мы по широкой дуге, полями, обогнули Бахчисарай, Боргез начал торопиться, и здесь же перестали появляться призрачные всадники. Жеребец чувствовал, что с каждым шагом мы приближаемся к ферме, и мне приходилось сдерживать его. Хоть мы ехали по знакомым местам, я боялась пускать его кентером в темноте. А он - он слушался меня так, как не слушался почти никогда раньше. Это было как подарок, и я не знала, чем за такой подарок отплатить. 

Яблоневские огни я узнала издалека и даже заметила на горе зарево огней нашей фермы. 

Мой золотой Боргез страшно расстроился, когда вместо того, чтобы двигаться к свету и теплу, мы повернули на Биюк-Тау.  На этой горе были пещеры, и в одной из них, неглубокой, вроде грота, я привязала к камню Боргеза и объяснила как могла, что бояться не надо и я скоро приду. А сама расчесала волосы пальцами, вытерла кроссовки травой и пошла в село. 

Если Владимир Борисович приехал, можно и нам с Боргезом возвращаться. Всё будет в порядке, тренер прикажет Костику расторгнуть продажный договор. 

Если не приехал - попрошу Олега, чтобы спрятал нас в своём сарае. 

А нет - уйду совсем. В лес. В горы. На Ай-Петри. 

ГЛАВА 16 

Я прошла по краю персикового сада и вышла к селу, почти точно на зады участка, на котором стоял дом Владимира Борисовича и тёти Оли. 

Сначала-то я хотела отправиться прямо на ферму, высвистать из дому Машку и узнать, что случилось пока меня не было, но увидела светящееся за деревьями окно, подумала, как далеко и всё в гору идти до фермы... И перелезла через забор. 

Тут же между кустами проскользнул белый зверь. Это был Веркес, третий среднеазиат, купленный Владимиром Борисовичем, родной брат Акташа и Дженни. Он, я чувствовала, приготовился прыгать, но вовремя учуял мой запах и теперь вовсю вилял обрубком хвоста. 

Через густой неухоженный сад я пошла, не прячась. Просто в голову не пришло скрываться. Это же был и наш дом, мы жили здесь целых три года, играли в прятки за кустами красной смородины и крыжовника. Тут вот, на самом высоком абрикосе висели наши качели. Между чердаком, грецким орехом и яблоней натянуты были веревки для игры в Маугли... Давно уже убрали всё это, но сад я знала как пять пальцев и рада была оказаться в нём снова, хоть ноги вязли в сырой земле, она налипала на кроссовки, словно кандалы. 

Освещённое окно было открыто, я хотела уже заглянуть и поздороваться, но тут звякнуло что-то стеклянное и послышался голос Костика: 

- И тогда этот... цыплёнок недоношенный кинулся на меня с кулаками! 

Мне стало неприятно, как будто на обеденный стол посадили скользкую жабу. Захотелось уйти, но Костику ответила не тётя Оля, а... наш тренер! 

Он приехал! 

- Ты должен понять, Мария пережила тяжёлое потрясение, психика у неё сейчас довольно неустойчивая... 

- Понять?! Эта дрянь мне чуть нос не сломала! 

Я внутренне запрыгала от радости. Молодец, Машка! Так ему и надо! 

Костик продолжал, а я подобралась под окно, присела на выступающий фундамент и слушала: 

- Эта маленькая сволочь корчит из себя ангелочка - самоубийство, сю-сю - му-сю! Но как дерётся,

поганка! Ты их совсем распустил. Надо было совершенно по-другому воспитывать. Они кем должны тебя считать? - Бла- го-детелем! Ты их вытащил из детдома, кормишь-поишь, на лошадках катаешь... Они р-руки тебе должны целовать! А ты с ними цацкаешься - деньги каждую неделю выдаёшь, советуешься, когда шмотки покупаешь... Тьфу! И вот - имеешь результат: одна сбегает из дома, другая кидается на взрослого человека - причём из-за чего это всё? Из-за того, что я законно, понимаешь: за-кон-но! - продал свою собственность. А эту Свету надо в розыск объявить. Через ментуру. Неизвестно, что она натворит. Между прочим, ещё не факт, что жеребец сам по себе сбежал. Может, это её штучки. Игорь говорил, что видал, как на лошадь какой-то ребёнок забрался. 

Ага, всё же конюх меня заметил... И Костик верно угадал. 

- Ты, ты сам виноват... Договаривались же, раз и навсегда, продаём только вместе, по обоюдному, понимаешь, согласию. Что стоило тебе меня подождать? - голос у Владимира Борисовича был не обычным, я приподнялась и осторожненько заглянула в окно. 

Как пахнет жареная картошка! У меня даже голова закружилась, а в животе появилась тоска. Владимир Борисович и Костик сидели за столом, покрытым розовой скатертью. На можжевеловой дощечке стояла сковорода, на которой ещё оставалась… Кар-то-шеч-ка! Поджаристая, моя любимая... Рядом - тарелка с солёными огурцами и две прозрачные тонкие бутылки, одна почти пустая, другая - непочатая, заклеенная узкой акцизной полосочкой. Водка. 

Понятно... Я снова села - слушать дальше. 

Костик горячо заговорил: 

- Влад, пойми, такое предложение упускать было нельзя! Пятьдесят тысяч баксов! Мы никогда ещё так выгодно не продавали! Десять тысяч - максимум... Ну, чего тут говорить, сам же знаешь. И ты не представляешь, с каким трудом я этого Януша сюда затащил, он же корчит из себя черт-те-что, он говорил мне, что здесь, в Крыму, всех приличных лошадей знает, но ничего интересного для него нет. А посмотрел - и как влюбился в этого Боргеза, честное слово. Такое лицо я видел раньше, только если мужик красивую бабу глазами провожал. Никого больше не хотел. Ты посчитай, мы купили этого коня жеребёнком за триста баксов, вложили - не больше двух тысяч, если даже считать содержание этой соплячки, Светы, которая за ним ухаживала. Всего-то! А тут - пятьдесят штук! 

- Костяй, мы же договаривались, этих лошадей, основных, не продавать! 

Меня так и залило тёплой радостью и любовью. Наш тренер всё понимает, значит, сейчас он поставит на место этого жирного... не могла даже слова подобрать, каким назвать Костика. Значит, мы сможем вернуться! Станет как прежде - тренировки, школа, уютные вечера в тёплой комнате, любимые книги... 

Но Костик не оставлял попыток переубедить Владимира Борисовича: 

- Я считаю: твой детдом - твои заботы, а у нас бизнес, не благотворительность! Вместо того чтобы содержать кучку сопляков, дешевле было бы нанять пару-тройку жокеев... 

Нет, Костик, наверное, всю жизнь торговать лошадьми будет - ничему не научится. Жокеи-то бывают только на скачках, и ещё - там, где тренируют скаковых лошадей. 

Он продолжал: 

- Но если ты хочешь возиться с мелкотой - ладно. Твоё дело, я тут не вмешиваюсь. Но какая разница - эти кони, те... Это - товар. Товар должен приносить что? - прибыль. И нечего размазывать слюни по картону.

- Ты ог-граничен, ты не чувствуешь... А тут понимать надо. Ты даже не представляешь, в какой убыток впал - мы впали в убыток! - когда продал ты Боргеза. Через пять лет надо было его продавать, не раньше. Тогда бы этот жеребец вдесятеро больше стоил бы, ну, если не вдесятеро - впятеро, точно. 

Эти слова меня оглушили. 

Значит, просто-напросто ещё время не пришло наших лошадей продавать... И такое говорит наш тренер!  А, может быть, он просто притворяется перед Костиком? Ведь это же деньги Костика вложены в дело. Тренер знает, что деньги - не самое главное в жизни, но вынужден своё мнение скрывать... 

Костик в ответ уныло сказал: 

- И что бы изменили четыре года? Ты разбаловал девчонок - это факт номер один. Через несколько лет они в своих лошадей ещё сильнее повлюбляются - факт номер два. И ещё - спустя четыре года они все станут совершеннолетними. А восемнадцатилетняя тёлка может та-аких дел наворочать! Это не сопливый тинэйджер, - американское словечко, которым сейчас обзывают школьников, Костик произнёс так, словно выругался. 

- Нет, не понимаешь ты, а я сколько раз объяснял тебе, весь механизм рассказывал... Весной, или даже этой осенью я собираюсь наконец вывезти учеников на соревнования. Это будет наша заявка. Есть, конечно, в Крыму хорошие спортсмены, но выступают они нестабильно, у моих учеников перед ними абсолютное преимущество! Я уже несколько раз их заставлял проходить контрольные маршруты - сто двадцать высота, четырнадцать препятствий - все проходят чисто. Конечно, я имею в виду, на основных лошадях. Одну из которых ты продал! Пр-родал! Вот... Через пару лет мы выйдем на украинский уровень. А потом пойдём по коммерческим соревнованиям, по международным. Россия, Польша, даже Германия, чёрт возьми! Я уверен, каменно уверен, что на одних призах мы окупим наши затраты. Понимаешь, мир такого ещё не знает, пройдёт лет двадцать, спортсмены-телепаты будут не в новинку. Но мы будем - первые! И лет десять останемся единственными, если с таким преимуществом не разбогатеть - нужно быть полным идиотом. А ты что продал сейчас? Жеребца, напрыганного на сто двадцать. Кстати, чудом будет, если ты не повредил лошадям, когда поставил сто тридцать, это мы тоже примем во взаимный расчёт... Да, так вот, такую высоту любая лошадь прыгнет, даже деревенская кляча прыгнет - если её сильно бить. То есть продал ты мясо! А через четыре года, через пять лет, мы будем продавать лошадей международного класса, методику

продавать! И поэтому нельзя такие глупости делать, и учеников морально травмировать тоже нельзя... 

Мне стало жутко неприятно, что тренер за глаза нас называет учениками. Как в школе какой-то...  Владимир Борисович продолжал: 

- Человеческий фактор, Костяй, ты всегда недооценивал человеческий фактор. А ученики - этот самый фактор и есть. Без них у нас не будет побед, а без побед не будет денег... Что же касается любви к лошадям - без этого тоже не обойтись. Ты не конник, тебе понять трудно, это - такая любовь из-за которой и убить можно, и пожертвовать собой можно... Только вот вырастут дети - у них другая любовь начнётся, поймут, что значат деньги, зарубежные поездки... Это сейчас у них бог - с четырьмя ногами и гривой, да время от времени ржёт. Потом захочется им шмоток-побрякушек, квартиры отдельные понадобятся, не всю жизнь ведь общагою жить. Да они сами начнут своим лошадям рекламу делать, чтобы подороже их продать и свой процент получить!

Ну нет! 

Ни за что! 

Никогда! 

- Методика... Если б я не верил в твою методику, ни цента бы не вложил в раздолбанную ферму! Сказать по правде, сейчас об этих вложениях не жалею. Но! Ты с этими сопляками палку перегибаешь. Вздумал породу выводить, зоотехник хренов! Надо было просто бездомных пацанов набрать, и всё! А так - в убийство влипли... 

Что?! 

Боясь пропустить хотя бы одно слово, я приподнялась и застыла под окном в очень неудобном положении, на полусогнутых ногах. И забыла, что промокла, и не заметила, когда снова начал моросить дождь... 

- Это был несчастный случай, - хмуро сказал Владимир Борисович. 

- Запланированный несчастный случай, - надзидательно подчеркнул Костик. - Ты что, не знаешь закона: если неприятность может случиться, она случается. Ведь ты же сам познакомил этого придурка с матерью... как его? Пацана твоего старшего... Арсена. 

- Ну да, - судя по голосу, тренер заулыбался. - Это единственный, так сказать, чётко запланированный союз. Коля Зуенко - мастер по троеборью, лошади в него, можно сказать, влюблялись. Мать - Таня Халабанова, занималась выездкой, потом детишек тренировала. Ей только травма помешала чемпионкой Украины стать. Я и сказал Кольке: а на спор, Танька тебя и близко к себе не подпустит? Он завёлся... Да если хочешь знать, я доброе дело сделал! Халабановой же сорок пять было, если бы не Колька, так бы старой девой и померла! 

- А так померла при родах, - язвительно продолжил Костик. - Поздно же бабе рожать первый раз в сорок пять... Считай, убил ты её, как из пушки. 

- Ну, рожают же другие... - смутно сказал тренер.

Снова звякнуло стекло о стекло, забулькала жидкость.

- Выпьем давай за то, чтобы больше таких неувязочек не было... 

- Их не будет... - нравоучительно сказал Костик, снова звякнули стаканы и он продолжил после паузы слегка задохнувшимся голосом: - Их не будет, если не станешь провоцировать. Ну зачем тебе потребовалось вешать на стену фотку типа: "Я и мои дети"? Можно же было предположить, что на старости лет этот Зуенко вспомнит: "Было дело, сделал я ребёнка одной престарелой девушке, нехорошо это, грех это, исправить надо. Найду дитё и воспитаю"? Можно же было предположить, что завернёт он в гости к старому другу Владу Степко? Можно же было предположить, что заметит он снимок и решит: тёмненький мальчик очень похож на папу с мамой? 

Значит, мы с Машкой были правы... Только лучше бы ошибались! 

Тренер сказал, оправдываясь: 

- Вроде я его разубедил, сказал, что, по слухам, помер младенец вместе с мамочкой при родах...  

- А он увидел фотографию и убедился, что ты его обманываешь. Ну, если не убедился, то подозрения появились. И пришёл он тогда среди ночи на ферму, с детишками поговорить... 

- И чего ночью-то делать было?! Ведь Акташ во дворе... 

- Про твоих людоедов только сельские знают, дружок твой знать не мог. 

- Да я чуть с ума не сошёл, когда позвонил с конюшни Павел и сообщил, что вышел он из конюшни, показалось, что водопроводный кран на улице течёт, и видит: лежит головой на ступеньках дома мужик и рядом Акташ скалится... Видно, прыгнул на него сзади, а он упал - прямо на ступеньку лбом. 

- А Павел не мог сам его пристукнуть? В драке? Здоровый бугай! 

Ну, по сравнению с Костиком вовсе не трудно казаться большим и сильным... 

Тренер согласился: 

- Да, здоровый... Ученики его Динозавром называют, сокращённо - "Завр". Как бы то ни было, нам же на руку оказалось, что он здоровый, он и отнёс подальше труп, и закопал сам. Внимание милиции привлекать к ферме совершенно незачем... 

Ошиблись мы с Машкой, выходит, в главном - в нашем тренере. Я начала думать, что лучше бы не подслушивала этот разговор с самого начала, сейчас уйти не было никакой возможности. Уж очень загадочными были слова Костика о том, что лучше было бы просто детдомовцев набрать... Значит мы - не "просто"? 

Владимир Борисович продолжал: 

- Не повезло бедняге. Давай-ка выпьем за упокой души Николая Зуенко! Сильный был парень, храбрый,

а как нелепо погиб... 

Снова забулькала водка, но стаканы не звенели - за упокой души всегда пьют, не чокаясь. 

Потом заговорил Костик: 

- Не заложит этот Завр? 

- Нет. Павло по натуре - хитрый кулачина. Если бы знал он, почему Зуенко появился на ферме, то мог, пожалуй, шантажировать. А так выходит, он сам замешан в сокрытии факта смерти, и поступать себе во вред не будет, никогда не будет... И вообще, нет человека - нет проблемы. Остальные ученики получены практически безопасным путём. 

Я вся превратилась в слух. 

- Уголовным путём! - уточнил Костик. 

- Кому бы упрекать, Костяй, только не тебе, с кодексом у самого тебя счёты, знаю, найду-утся... Вот послушай, как я к этому пришёл. Узнал я про то, что тепеп-...телп... короче, о том, что мысленная эта связь возможна между человеком и лошадью, ещё в институте. Институт физкультуры в Киеве, они его сейчас в Академию переделали, дурачки... 

- Влад, я твою историю сто раз уже слышал. Давай о деле! 

- Не-ет, послушай, - голос у тренера был глупо-упрямым и я поняла, что он выпил уже достаточно.

Никогда не буду пить! Всякий знает, что если человек выпил не так много, чтобы упасть и заснуть, он начинает ко всем приставать и рассказывать, какой он умный, хитрый и предприимчивый, и как его никто не ценит по достоинству. Сколько раз я это в деревне видела-слышала! Только вот Владимир Борисович раньше не пил... При нас. Теперь, когда я узнала, что тренер знал о смерти своего друга и позволил закопать его в скотомогильнике, я не верила ни одному своему прежнему знанию о нём. 

Костик, видно, понял, что пока Владимир Борисович своё не скажет, никакого разговора о деле, то есть о поисках Боргеза и меня, не выйдет. Тренер продолжал: 

- Это значит, училась со мною Надя Тамадзе, симпатичная такая грузиночка. Она увлекалась спиритизмом, парапсихологией - ну, всем, о чём тогда говорили как о сущей ереси. И я в это не верил! И я думал - ерунда! А ты? 

- Я в другое время рос, - угрюмо ответил Костик. 

- Во-от, тебе бы легче было в мысленную связь поверить. А я это - тогда! - смог. Мне показала Надюша, как она, стоя на земле, без корды лошадь работает. И, главное, жеребец бегает в недоуздке, а вроде как бы поводу сопротивляется, головой мотает, а ни потащить, ни подыграть не может. Ну, первая мысль, что этого жеребца она выдер.. дрессировала. А она говорит: "Я с любой лошадью так работать могу! Показать?" - И показала... Я, конечно, сразу к ней: "Научи!" Она, бедненькая, никто ей раньше не верил, так обрадовалась, начала учить - и без толку. Мне Р-роман говорил, ну, этот... сенс из Бахчисарая, что, мол, Володя, человек ты хороший, но экста...экстрасенс никакой. 

Тренер выпил уже столько, что длинные слова давались ему с трудом. 

Эту часть истории я, как и Костик, знала. И, застыв в неудобной позе под окном, из которого вкусно пахло едой, еле удерживалась, чтобы не поторопить: "Ну давай же, давай дальше!" 

- Н-ну, потом наши с Наденькой пути разошлись, ты знаешь, как это бывает... Но я идеей загорелся... Ой-й загорелся! И тогда решил: раз мне эта мысленная связь не удаётся, можно же вывести породу лошадей, которые бы лучше обычных воспринимали бы человеческие мысли. И мы с Олечкой поехали в деревню. Ох, она и натерпелась! Я-то в деревне вырос, а она - столичная девушка, искусствовед, оказалась среди деревенщины грязной, народ тупой, пьянство, маты-перематы. Здесь, в Крыму, сёла почище и люди поприличней, а там, средняя полоса, сплошное бескультурье... Святая женщина! Она в меня верила! 

- Это верно, святая... Тогда верила, теперь этих сопляков опекает, возится с ними... 

- О н-нет! Она моих учеников любит! Как мать любит! Только женщины могут чужих детей любить... Ну так вот, ничего у меня с породой не вышло. То есть путь был правильный, совершенно верный, только вот председатель колхоза у нас там был такой пенсионер замшелый, р-ретрогр-рад... Ну, и средства для выведения породы нужны не колхозные. Лошади стоят денег, люди - гораздо дешевле! - Владимир Борисович так засмеялся, словно ему не было смешно. 

Костик сказал, зевнув: 

- Что дешевле, это факт... 

- И давай тогда выпьем за то, чтоб нас почаще такие идеи осеняли! 

- Борисыч, не наливай, - запротестовал Костик. - Да хватит, я же за рулём! 

- Н-ничего, всё равно у нас ночевать придётся. Так за идею! 

Снова забулькало.  В этот раз тоже стаканы не звякали.  Тренер продолжил: 

- Я три года был в упадке. Полном - и моральном, и м-материальном. Олечке спасибо, не бросила меня, поддержала. А потом додумался до г-гениального: если нет у меня возможностей вывести породу лошадей, то уж людей-то... А?! Попытка не пытка. 

Я просто окаменела. Хотелось уйти, зажать уши руками, не слышать... Но я слушала. И чувствовала, что лечу в глухую чёрную пропасть. 

- Ведь человек в биологической основе своей - животное. А значит, искусственный отбор по желательным признакам даст нужный результат... Чтобы получить первое поколение, надо было подобрать родительские пары из среды конников, причём чтобы и мать и отец обладали чувством лошади. Во! 

- И начал ты работать сводником. 

- К-костяй, ты завидуешь... Идее завидуешь... Ведь... Это... Совсем не обязательно, чтобы семьи возникали. Даже легче будет потом изымать материал, если семей не будет. Заделает парень девчонке

ребёночка - и хватит. А устроить такое легко. 

Нет! 

Не-е-ет! 

- Поработать пришлось, туточки сказать нечего. Но без труда, как говорится... Так вот и получились Анна - она, кстати, первой была, - Мария, Вероника, Светлана, Арсен. 

- А потом началась уголовщина. 

- Ну почему сразу "уголовщина". У Арсена мать при родах умерла. 

- У остальных-то нет... 

- Но я никого не убивал! Все их мамки-папки так и живут... А потом, кроме того, что Коли Зуенко касалось, я очень чисто всё организовал, никогда не действовал сам, проходили акции не чаще раза в месяц и в разных городах. Нанимал я уголовников, не серьёзных, а мелочь всякую. Снаряжаешь его - хлороформ, чемодан, - и ждёшь, когда поедут родители с ребёнком на природу. Но, понимаешь, такую природу, где море или речка... 

- Да слышал я тысячу раз твои рассказы, и тысячу раз говорил: имитацию того, что ребёнок остался без присмотру и утонул, можно было использовать только один раз! Это счастье, что не попалось въедливого милиционера, не помогли бы иначе и разные места, и перерывы времени. 

- Это не счастье, а расчёт. Как раз тогда началась смута: перестройка, распад Союза, кадровые перестановки во всех органах... 

- Ещё одна опасность - уголовники. Они же тебя в лицо видели! 

- У этого народа совести, конечно, нету, зато страх за свою шкуру - ого-го! Считали, понимаешь, что я для пересадки органов малышей собираю, для заграницы, а таким делом только группировка может заниматься, против мафии идти - себе дороже... На следующей ступени дело шло без моего участия: ценный груз в спящем состоянии перевозили за много километров и подбрасывали в заштатное отделение милиции. После этого дорога ясная - дом ребенка, ведь родители думали, будто детишки утопли и в розыск не объявляли... Оставалось только проследить, куда именно их отправят, и через пару лет забирать уже подрощенных. Операция проводилась в возрасте двух-трёх лет, когда они хорошо, если своё имя помнят... Только вот усыновление пришлось оформлять за взятки, чтобы именно тех, кого надо отдали... Все сбережения на это выкинул, иначе ты бы с твоими деньгами на фиг не нужен был бы мне! 

- Я тебе, кстати, тоже могу кое-что сказать. Ну ладно, первый набор - дело давнее, там на неразбериху во время развала Союза можно многое списать. А зачем ты последнего ухитрил? Ведь это - похищение чистой воды! И он даже года в детдоме не пробыл! 

- Таким случаем нельзя было не воспользоваться. Представляешь, мать - берейтор, руки просто шёлковые. Приводят к ней табунного дончака - через месяц её работы он может детей катать! А, между прочим, лошадь, выросшая до четырёх-пяти лет в табуне - дикий зверь! Особенно жеребцов касается, если даже такую тварь кастрировать, всё равно, с человеком будет биться насмерть. Во-от... А мамаша Дмитрия добивалась полного послушания и кротости быстро и без хлыста, вообще без наказаний... И производитель ... тьфу ты! папаша классный. Мастер спорта и мужик умный. Так что я на Дмитрия большие надежды возлагаю... Теперь - видишь? Ценишь? Между прочим, на содержание ребёнка уходит не больше сотни гривен в месяц. А каждый мой ученик готовит лошадь к продаже втрое быстрее, чем взрослый берейтор. И ещё... 

Резко зазвонил телефон. 

- Да, Оля... Сейчас выезжаем... Жди. - трубка легла на рычаги - Пошли, Костяй, Олю привезём. Она уже уложила спать учеников. Пошли-пошли, никто тебя не побьёт... х-ха... в моём присутствии. 

У меня над головой хлопнуло закрывшееся окно.  Я попыталась встать, но мышцы занемели, и я упала на мокрую землю. 

"Они погибли, Рыжая... Автокатастрофа. Здесь, в Крыму. На Южном берегу..." 

Чернота, густая, вязкая чернота. Бездонная чёрная пропасть... Я сижу в грязи, я вижу мокрый сад, где мы играли, рвали вишню и абрикосы, за спиной у меня - стена дома, где мы росли пять лет... А я падаю в пропасть и не могу задержать падение... 

Где-то в этой черноте чавкает душ, орёт детдомовская воспитательница: "Все сняли трусы! Живо! Проверка на чистоту!"... А рука, которую Он часто клал мне на плечо, была такой тёплой, ласковой... Тётя Оля купала нас, маленьких, в большом жестяном корыте и, чтобы мы не капризничали, разрешала брать с собой любимые игрушки... А вот мы трясёмся учебной рысью на широкой спине Рубина и Он - наш любимый тренер! - советует: "Спину ровно! Что ты горбишься, как кошка на заборе?" И мы с Боргезом опрокидываем в кусты Крапивиху... Прыгаем высоченный тройник... 

Почему так больно?! 

Может, это разрывается сердце? 

Наверное, так умирают... Ну и ладно. 

Далеко от меня, в другом мире, завёлся мотор машины, скрипнули ворота - открылись, а потом закрылись. 

Где-то живёт моя мама... Моя настоящая мама! И может быть, у неё на комоде стоит фотография маленькой девочки в траурной рамке - моя фотография. 

Мама! 

Мамочка моя! 

Все люди на свете появились потому, что их родители друг друга любили. Пусть недолго, но любили. Мы родились потому, что так захотел Он. Он принял решение, что мы должны быть, принял за наших родителей. И вместо нас решил, кем должны мы стать. Первое поколение... Нас вывели как породистых животных. 

Мы и наши лошади - как замок и ключ. Чистой крови скакуны и чистокровные спортсмены, мы созданы для того, чтобы вместе преодолевать высокие препятствия. 

Мы созданы кентаврами - по чужой воле, по хладнокровному решению. 

А я ещё радовалась нашему с Боргезом взаимопониманию, нашему полному слиянию. Оказывается, ни он, ни я не при чём.  Наша судьба была решена задолго до рождения, наш жизненный путь начерчен заранее обычным человеком, который пьёт водку, любит деньги, врёт, когда это выгодно. 

Наверное, он точно дозировал строгость и ласку в обращении с нами, чтобы мы развивались по намеченной программе... 

И то, что он меня называал "Рыжая", и говорил это слово немного протяжно, так, что замирало сердце - тоже было в программе! 

И выгнал он с работы Витьку вовсе не потому, что заботился о нас - просто Анина любовь не входила в его программу! 

И пообещал Машке, будто сможет она выбрать новую лошадь, не потому, что видеть не мог, как она превращается в куклу - просто если Машка не будет работать, драгоценный экземпляр "первого поколения" новой породы пропадёт впустую... 

Я поняла, что не хочу и не могу больше жить. 

А белый пёс повизгивал у меня над ухом и лизал большим тёплым языком лицо. В мыслях у него сквозило недоумение: почему человек сидит в грязи и не идёт домой? 

Сеялся мелкий-мелкий дождик. Ночное небо слегка светилось - за тучами взошла луна. Черные кроны полуоблетевших деревьев были неподвижны. 

Мне хотелось уснуть, а потом проснуться так, чтобы забыть про этот разговор. 

Зачем я хотела знать правду? Зачем?! Ведь в который уже раз получилось именно так, как я хотела: желала знать всё о своих родителях? - вот тебе правда, получи и распишись... 

Веки сделались тяжёлыми от слёз, я не могла пошевелиться, глаза закрылись, я решила, что это уже умирание, потому что нельзя ведь жить после того, как узнаешь - такую! - правду... Она была как яд - всё прошедшее и будущее отравила предательством и ложью. 

Угол дома сделался необычайно притягательным, об него запросто можно разбить голову... 

Ведь дверь между жизнью и смертью не закрыта, только заперта, вполне годится как последний выход, когда ничего уже не светит... 

Померещились ещё перерезанные вены, но тут я вспомнила, что Боргез привязан к большому камню у входа в пещеру на горе Биюк-Тау, он один, ему страшно, и он будет долго и мучительно умирать от голода и жажды, если я сейчас умру от правды. 

Встала. 

Пошла. 

Неуклюже перевалилась через забор. 

От дождя куртка стала очень тяжёлой и давила на плечи. Холодно почему-то не было. 

За моей спиной светились окна. Так тепло и гостеприимно светятся только окна чужих домов.  Пустота, в которую я летела, становилась черней и черней. 

Дорога вдоль персикового сада раскисла, я скользила на глине, оступаясь в глубокие, наполненные водой колеи. 

В моей пустоте мелькали яркие картинки, отрывочные мысли. 

Понятно, почему Он встревожился, когда я рассказала ему о том, что пыталась искать родителей с помощью телепатии. Боялся, что найду.  Бедная моя мама... И отец. Ведь где-то живёт мой отец! 

Интересно, может у меня есть братик или сестричка... 

Бедная мама Арсена, Таня Халабанова, погибшая потому, что поздно рождать ребёнка в сорок пять лет. Погибшая потому, что наш тренер решил, что ей нужно родить ребёнка. Наверное, она думала, что Коля Зуенко любит её... А это был просто спор! 

Лицо мертвого Николая Зуенко. Он подумал, что надо найти сына, хоть чем-то искупить прошлую вину. Благородный порыв был остановлен прыжком на плечи белого зверя и ударом о ступеньку. Потому что наш тренер решил, что выведенных им породистых людей должны охранять смертоносные собаки... 

Зря сомневалась я, что Роман Иванович говорит правду. Не нужен был никакой экстрасенс. Он ездил по детским домам один. И собирал урожай. 

Тёмная, тёмная душевая. Тёмный ужас. Жадно хлюпающий душ. 

Мы собираем круглые жёлтые груши-дички на повидло... Это легко, груши лежат ковром под деревом с округлыми зелено-серебристыми листьями... Повидла нужно много, на всю зиму. 

Мы красим стойки препятствий в яркие цвета, чтобы было всё так, как будет на соревнованиях, и Арсен брызгается синей краской... 

Чистим лошадей и весело перекрикиваемся... 

Я ещё думала, стоит ли убивать гадов. Явных, незатейливых, видных издалека подонков... Тогда как быть с тем, кто искурочил всю твою жизнь и при этом сделал так, что ты его полюбила?!

Ведь мы Его любили! 

Ведь кроме меня, остальные его всё ещё любят! 

И, самое страшное, я не могу его ненавидеть... Мне очень больно, мне страшно обидно, но ненависти - нет. 

Ночь... Чёртово кладбище. Верка говорит: "Человек вообще самая большая сволочь в мире! Он обманул животных, прикормил, а потом сожрал. И приучил их детей любить себя и слушаться. И постепенно сделал их такими, чтобы ему было удобно и вкусно..." 

Только Верка не подозревала, что говорит о себе! 

Представляете, я радовалась, думала мне повезло: из многих детдомовцев Он выбрал именно меня... Дура! Другие родились из-за любви, а тебя - вывели. Как выводят породы собак, коров, лошадей. Любовь не при чём... Я считала, что я бегу, но сад всё не кончался... 

Ещё два часа назад казалось, что вот приедет из Киева тренер, и всё будет по-прежнему, начнётся прекрасная обычная жизнь с тренировками, школой, поражениями и победами. 

Эта жизнь сломалась как домик из картона, попавший под ноги марширующих солдат. 

Я летела в пустоту... Пустота слепила глаза и давила на грудь. Было тяжело дышать. Я захлёбывалась пустотой. 

... Интересно, тётя Оля заодно с тренером, или нет? Наверное, да. Невозможно же скрывать свои планы от человека, с которым живёшь вместе, живёшь одной семьёй. Которого любишь - как человека, не как породистое животное. 

Понятно теперь, почему они не жили с нами. Мы же - не люди. Мы - животные. А животные должны существовать в специальных помещениях. В курятниках. В коровниках. В конюшнях. На фермах, одним словом... 

Улыбающееся тонкое лицо тёти Оли... Интересно, о чём она думала, когда так, с улыбкой, смотрела на нас? О том, какую прибыль получают её муж и Костик, потому, что мы готовим лошадей втрое быстрее, чем взрослые берейторы? О том, что, когда они продадут лошадей, без которых мы жить не можем, она сможет поселиться в столице, а не в глуши? 

Она следила, чтобы мы много читали, она рассказывала нам о писателях, поэтах и художниках... Ясно, зачем. Чем больше мы будем развиты, тем более тонкие оттенки чувств сможем воспринимать. Лучше понимать лошадей. Быстрее готовить их к продаже... 

Нам говорили: "Мойте руки перед едой", ведь домашние животные должны быть чистыми. - Мы слушались. 

Говорили: "Учитесь" - мы учились и читали, много читали. 

Работали лошадей. 

Убирали дом. 

Заготавливали на зиму грибы, орехи, груши, кизил, шиповник. 

И всё это делали с радостью.

- Хорошие зверьки. Умные зверьки. Можно сказать, разумные зверьки. 

Слёзы текли у меня по щекам, слёзы мешались с дождём. 

Вдруг я почувствовала чью-то тоску, одиночество, страх... 

Боргез! 

Мой золотой конь! 

Мой лучший друг! 

Тот, который никогда не предаст. 

Я попыталась побежать и на этот раз действительно побежала. 

Закончился персиковый сад. В лес я вошла напролом, не отыскивая тропинку, полезла вверх по скользкому склону. Я чувствовала, где сейчас мой Боргез, как стрелка компаса чувствует север, и торопилась, чтобы сократить секунды томительного ожидания. Оступалась, скользила на палых листьях, падала, вставала снова... 

Он заржал и закружил на привязи, когда услышал треск веток. Выбравшись к пещере, я увидела, что он вышел из-под укрытия, чтобы как можно раньше увидеть меня. Копытами земля с опавшими листьями была перемешана в одну сплошную массу. Он кинулся ко мне, насколько позволила верёвка. Я обняла его за шею и прижалась к нему. 

Лес вокруг нас был неподвижен. Дождь постукивал по листьям - вокруг словно шептали тысячи голосов. 

ГЛАВА 17 

Я долго стояла, приникнув к Боргезу, и чистокровный жеребец застыл как статуя под шепчущим дождём. А потом я почувствовала, что рыжее плечо, к которому прижимаюсь щекой, - холодное-холодное, и по всему телу Боргеза то и дело пробегает крупная дрожь. 

Тогда я сняла насквозь промокшую попону, как смогла, отжала и стала неуклюжим, вырывающимся из онемевших пальцев, жгутом растирать понурившего голову Борьку. 

Конечно, он был создан для того, чтобы быстро скакать и высоко прыгать. И совершенно не был приспособлен ночевать под холодным дождём в октябрьском поредевшем лесу. 

И я поняла, что когда строила планы скрыться на продуваемой всеми ветрами Ай-Петринской яйле, думала только о себе. Ну да, ну да! Разве может домашнее животное отвечать за тех, кто ему, животному, дорог? Разве может принимать решения?  Меня вывели для того, чтобы выезжать и напрыгивать лошадей, а не для того, чтобы думать. Получать корм, приют и в благодарность за это - работать... 

Если бы я увела Боргеза в горы - то поступила бы так, как меня запрограммировали поступать. И точно так же плохо пришлось бы Боргезу, если бы я попросила Олега спрятать нас в его сарае. День и ночь взаперти, в темноте, когда только через щели видно солнце и бетонированный двор - что это за жизнь?! 

Ну а больше мне пойти было некуда. 

Хотелось поплакать, но слёз уже не было, только капли дождя текли по щекам. 

Боргез стоял, опустив голову почти к самой земле. Я присела на корточки, сняла с копыт обрывки грязных бинтов, а потом отвязала верёвку и мы пошли вниз по склону. 

Жеребец приседал на задние ноги и порою съезжал как на лыжах, скользя по раскисшей земле с толстым слоем слежавшихся листьев. Я старалась держаться у его плеча и не обращала внимания на бьющие по лицу ветки, только глаза закрывала. 

Когда закончился лес и замаячили впереди ровные ряды персиковых деревьев, я подвела Боргеза к большому камню на краю сада, и оттуда с трудом вскарабкалась ему на спину. 

Как он обрадовался, когда понял, куда мы идём! Поднял голову, уши раковинками повернул в сторону конюшни, мне приходилось удерживать его изо всех сил, чтобы он не поскакал галопом. 

Эта радость стоила принятого решения.  Мы, не прячась, прошли по селу. Пусть видят нас все, кто хочет. 

У "Салама" как обычно ревела гнусавая блатная песня, на крыльце клуба курили, за красными шторами "Камышинки" ритмично мигали цветные огни. Мы шли по тёмным улицам, озаряемым только светом из окон домов, шли широким скорым шагом.  Мы возвращались домой. 

*** 

Ворота на ферму ещё не заперли, но Акташа уже спустили с привязи. Он радостно подбежал ко мне, а я вспомнила, что он – убийца, и меня затошнило. Наверное, я мысленно оттолкнула его, пёс отскочил и смотрел недоуменно, жалобно... Мне стало стыдно. Он ведь такое же домашнее животное, как и я. Только вывели его не для работы с лошадьми, а для охраны, и это именно люди научили пса бесшумно прыгать на горло другим людям... 

Я позвала: 

- Акташ... - и когда он виновато подошёл, погладила голову с обрубленными ушами и попросила прощения. 

Пёс обрадовался, завилял коротеньким хвостом и деловито побежал на конюшню впереди нас с Боргезом. 

В родном деннике проголодавшийся жеребец накинулся на соломенную подстилку, которую раньше ел только от скуки. Мокрую чужую попону я сняла и бросила на пол в коридоре. Потом отжала ладонями воду с рыжей шерсти, сходила и принесла тюк прессованого сена. 

Конюха не было видно. Сегодня в ночь должен был дежурить дядя Серёжа, он просто не мог не слышать цоканья копыт в коридоре, он был обязан посмотреть, в чём дело. Может, лошадь из денника вышла? Может, конокрады? 

И тут почему-то я представила другую ночь, сухую ночь начала сентября. И мертвого человека в канаве у дороги. И Акташа с кровавой пастью... 

Голова закружилась, я прислонилась к стенке спиной и закрыла глаза. 

- Све-ета?! - ага, вот и дядя Серёжа. - Да откуда ты? 

- Там, в деннике, - Боргез. Покормите его... 

Торопливые шаги - дядя Серёжа побежал проверить, правду ли я говорю. Звякнула задвижка на дверях. Удивленные ругательства. Снова шаги. В кормовой глухое постукивание ведра, затем опять шаги, шелест овса, который сыплется в кормушку... 

Дядя Серёжа вернулся ко мне: 

- Это как же тебе в голову пришло такое, а?! Вот задаст Борисыч тебе! 

Я поглубже засунула руки в карманы. Правая натолкнулась на мокрые жёсткие бумажки. А, это деньги... 

- Не говорите Владимиру Борисычу. 

- Дык всё равно ж увидит! 

- Увидит утром. Не говорите, - повинуясь не мысли, а неприятно щекотному душевному ощущению, я протянула конюху деньги. 

- Не скажу и так, нужны мне твои гроши! Вот прямо разбогатею с твоих грошей, - дядя Серёжа взял холодные бумажки и засунул небрежно их в карман ватника. 

И будто бы так и было надо, я ни капельки не удивилась. Это раньше глазам бы не поверила: дядя Серёжа берёт деньги! От меня, от любого из нас - всё равно. Он же всегда говорил, что нам "заместо деда"! Только было это давно, было это в другом мире... Да в том мире мне самой показалось бы стыдным давать за молчание взятку - ведь это была самая настоящая взятка! Сейчас - другое дело. Сейчас может быть всё.

Куда потом направился дядя Серёжа, не знаю. Я пошла домой. 

Свет в окнах не горел, но меня, оказалось, ждали. 

Когда я тихонько отперла дверь, навстречу вышла не только бесшумная Дженни, родная сестра убийцы- Акташа. Ко мне из большой комнаты выбежали все наши! 

- Рыжая! 

- О, Светка! 

- Ты откуда?! 

- А мы тут сидим, ничего не знаем... Ветром провода порвало, телефон не работает, только-только электричество включили! 

- Пошли в большую комнату! 

- Ага, мы там все собрались! 

- А мы думали, ты сбежала... 

- Ой, да ты вся мокрая! 

Мне от этих знакомых родных голосов стало так хорошо, так тепло... Или нет, это в доме просто было тепло, уже начали топить. Сразу же захотелось спать, но я встряхнулась - спать - это потом. 

- Люди, я сейчас вам расскажу... Я такое узнала! 

- Потом расскажешь, сначала переоденься! - это Аня. - С тебя же вода течёт! 

- Хорошо... 

Первый раз в жизни мне стало приятно, что Аня командует мной. Это же здорово, когда командуют, потому что заботятся о тебе. Просто так заботятся, не потому, что если я заболею, некому будет работать моих лошадей... 

Комната наша показалась мне маленькой и чужой, как будто я вернулась в неё после долгой отлучки. Машка молча и ловко стала помогать мне раздеться. У ног моих, как только я остановилась, сразу натекли лужицы мутноватой воды. Аня передала Димке тяжёлые набухшие кроссовки: 

- Набей старыми газетами и поставь сушиться в прихожей! 

Оказалось, на мне вымокло совершенно всё, даже лифчик и трусики. Я стояла голая босиком на пёстром тряпичном коврике между кроватями, Машка полезла в шкаф за сухими вещами, Аня привалилась к двери спиной, потому что Арсен возмущался в коридоре - мол, не любит разговаривать, когда не видит, с кем говорит, а стесняться его не надо - что он, голых баб не видал? 

- Знаешь, тут было та-акое! Мы пришли из школы - Андрей всё рассказал, ну, мы и подумали что ты за Борькой поехала, - рассказывала Верка. - А потом приехали конюха покупателя. Точнее, не покупателя, а той фирмы, которая должна была доставить Боргеза в Киев, а оттуда - в Польшу. Оказалось, Борька от них сбежал! Вот молодец! А потом приехал Костик, бегал тут, орал, мы просто в шоке были, что он твоего жеребца продал! Машка ему всю рожу разбила, пока её не поймали... И Владимир Борисыч приезжал! Прикинь, он уже вернулся из Киева! 

Верка говорила и сильно растирала меня бело-розовым махровым полотенцем. Машка протянула мне сухие трусики, я, прыгая то на одной ноге, то на другой, натянула их, тут же Аня скомандовала: 

- Ну давай, руки в рукава! 

На меня надели тёплую шерстяную рубашку и я, пока Верка вытирала мне волосы, непослушными пальцами застёгивала пуговички. Про Боргеза я думала молчать, но не выдержала: 

- Знаете, а Борька уже на конюшне! 

- Пр-равда?! - Верка опустила полотенце. - Ты?! Ты! Его! Украла?! Как? Говори! 

В коридоре заволновался Арсен: 

- Э! Рассказывать - всем! Светка, молчи! Мы с Димоном тоже хотим слушать! 

Всё было так обыкновенно и уютно, как будто я просто гуляла под дождём и промокла. На одну секунду пришла в голову мысль ничего не говорить, оставить всё, как есть... Не то, чтобы замкнуться в гордом молчании, а рассказать лишь о том, как мы с Боргезом, смелые и быстрые, удрали от злых покупателей-похитителей. Но эта мысль мелькнула и исчезла. 

Потому что каждый человек имеет право знать правду о своих родителях. 

Потому что если я промолчу, то решу за всех, что для них лучше, а что - хуже. Чем тогда я буду отличаться от Него, который тоже всегда решал за нас? 

В большой комнате горела свеча. Облитый потёками белого стеарина подсвечник стоял прямо на полу. После отъезда тёти Оли наши сидели при свече, хоть уже починили оборванные провода - так было секретней - и думали, куда я девалась, и строили разные предположения... 

И вот я забралась в тётиолино кресло, наши расселись кто где и смотрят на меня. 

Раньше я в такой ситуации не смогла бы и слова сказать. 

Теперь - смогла. 

*** 

- Ты уверена, что правильно всё поняла? - это Аня. 

Кажется, она ничуточки не удивилась. Кажется, ей не больно. 

Я начала дрожать, хотя холодно в доме не было, и, чтобы скрыть эту противную дрожь, подтянула колени к подбородку и крепко обняла их руками. 

Молчание. 

Тишина. 

Верка вскочила на ноги, заходила туда-сюда по комнате. Она всегда бегает, когда волнуется или думает о важном. 

А у меня в голове не было ни единой мысли. Только было очень больно. От предательства душа болит, как кожа от ожога. 

Вдруг Димка сказал: 

- Я - хочу к маме! 

И заплакал. 

Он же всегда говорил, что его похитили. А мы не верили ему... 

Машка обняла Димку так, словно хотела спрятать ото всех. И смотрела на нас, остальных, как смотрят на людей больные лошади. 

- Света, так ты - уверена? - Аня хотела знать правду. Или, наоборот, не знать её. 

- Уверена. Я не сочиняю. Рассказала, что слышала. 

- А мне этот папаша на фиг не нужен! - звенящим голосом заявил Арсен. - Тоже, вспомнил! И правильно, что Акташка его завалил! Я ему за это... два кило мяса куплю! 

Кажется, он тоже заплакал. Точно не различить, свечка горела неровно, пламя клонилось от сквозняка, трепетало, когда мимо проходила нервно мечущаяся по комнате Верка. Тени плясали по стенам и лицам, меняя их почти неузнаваемо. 

Вдруг Аня тихо сказала: 

- Он хотел для нас как лучше... 

- Что?! - Верка остановилась так резко, словно её схватили за волосы. - Ты чё, одурела?! ЭТО - лучше? Ты понимаешь, мы же получаемся - жи-вот-ны-е! Дура! Жирдяйка тупая! 

Аня обижаться не стала: 

- Понимаешь, зато у нас всегда будет профессия, мы будем заниматься именно тем, что у нас получается лучше всего... 

- А я не хочу всю жизнь готовить лошадей! Я хочу быть нормальным человеком! Если б не этот козёл паршивый, у меня родители были бы! Нормальные родители! Жила бы в нормальном доме, как все... 

Вот странно, оказывается Верка, которая считала, что была в прошлой жизни диким перекати-полем, ужасно хотела быть домашней... Никогда бы такого не подумала... 

Дрожь не прекращалась, но спать расхотелось. Я смотрела на наших, каждому по очереди - в лицо, и мне казалось, что я старше их всех. Я и в самом деле была старше - на час Времени Знания. Мне хотелось защитить наших от глухой, непроглядной темноты предательства, но я сама увязла в ней и не знала, что делать... 

Свеча догорела, фитилёк покривился и упал в лужицу стеарина, затрещал там и погас. В его последнем свете было видно, как Арсен поднялся со своего места и пошёл к шкафу. Как всегда. Следить за свечами было его делом. Осенью и зимой в крымских сёлах часто отключают электричество. 

Чиркнула спичка. Комната вначале озарилась слабеньким красноватым светом, потом затеплился новый фитиль, затрещал, разгораясь сильнее. Арсен сидел на корточках возле подсвечника, бережно придерживал свечу в лужице застывающего стеарина, чтобы она укрепилась ровно и не кренилась набок. 

Все молчали. 

Текли минуты. 

Вдруг - это было как щекотка для ушей - далеко-далеко заурчал мотор машины. Верка сказала с ненавистью: 

- Почуяли... 

Через полминуты, не позже, стало ясно, что, действительно, машина едет на ферму. Лучи мощных фар мазнули по комнате, потом мотор заглох, загремела цепь на воротах, повернулся ключ в замке... 

Шаги по коридору. 

Вошли. Владимир Борисович и Костик. 

Дядя Серёжа обманул меня... Ага, так и должно быть в этом мире. Сначала берёшь деньги и обещаешь молчать, потом бежишь в село и обо всём докладываешь... Почему так обидно и больно? Ведь это всего-навсего предательство. То, на чём построена вся жизнь... 

Костик пошарил рукой по стене, включил люстру, резкий свет вначале ослепил, потом из-под ладони я заметила, что он пьяно уставился на меня и наконец выдавил: 

- Аг-га, вернулась... Воровка... 

Верка, вскинув подбородок, упруго шагнула ему навстречу: 

- Мы - всё знаем! 

Он отмахнулся: 

- Сиди, кукла... Кормишь вас, поишь... А вы крадёте. И-и, шпана! Пор-роть вас надо... 

- Ты нас не кормишь! - звонко сказал Арсен. 

Димка выбрался из-под Машкиной руки, сонно заморгал своими глазищами, ставшими тёмно-фиолетовыми при электрическом свете и заявил отчаянно: 

- Я хочу к маме! Хочу к маме! - и заплакал. 

Всё это время я неотрывно следила за тренером, остальных в комнате замечала только краем глаза. Важнее всего мне было видеть его лицо, чувствовать его эмоции... 

Такого я не ожидала. И на лице, и в душе были равнодушие и покорная усталость. 

Костик брезгливо смотрел на Димку, потом снова перевёл пьяненькие глазки на меня, и заорал: 

- Встать! 

Конечно, я и не пошевелилась. Он сморщился и заорал громче: 

- Вста-ать! 

Вдруг из-за спины Костика послышался голос тёти Оли - оказывается, она тоже приехала, я и не заметила её сначала: 

- Прекрати кричать. 

Костик скривился, но, действительно перестал вопить, начал шипеть: 

- Ты сейчас же извинишься. Ты скажешь: "Простите меня, дрянь безродную. Я решила, что умнее всех. Что украду, и меня не поймают" Ясно? 

Он уже не казался смешным, он был опасным и зловещим, электрический жёлтый свет, когда к нему привыкли глаза после тёплого огонька свечи, начал казаться тусклым и делал комнату неуютной. В голову пришло: как тюрьма и мы на допросе. Но страшно не было. Что может он сделать? Ударит? - Это ерунда. От удара сейчас мне больней не будет. Кстати, он явно ошибался. Какая же я безродная? Очень даже породистая. Чистокровная спортсменка. 

- Отвечай, поганка! Я жду! 

- Ну и жди, - посоветовала я. 

Верка яростно выкрикнула: 

- Вы! Это вы нас безродными сделали! Всё из-за вас! Из-за ваших поганых денег! Чтоб вы ими подавились! 

Я повернулась к Владимиру Борисовичу. Костик не стоил того, чтобы с ним разговаривать: 

- Когда вы сегодня вечером говорили, я всё слышала. Что у нас есть родители, а вы нас украли. И про папу Арсена мы тоже знаем. 

- Володя... - в голосе тёти Оли было безмерное удивление. Неужели она хочет притвориться, будто ничего не знает? - Света, что ты несёшь?! 

Наш тренер молчал и смотрел в пол. Зато заговорил Костик: 

- И-и-и-если ты... или ты, - он переводил тяжёлый угрожающий взгляд с меня на Верку и обратно, - если вы хоть слово кому скажете... - он шатнулся вперед, словно хотел схватить стоящую посреди комнаты Верку. 

Машка упругим движением поднялась с дивана и встала рядом с ней. Вскочила я. Подошёл Арсен. Мы стояли, касаясь друг друга плечами. Совершенно неправильно с точки зрения поединка. Единственно верно для усиления телепатического поля. 

Не знаю, что в этот момент ощутили другие, но для меня комната словно взорвалась разноцветным фейрверком. Я поняла, что чувствует каждый, стоящий в ней человек. 

До Костика постепенно доходило, что он - один. Действительно один. Потому что тренер не поддержал его ни единым словом. Он стоял у двери, бессильно опустив руки - и всё. 

Стоило же мне прислушаться теперь к чувствам тренера, как меня обожгло: одиночество... тоска... боль... любовь...  Любовь?! 

Я боялась поверить своим ощущениям. 

Получалось, Он действительно любил нас! 

Можно врать словами, чувства - не лгут. 

Неужели такое может быть? Сначала сделать зло, хуже которого придумать трудно, а потом любить тех, кому это зло причинил... 

Значит, может быть. Выходит, в этом подлом мире всё - абсолютно всё - МОЖЕТ быть... 

Опять, в который раз, мне захотелось плакать. Но вместо слёз просто начало щипать глаза. 

Костик не собирался сдаваться: 

- Сидеть, ублюдки! Ну, ты, - он толкнул Владимира Борисовича так, что тренер качнулся, - Скажи им! Чего молчишь? Доигрался! Распустил шпану, с жиру бесятся... 

Его не собирались слушать. Ему собирались давать отпор. 

- Мы не просили нас кормить, - тихо сказала Машка. 

- Мы бы дома жили! С родителями! - выкрикнула Верка. 

- Убирайся! - бросил Арсен. 

Костик обвёл нас глазами: 

- Ишь ты - убирайся... Да здесь! Всё! Моё! Кто хочет - пожалуйста, сваливайте к чёртовой матери! Скатертью дорожка! Но - лошади остаются здесь! 

- Не-ет, - ноздри тонкого Веркиного носа трепетали, как тогда, на дороге, ночью. - Мы уйдём - только вместе. Вместе с лошадьми. Иначе... 

Она вскинула вверх руки со сжатыми кулаками, а голову, тоже резко, наклонила, так что волосы упали на лицо. 

Мы отшатнулись от неё. То, что сделала она, было оглушительным для телепатов, вроде бы как в тесной комнатке запустили самолётный двигатель. 

И тут же раздалось дикое, многоголосое ржание. Кричали все лошади на конюшне. 

От страха. От боли. От ярости. 

- Верка! - крикнул кто-то. Может, даже я. 

Она опустила руки. Ржание смолкло. Но лошади - мы чувствовали их мысли, такое не услышать было нельзя даже на расстоянии - никак не успокаивались и, наверное, метались из угла в угол в своих трёхметровых денниках. 

Как Верка могла?! Мы забыли обо всём, не думали в этот момент даже о том, как нас предали, мы с ужасом смотрели на неё. 

Считалось, никто из нас не может причинить лошади боль, заставить её обезуметь от страха. Специально, обдуманно. 

Оказалось, не может никто, кроме Верки.  Она же не обращала на нас внимания, словно то, что сделала, было в порядке вещей, она сверлила глазами Костика: 

- Вы не задержите нас! Иначе - плакали ваши денежки, лошади всю конюшню вам разнесут - это раз! Про ваши преступления узнают в милиции - два! И всё узнают журналисты - три! У Светки на телевидении есть знакомые! 

Костик размахнулся... 

В мыслях у него горела тупая ярость. Ему было плевать на то, что говорила Верка, чем она угрожала. Отступить - значит, проиграть. Он хотел победить нас. 

Любой ценой? 

Оказалось, всё же не любой. 

Он погасил замах, не ударив. 

Просто из-за наших спин выскочила Дженни, выскочила и напряглась, приготовившись прыгнуть и оскалив зубы. Тихо оскалив, без рычания. Шерсть на загривке и спине у неё поднялась торчком. Её учили нас защищать. 

- А-а-а, пошли вы...! Разбирайтесь сами! - злобно выкрикнул Костик и спиной вперёд выскочил в коридор. 

Хлопнула дверь. 

Простучали по ступенькам шаги. 

Взревел мотор. 

Дженни легла, а мы стояли. У дверей - тренер. Устало прислонившись к стене - тётя Оля. Верка - посреди комнаты. Аня и Арсен - возле книжного шкафа. Рядом со мною - Машка и Димка. 

Молчали, пока гул мотора не затих. Потом Верка сказала: 

- Мы уходим с каскадёрами. Правда, Света? 

Она смотрела на меня в упор. Я не хотела быть с ней заодно. Только всё равно было надо решать. И я сказала: 

- Я ухожу - с Боргезом. 

Владимир Борисович сел на диван. Так, будто у него подогнулись колени. Я смотрела на него и думала, что он - проиграл. Только вот победителей нет. Никто из нас не победил, но сейчас мы над ним стоим, как судьи. И я специально села в кресло, чтобы не возвышаться. 

Я хочу побеждать на соревнованиях. 

Я никому не хочу ставить ногу на грудь. 

Вдруг Аня сказала: 

- Владимир Борисович, я вас не брошу. Я - остаюсь с вами! И мне всё равно, что они там болтают.

Ничего себе! 

Она, ни делая ни шагу, подалась вперёд, у неё было счастливое лицо! 

Невольно я переключила внимание на ее эмоции... 

И поняла то, что с трудом уложилось в моей голове, но вполне соответствовало тем невообразимым вещам о которых я узнала сегодня. Оказалось, Аня любит Его... Просто любит. Не так, как любят отца или тренера. Я поняла тут же, что вовсе не нужен был ей Витька, она специально гуляла с ним напоказ, чтобы Владимир Борисович понял, что она уже взрослая... А сейчас она счастлива, потому что может доказать свою любовь. Доказать, простив, что любимый сделал с нею и с нами... 

Мы уже не были включены в единое телепатическое поле, но я всё равно чувствовала эмоции каждого. И это было так же приятно, как взять горсть соли исцарапанной рукой. 

Я поднялась, чтобы уйти и вдруг потеряла равновесие. 

И окончательно провалилась в темноту. 

ГЛАВА 18 

В первый миг пробуждения, не открывая глаз, я подумала: "Как хорошо!". И потянулась. А когда тело на ленивое потягивание отозвалось десятком разных болей, сразу вспомнилось всё, что произошло за вчерашний длинный день, и захотелось уснуть опять. 

Не вышло. 

Лежала я, уютно свернувшись под одеялом, и думала, как жить дальше. Отчётливо и ясно было понятно только одно: остаться на ферме нет никакой возможности. Невозможно каждый день смотреть на человека, который называл нас за глаза "первым поколением породы", а при встрече - гладил по голове. Невозможно выполнять его указания на тренировках. Невозможно есть за его столом. И сама наша ферма, после того, как я поняла, что всё на ней принадлежит Костику, была уже мне чужой. 

Когда я обдумала это, то прояснилось, что делать потом. Я буду искать родителей. Конечно, Он не станет сообщать, как их зовут, хотя наверняка помнит. Но тут можно догадаться. Если Арсен - Зуйков, а его отец - Зуенко, то, раз я Измайлова сейчас, настоящая моя фамилия должна была быть Измайленко...

Фамилия украинская, значит, надо будет в крупных украинских городах расспрашивать конников, не знают ли они семью Измайленко, у которых много лет назад утонула маленькая дочка. Если не найду своих на Украине - ведь, вообще-то украинцы могут жить где угодно - поеду в Россию.

Только вот уходить придётся вместе с Веркой... После того, как она вчера заставила кричать от страха всех лошадей на конюшне, Верка совсем перестала мне нравиться и даже завидовать ей я совсем перестала. Но раз она поедет с каскадёрами, придётся к ней - новой - как-то привыкать. Конечно, можно не приставать к каскадёрам, отправиться пешком, то есть верхом. Но сейчас наступает настоящая холодная осень, к которой Боргез совсем не приспособлен. 

Всё равно, так или иначе, я найду своих родителей. Опять жизнь сделается справедливой. Всё остальное - не так уж и страшно. Пусть это Он решил, что я должна родиться! Если бы того же не хотела моя мама, она бы просто сделала аборт... А раз я появилась на свет, значит, мама любила меня - как ребёнка, а не зверёныша конно-спортивной породы! 

Когда я это поняла, то даже развеселилась и наконец встала с кровати. 

Мир может опрокинуться к чёртовой матери, но если ты останешься ЧЕЛОВЕКОМ, то сможешь поставить его на место! 

Был белый пасмурный день. Я заволновалась, как там Боргез, полезла под кровать за тапочками и тут дверь слегка скрипнула и вошла Машка. 

- О! Привет! Ты уже проснулась! 

- Привет... Сколько времени? 

- Двенадцать с минутами. 

- Ничего себе! Ты почему меня не разбудила? 

- Да ты так хорошо спала... И потом, вы вчера с Боргезом намучились. 

При воспоминании о минувшем дне словно тень пролетела по комнате. Мы помолчали, потом я спросила: 

- Как дела там на конюшне? 

- Борька твой - в порядке. Я смотрела, в деннике, вроде, не хромает. Я зачистила его, но выводить не стала.

- Спасибо, - я наконец достала тапочки, сунула в них ноги и села на кровать. Одеваться было не надо, оказалось, я спала в старых синих "трениках" и клетчатой чёрно-красной рубашке. 

Машка тоже присела на кровать и вздохнула: 

- Когда ты... Ну, сознание потеряла, там такое началось. Знаешь, обычно ведь все знают, что делать, а тут начали метаться по комнате, нашатырь не нашли, хотя он всегда в аптечке на кухне стоит. Тогда Арсен побежал на конюшню, в тамошнюю аптечку, а когда принёс его, тётя Оля сказала, что не надо тебя трогать, просто ты ужасно устала и надо тебе дать отдохнуть. И тебя отнесли сюда, уложили, только раздевать не стали... 

- Кто отнёс? 

- Он, - как и я, после всего, что узнали мы, Машка не могла называть тренера по имени, говорила "Он", выделяя это слово голосом так, что как бы говорила его с большой буквы. - Знаешь, Он сначала, когда суета началась, так неуверенно двигался, как бы боялся, что мы Его прогоним... А потом ничего, тебя вот перенёс, оживился, только что командовать не начал. Естественно, никто спать не лёг, хоть тётя Оля и говорила. Как-то получилось так, что все пошли на конюшню. Мне... мне вроде не к кому... - её голос немножко дрогнул, - а я всё равно пошла. По очереди ко всем заходила. Сразу как-то легче стало - ну, ты же знаешь, всегда так бывает, когда смотришь на лошадей. Стало казаться, что ничего страшного не случилось. То есть случилось, конечно, страшное, но это... так... не смертельно. А тётя Оля и Он долго в лесу говорили. 

- В лесу? 

- Ну да. Понимаешь, ни в доме, ни в конюшне, ни в сарае их не было. Потом Он, кажется, домой пошёл, а тётя Оля вернулась к нам и сказала, что не знала раньше, что нас... таким путём... 

- Ага, как же, не знала! 

- Нет, непохоже было, что врёт, и потом, тогда бы она не поехала к Алёхину... 

- Ты что! 

- Ну да, к Алёхину, главному каскадёру. Я сейчас по порядку расскажу. Короче, она сказала, что сама найдёт наших родителей, а Верка сказала, что, мол, мы со Светой всё равно уходим, мы уже договорились...

- Ничего не договорились, брешет она! 

- Ну, мы же тебя не могли спросить... Аня сказала, что никуда не поедет, остаётся здесь, и знать не желает про всяких родителей, Арсен тоже сказал это, ну, ему легче, у него же никого просто нет... И утром тётя Оля поехала в Симферополь, чтобы договориться насчёт тебя и Верки... 

- А тебя?! 

Машка отвела глаза в угол, куда-то между занавеской и стеной: 

- Понимаешь... 

Мы не зря жили в одной комнате, не зря были друзьями. Я поняла всё без объяснений и слов.  ОН обещал Машке, что сразу после его возвращения из Киева, они поедут по крымским конефермам, искать для неё лошадь. А потом, когда поиски завершатся удачей, нельзя будет сказать "спасибо, до свиданья!". Нечестно. Машка ни за что не поступит так. 

В комнату ворвалась Верка и, не замечая, что влезла некстати, c размаху уселась на кровать рядом со мной. 

- О! Проснулась наконец, Светка! Чего сидишь, собирай вещи! Я уже сложилась. Здоровый рюкзачина вышел! - тут она обратила внимание, что попала не в такт своими словами, поглядела на Машку, потом - на меня. - Ну что вы... Ой, какие вы нудные! Ещё не хватало на колени броситься: "Владимир Борисович, Константин Петрович, простите нас, пожалуйста!" Ну вас к чёрту, только настроение портите! 

Так же резко, как села, она вскочила, вышла, хлопнув дверью, но сразу стали заметнее тонкие трещинки в стене у косяка. 

Я посидела, потом тоже поднялась: 

- Схожу посмотрю, как Борька. 

Больше всего я боялась, что увижу Боргеза таким, каким он был вчера ночью - стоящим с понурой головой, опущенными в сторону ушами. Вдруг навсегда он станет печальным, слишком вдумчивым - словом, перестанет быть собой? 

Ничего подобного! 

Меня приветствовали радостным негромким гогоканием, меня по-дружески пихнули носом и тут же заключили шеей в прочное кольцо, прижав к рыжему плечу. Снизу на меня косил, сверкая белком, внимательный дурашливый глаз. Верхняя губа чуть-чуть подрагивала, но одновременно дружески куснуть и продолжать меня удерживать было невозможно. Я почесала коротенькую шёрстку на переносье и посоветовала: 

- Хватит, дурачок... 

Боргез решил, что держал меня в плену совершенно достаточно для того чтобы я поняла, какой он, жеребец, сильный, а когда отпустил, то фыркнул и отскочил в сторону, сделав вид, будто страшно боится моего несуществующего гнева. Ещё бы, я ж такая здоровенная человечина, головой до холки не достаю, я ж могу что угодно с несчастным четырёхлеткою сделать... 

Послышался скребущий звук, и за решёткой, закрывающей неширокую щель между потолком и стеной соседнего денника, появились чёрные, с розовым внутри, раздувающиеся ноздри, блестящие любопытством глаза, ушки - стрелками... Баянисту стало интересно, что там у нас происходит, по какому поводу топот-грохот и фырчание. Он поднялся на задние ноги и заглядывал, задевая копытами подогнутых передних ног белённые кирпичи. 

Боргез заметил это явное посягательство и кинулся на стенку, прижав уши. Баянист тут же исчез, а из его денника через кормовое окошко в наш денник просунулся Арсен: 

- Светка, привет! Я - к вам. Можно? 

- Давай, только не в окно! Сверзишься! 

- Ну, вот ещё... - Арсен уцепился за решётку покрепче и вдруг смешно взвизгнул: - Байка! Сволочь!

Конечно, Баянист своего всадника любил. Но не ущипнуть кончиками зубов за соблазнительно торчащий из окошка зад или тощую ногу... Ах, не требуйте невозможного! 

Наконец Арсен сполз головой вниз в Боргезову кормушку, перевернулся в ней и спрыгнул на пол. Между прочим, времени он затратил на это втрое больше, чем если бы просто и незамысловато воспользовался дверью. Я хотела сказать кое-что на эту тему, но почувствовала, что ему совсем не до шуток. 

- Ну, что? 

- Понимаешь, Светка... Такое дело.... 

Он стоял, привалившись спиною к кормушке, и разбрасывал ногой солому на полу. Боргез подошёл, брезгливо понюхал его одежду, пахнущую Баянистом, хотел укусить, но подумал и кусаться не стал, длинно фыркнул и отошёл. Я не мешала Арсену собираться с мыслями и наконец он спросил: 

- Ты говорила... Короче, ты знаешь, где моего отца похоронили? 

- Знаю. 

- Ну, где? 

Я молчала, не зная, как рассказать, что закопал Николая Зуенко Завр далеко не в лучшем месте. Арсен торопливо стал объяснять: 

- Понимаешь, вчера, насчёт мяса Акташу... Я просто так сказал, от злости. А сейчас мне хотелось бы, чтобы не говорил такого. Ведь если бы не он, меня бы не было на свете. Или был бы не я... Светка, он же меня по всей стране искал! Значит, ему не всё равно... то есть, было не всё равно, жив я или нет. Ну и, понимаешь, говорят, что душа человека сорок дней летает над тем местом, где похоронено тело. Я хочу прийти туда, чтобы он видел - мне тоже не всё равно. И фотографию у Владим Борисыча попрошу, наверное, даст, зачем она ему... И сделаю памятник. Я же здесь останусь, это у вас родители могут найтись, а у меня мама и... папа умерли. Может, разные дедушки-бабушки есть, но на фиг я им нужен? Да ещё с Баянистом... 

- Его на могильнике похоронили. Там, где Карагача. Помнишь, дядя Серёжа рассказывал? 

- Помню. Только я туда не ходил. Ты мне точное место покажешь? 

- Прямо сейчас? 

- Ну а завтра вы же с Веркой уедете... Слушай, а Машка там была? 

- Была. 

- Тогда, если ты не успеешь, я её попрошу. Подожди, а Карагач? Она в курсе, что там Карагач лежит? 

Я глубоко вздохнула и пообещала: 

- Была не в курсе, но я ей расскажу. Сегодня же расскажу. 

- Знаешь, Светка... Я музыку написал. Классную. Про то, что ты вчера рассказывала, ну, про нашу жизнь. Послушаешь? 

В конюшню кто-то вошёл. Да нет, не "кто-то"! Эти шаги я узнала бы, если даже мне бы заткнули уши - по колебаниям воздуха. Болезненно заныло в животе... 

Знакомый голос раскатился по конюшне: 

- Я что-то не вижу, чтобы вы чистились-седлались! Ребята, время, время поджимает! 

Конечно, что бы ни случилось, тренировки никто не отменял. 

Я увидела тренера. Он заглянул в наш денник и сказал: 

- Арсен, чтоб через десять минут я тебя видел на поле! 

Меня Он словно не заметил, но когда наши взгляды встретились...  В Его глазах оказалась такая жгучая, такая беспощадная ненависть, что у меня ноги стали ватными. Пришлось спрятаться за Боргеза чтобы эту ненависть пережить. 

Только сейчас я полностью поняла, насколько изменился мир от того, что вчера я рассказала нашим подслушанную правду. Никогда не думала, что меня можно так ненавидеть... Мне же только четырнадцать лет! 

Слёзы начала туманить глаза, а потом я снова услышала ритмичную музыку Цоя "Тёплое место, но улицы ждут отпечатков наших ног!" Да, это так, и пути назад нету. Действительно, иногда бывает всё равно, сколько лет тебе, четырнадцать или сорок, имеет значение только одно - какой ты человек. 

Но такой ненависти я просто не ожидала. Конечно, не рассчитывала, что он или Костик кинутся меня благодарить, но всё же...  С тех пор, как проснулась, я уже успела несколько раз вообразить нашу встречу. Думала, что тренеру будет неловко и стыдно. Всегда же бывает стыдно, когда тебя уличают в обмане! Думала, что ему будет больно, что будет он чувствовать себя побеждённым, но я не стану держать себя

победительницей. Благородно так... 

Да ничего подобного на самом деле! Он ненавидел меня - только меня! - за то, что я разрушила созданный им мир, где все выполняли ту роль, которую Он им предназначил. 

Даже не думал о том, как изломал наши жизни. 

Не хотел думать. Для него это было не важно.  Как же всё-таки странно, что тот самый человек, который сорок лет помнит убитую людьми вороную Эмаль, смог спланировать наши похищения, смог выжидать, пока "урожай" дозреет в детдомах...  Я вспомнила - и самое прекрасное, и самое безобразное в мире скрыто в человеческой душе. Так говорила какая-то книга. И это было правдой. 

Мне стало тоскливо, и вспомнилось, как раньше собиралась на тренировку, чистила и седлала Боргеза. Только всё равно я не пожалела о том, что сделала. Мой рассказ разрушил не светлый и прекрасный мир, а мир, построенный на предательстве и обмане. Не знаю, как это сказать, ведь неловко говорить о себе теми же словами, какими выражаются в книгах, но я чувствовала, что поступила, как надо и всё, что случилось, было справедливо. 

Боргез начал подвижной верхней губой обшаривать мои карманы и мне стало щекотно: 

- Борька, отстань! 

Только что мимо нашего денника Аня провела Виннифред, Димка - Рубина. Баянист, судя по стуку копыт и ржанию, тоже был уже на свободе, ну и мой золотой жеребец, естественно решил: "Хоть я и рыжей масти, но что я, рыжий - взаперти торчать?!" 

Я сходила в амуничник за недоуздком. Вчера мы, шагом и галопом, прошли, наверное, километров сорок. После такой нагрузки надо было дать Борьке отдых, но это же не значит - оставить его стоять без движения... 

Когда мы вышли в коридор, Боргез пару раз вскинул головой, дёргая мою руку. Я не призывала его к порядку, только покрепче ухватила щёчный ремень недоуздка и тогда мы устроили "Большой парадный вылет" - с наглым заливистым ржанием, прыжками на месте и в стороны, "свечками", во время которых я повисала в воздухе и возле моей головы мелькали тонкие сильные ноги, аккуратные копыта... Вся округа должна была знать, что выходит на свет божий чистокр-р-ровный жеребец! А кобылы в конюшне - понять, кто тут самый-самый-самый...

*** 

Тётя Оля нашла нас на выпасе у леса. 

- Здравствуй, Света. 

- Здравствуйте... 

Боргез подошёл понюхаться и фыркнул: от тёти Оли непривычно пахло сладкими духами. 

- Света... Я должна сказать тебе. Остальным ребятам я уже говорила... - Она прерывисто вздохнула и я внутренне съёжилась. - Конечно, в это трудно поверить, мы столько лет с ним жили вместе... Света, я ничего не знала. Поверь, я, как и вы, думала, что просто он с помощью телепатии нашёл в детских домах способных девочек и мальчиков... 

Я страшно хотела провалиться сквозь землю - тётя Оля передо мной оправдывалась, говорила таким жалким, заискивающим голосом и мне было до бешеных чертей неловко... 

- Света, я не могу не приветствовать ваше желание найти родителей. Но, может быть, вы останетесь здесь, в домашних условиях, пока мы разыщем их? 

Она сама должна была понимать, что это совершенно невозможно! Гнусненький голосок шепнул мне на ухо: "А может, она старается, чтобы работники с фермы не уплывали? Когда ещё родители найдутся, тем более что можно пообещать и не искать, а тем временем двух-трёх лошадок ты успеешь подготовить..." Я мотнула головой, чтобы прогнать непрошенного советчика, ну а тётя Оля решила, что я говорю "нет" и продолжила: 

- Ну хорошо... Я только что вернулась из Симферополя, разговаривала там с Виталием Алёхиным... А ещё раньше я говорила с... Владимиром Борисовичем и Константином. Мы пришли к такому соглашению: вы уходите со своими лошадьми, вам дают денег на дорогу и сообщают фамилии родителей. Никому никогда и нигде вы не рассказываете о... о похищении. Говорите, ваш тренер долго искал ваших родных, и нашёл, и дал вам их имена... Алёхин по пути гастролей будет проезжать как раз через те города, где жили ваши родители раньше. Он вам и лошадям предоставляет место в одном из своих фургонов, а вы будете участвовать в представлениях - сколько сможете... Сейчас я буду звонить, договариваться завтра на утро насчёт коневозки... Устраивает? 

Гнусный голосок напевал мне: "Смотри-смотри, как она боится, что и её и муженька в тюрягу посадят... Условия ставит, на брехню подбивает..." Заставить этот голосок замолчать я никак не могла, и от того, что говорил он, паршиво-препаршиво было на душе. 

Я спросила: 

- А как... маму зовут? Как её фамилия? 

Спросила и тут же испугалась, что тётя Оля мне не скажет, поставит какое-нибудь условие... 

- Сарапченко... Виктория. 

Вот уж не ожидала! Искала бы я по всей стране Измайленко! 

Тётя Оля прибавила: 

- Они с твоим отцом жили в Днепропетровске. 

Дне-про-пет-ровск! Это же совсем близко! Жили - и не знали, что я рядом... И я не знала... 

- А у Маши? 

- Это я скажу только Маше. Если она захочет узнать. До сих пор не спрашивала. 

- А у Димки? 

- И этого я тебе не скажу. Скажу только, что с ним дело лучше всего обстоит. Прошло не так много времени с тех пор, как они ... расстались. Я уже написала им письмо... 

- Насчёт лошадей - это только нас с Веркой касается? Или Димке тоже отдадут Рубина? 

- Лошади... - сказала тётя Оля задумчиво и тихо, потом внезапно странная нотка прорезалась в ёе голосе: - Ах ло-ошади! Вечно лошади... Ох, - она замолчала вдруг, словно захлебнувшись, и потом сухо добавила: - Отдадут.  

Я отвернулась от неё, у меня в душе всё пело: "Днепро-Днеп-ро-Днепро-пет-ровск!", я даже тихонько вслух сказала это слово и ещё попробовала: "Светлана... Света Сарапченко". Звучало здорово, но страшно непривычно. 

И когда я уже забыла совсем о том, что мы с Боргезом не одни, то услышала за спиной удаляющиеся шаги. Посмотрела: тётя Оля шла к дому тяжёлой, усталой походкой, ужасно непривычно было видеть её в платье, а не в джинсах и свитере, высокие каблуки туфель глубоко проваливались в сырую землю... Я чувствовала себя так, словно сижу в вагоне уходящей электрички. Только до отъезда нужно было ещё сделать много дел. 

*** 

На ферму не в очередь пришёл дядя Серёжа. Наверное, затем, чтобы показать, как он переживает. Ну да, ведь он говорил всегда, что нам "заместо деда", и угощал нас огромными, ананасными абрикосами, бронзовыми грушами, яблоками, которые, само собой, в сравнение не шли с яблоками из колхозного сада. Мы это ели, наверное, поэтому он считает, что мы обязаны ему. Знала бы, ни виноградинки его не проглотила бы! Ему было ужасно интересно, что случилось ночью, но никто ничего не рассказывал и он пытался угадать, туманно заговаривая то с нами, то с тётей Олей. Я делала вид, что не замечаю его, хотя он несколько раз подходил ко мне, заглядывал в лицо и говорил что-то вроде: "Ну вот, ты же видишь, всё хорошо, ничего страшного не случилось, поругал тебя Борисыч, и всё..." Он считал, что предательство - не страшно. Или считал, что вовсе не предавал... 

С Олегом попрощаться не вышло, хотя я специально бегала в село. Оказалось, он уехал к родственникам, в небольшое село у Джанкоя и его жена Наташа явно была рада, что я огорчилась. Дома я написала Олегу письмо и попросила Машку передать письмо ему лично в руки.  Хуже всего было, что мне ужасно хотелось есть. Но пойти на кухню и взять что-нибудь, или пообедать со всеми, я так и не смогла. Стоило только вспомнить, как Костик говорил, будто он кормил нас, - сразу перехватывало горло и становилось ясно, что ни кусочка проглотить не могу. 

Верка и Арсен по очереди уговаривали меня. Верка говорила, ведь после того, что нам сделали Костик и Владимир Борисыч, они обязаны вообще до пенсии кормить нас и поить. Арсен заявил, что надо считать, будто мы получаем зарплату за нашу работу. Пусть не деньгами, а едой и одеждой. И, значит, то, что я съем, честно заработано мною. 

Вроде они были правы, но я всё равно не могла есть корм из рук человека, который предал меня. И сначала объела два шиповниковых куста за конюшней, а потом набрала косточек под большим абрикосовым деревом, разбила их и подобрала все ядрышки. Съела, а потом испугалась - говорят, в них синильная кислота... 

Вечером появилась Машка, пропадавшая где-то целый день, сразу поняла меня и сказала, что придумает что-нибудь. Придумкой оказался батон и пакет кефира. Я хотела отказаться, ведь после абрикосовых горьковатых орешков есть уже не так хотелось, но Машка сказала, что хлеб и кефирчик вовсе не на её деньги куплены - то есть не на те деньги, что давали нам на карманные расходы Он и тётя Оля. 

- Я выцепила Мокруху и сказала ему, что ты, мол, мне должен, конечно, но я добрая, я с тебя не шоколадку за три восемьдесят возьму, а просто трояк. Очень деньги нужны. 

- А ты же сказала, что прощаешь проспоренное! 

- Сказала, но он и сам не считал, что я ему простила. Проиграл - плати! Закон... 

Хотя и казалось мне, что я уже не голодная, но батон съелся очень быстро, даже не получилось оставить кусочек на утро. Хорошо, что вовремя подумала об этом и не выпила весь кефир... И как только я наелась, сразу же вспомнила о том, что надо было непременно сказать Машке. 

Очень трудно было говорить такое, даже трудней, чем рассказывать о подслушанном разговоре тренера и Костика, потому что там речь шла о нас, а тут - об одном из НАШИХ коней... 

Машка долго молчала, а я в это время думала, простит она мне то, что я скрывала правду и врала о прахе, развеянном на горе, или не простит. И что делать, если не простит, как тогда поправить дело, хотя вряд ли это будет поправимо. 

- Знаешь, Свет, - сказала Машка наконец, - а я чувствовала что-то "такое", когда мы были на могильнике...

Снова молчание. Потом она продолжила: 

- Вы хотели как лучше, когда не говорили мне, потому что считается, скотомогильник - фу-у-у, там коровы дохлые! А ведь это не доказано - насчёт коров. Кто видел, чтобы там какую-нибудь падаль зарывали? Да никто! Место как место... Даже очень красивое... 

Я вспомнила: высокое небо с белоснежными многоэтажными облаками, тёмная зелень дубняка, округлым выступом спускающегося к подножию горы, то место, где глинистые жёлтые терраски с молодыми сосенками смыкаются с кофейно-коричневой лесной землёй, поросшей курчавой короткой травкой, кусты шиповника с яркими ягодами, терновник и держи-дерево... Вспомнила и согласилась с Машкой. 

*** 

Мы уезжали рано, пепельно-розовым пасмурным утром. 

Вместо низкого специального фургона-коневозки подъехал крытый "Камаз", разгороженный изнутри на узкие боксы. В передние погрузили, сколько хватило места, тюки прессованного сена, мешки с овсом, наши сёдла, уздечки и рюкзаки с вещами. Я боялась, что, увидев машину, Боргез вспомнит неприятное путешествие, закончившееся коликами, но вместо этого "Камаз" напомнил рыжему жеребца-соперника и, прежде чем подняться в кузов, Борька хорошенько его запугал: громогласно о чём-то проржал, потом продемонстрировал грузовику свой "вид сбоку", приподняв хвост, высоко поставив шею и грозно храпя... После того же, как убедился, что его действия произвели нужный эффект, "Камаз" стоит смирно, не шевелится и в драку не лезет, Боргез медленно, с достоинством взошел по специальному дощатому настилу в кузов и тут же выдернул клок сена из тюка. 

Змея тоже была непривычно тихой, пока её грузили - никого не укусила. Правда, одному человеку всё же достался скользящий удар копытом левой задней, но ведь это же был пахнущий бензином водитель! 

Нас провожали все, кроме Ани. Она не разговаривала ни со мной, ни с Веркой и вообще делала вид, что нас нет. 

Тётя Оля почему-то стала плакать сейчас, хотя она должна была проводить нас до Симферополя и отдать Алёхину наши документы. И я подумала, что плачет она для того, чтобы водитель и дежурящий с утра Завр увидели, как сильно она любит нас. 

Дженни чувствовала, что уезжаем мы навсегда и жалобно скулила, путаясь под ногами. 

Мне хотелось поскорее отправиться в путь, и я не понимала, чего мы тут ещё стоим, когда лошади уже в кузове и все вещи погружены. Мысленно я была уже в дороге, а тётя Оля всё обсуждала что-то с водителем "Камаза" и демонстративно каждую минуту вытирала уголком носового платка накрашенные глаза. 

Арсен стоял, долго смотрел, как мы грузились, потом, словно решившись на что-то, отвёл меня в сторонку: 

- Возьми, только не разворачивай! - с этими словами он вытащил из-под куртки сверток, и пока я этот свёрток в руки не взяла, успела подумать, что это, наверное, одна из его любимых эротических книжек.  Только свёрток оказался слишком тяжёлым для книги. 

- Потом посмотришь, - Арсен сжал на свёртке мою руку и тут уж на ощупь только дурак не догадался бы, что это. 

"Король джунглей"! 

Я так посмотрела на Арсена, что он понял, что я хотела сказать, и ответил: 

- Бери-бери, в дороге пригодится, вы же девчонки, вдруг какой-нибудь гад пристанет, да ещё взрослый...

- А... А ты? 

- Ну... Вам нужней. А потом, я накоплю денег, заплачу - мне ещё один сделают... 

Верка позвала меня: 

- Светик, поехали! 

Шумно завёлся "Камаз", и пришлось на расстоянии успокаивать Боргеза и Змею. 

С Машкой мы попрощались заранее, чтобы никто не видел. Она попросила тогда: 

- Свет... Моих родителей не ищи... Нет, поспрашивай про них, только обо мне не говори. Их фамилия - Коваленко. Андрей и Ольга. Они вообще-то из Ростова - на Дону который - но ведь могли же в Днепропетровск переехать... 

- Хорошо. Найду и напишу тебе. До востребования, на почту. Ты только заходи и проверяй, а то почтальонша вздумает тёте Оле сказать... Или вообще Этому! 

- Не бойся, не попадёт! И... На, держи. - Она протянула мне колечко, красиво сплетённое из упругих чёрных волос. Я сразу догадалась, чья это грива и, хоть не могу терпеть украшений, надела колечко на палец. 

Теперь стоит глянуть на руку - вспомню Карагача и Машку. 

Сейчас, перед тем, как садиться в кузов, мы только обнялись, первый раз в жизни, раньше такими бабскими нежностями мы не занимались, - и всё. 

Машка сказала: 

- Встретимся. 

- Встретимся, - она не спрашивала и я не отвечала. Так обязательно будет, так просто должно быть. Мы встретимся, и всё у нас будет хорошо. 

Мы с Веркой забрались в кузов и устроились на тюках сена перед мордами наших лошадей. 

Боргез провёл носом по моим волосам, я погладила его между ноздрей, и он губами прихватил мои пальцы. 

Водитель мягко, без рывка, тронул машину с места и она медленно поехала вниз. 

Звенигородка занервничала, Верка начала её успокаивать, я услышала какие-то незнакомые нотки в её голосе и присмотрелась...  Верка плакала! 

Снова она удивила меня...

И в это время, пока машина спускалась с горы и мы из-под тента видели только небо, я поняла, чем должна заниматься всю жизнь. Даже мы, всю жизнь проведя вместе, не знаем, выходит, друг о друге почти ничего и друг друга не понимаем. Даже мы, телепаты... Что же говорить о других людях! А ведь, между прочим, если подумать хорошенько, все неприятности и всё горе в мире происходит от того, что люди не умеют понимать друг друга.  Так и должно быть, настоящие грандиозные мысли не приходят в голову, когда просто ходишь в школу и на тренировки. Они должны приходить в такие моменты, когда жизнь меняется круто, как у жеребёнка, из база взятого в тренинг! 

Нельзя научить людей телепатии, зато телепат может, "прослушивая" эмоции, помогать людям понять друг друга!  Ведь если бы мы понимали тренера, мы бы не обманывались в его отношении к нам, и теперь не было бы так больно. 

Если бы я понимала, что чувствует и как думает Машка, я бы с самого начала не стала бы ей врать о Карагаче. 

Если бы я понимала, что чувствует Олег, я бы смогла сделать так, чтобы он не пил. 

Если бы... 

От возможностей, которые вдруг открылись передо мной, сердце начало биться часто-часто... Я представила, как открою специальную контору, вроде как "частный детектив", только "частный телепат". Днём буду работать Боргеза и ходить в школу, а всё оставшееся время стану работать в этой конторе. Бесплатной, конечно. Нельзя же, чтобы люди продолжали терять друзей или мучиться из-за непонимания только потому, что у них нет денег. Роман Иванович правильно говорил, что мы - не обычные люди. Только он считает, будто мы должны это скрывать. Мы тоже так считали. Между прочим, именно поэтому - сейчас я вижу ясно, - не развивали способности, как он хотел. Зачем стараться для самих себя? Теперь другое дело. Как только найду... маму, сразу буду искать какого-нибудь экстрасенса, чтобы он взял меня в ученики...

Днепропетровск... Да, это будет на одной из улиц Днепропетровска. Наверное, очень красивый город... А мама и папа - как-то непривычно даже звучит. Надо потренироваться говорить это, чтобы губы привыкли... 

Спуск закончился, "Камаз" выехал на шоссе и мы увидели нашу гору и Яблоневое. Только теперь я поняла окончательно, что мы уходим, а все наши друзья - остаются, и правильно говорят, что каждый дорогу себе выбирает сам. Одна дорога не хуже другой, просто они - разные. Как люди. 

В глазах защипало, но я дала себе слово, что обязательно, когда стану взрослой, найду Машку, Арсена и Димку. И, конечно, Олега тоже... 

Я решила, что задуманное мною сбудется, если до Симферополя мы хоть раз увидим солнце. И почти у въезда в город, когда Севастопольское шоссе уже перетекало в Севастопольскую улицу, под брезент проникли слабые жёлтенькие лучи - солнце всё же пробилось сквозь тучи. Я ничуть не удивилась, что моё желание сбылось. Так и должно было быть.