Гарт Б.

Чу-чу

Думаю, даже самый заядлый любитель лошадей, этих "полезных и благородных животных", не станет утверждать, что им свойственны такие качества, как доброта и отзывчивость, и к тому же безграничная преданность хозяину. Существа, которые не смотрят вам прямо в глаза, а только поглядывают искоса, со страхом и недоверием или примериваясь, куда бы получше вас лягнуть; существа, которые не умеют отвечать на ласку и чаще всего выражают свои чувства презрительным вздергиванием головы, - эти существа, вероятно, и могут быть названы "полезными" и "благородными", но вряд ли они делают жизнь веселее. Я мог бы пойти гораздо дальше и заявить, что из всех домашних любимцев, которых знает человечество, лошади одни (за исключением только, пожалуй, золотых рыбок) способны вызывать совершенно безответную страсть. Считаю эти предварительные замечания необходимыми для того, чтобы доказать, что моя безнадежная любовь к Чу-Чу не была какой-то индивидуальной аномалией. Спешу отметить, что вдобавок ко всем чертам характера, свойственным лошадиному роду в целом, Чу-Чу отличалась еще и строптивостью, присущей ее ветреному полу.
Я взял ее из грязи - она уныло месила ее своими ногами, привязанная к задку переселенческого фургона. Это была юная и необъезженная лошадка - она успела уже стряхнуть со своей спины всех в караване, кто ни пытался ее оседлать, и, хотя всю ее покрывала пыль, все же было видно, что масти она удивительно красивой, а таких огромных блестящих глаз я в своей жизни никогда не видел. Последние служили ей, по-моему, исключительно для украшения - она не смотрела, а принюхивалась, поводила ушами, даже приподнимала, словно пробуя что-то, тонкую переднюю ногу. Правда, в первую нашу встречу она бросила мне кокетливый взгляд - так мне по крайней мере показалось, - впрочем, поскольку ее хозяин почему-то в эту минуту крикнул: "Берегитесь!" - я не берусь этого утверждать. Знаю только, что в результате переговоров, полных значительных недомолвок, и после того, как значительная сумма денег перешла из одних рук в другие, я остался один на дороге, глядя вслед удалявшемуся фургону, - в руках у меня был конец тридцатифутовой риаты, к которой была привязана Чу-Чу.
Я нерешительно шагнул к ней. Тогда она с самым презрительным видом тронулась с места и, натянув повод до предела, закружила вокруг меня. Я стоял и с восхищением следил за ее свободными движениями, не думая о том, что надо бы поворачиваться вслед за нею, и спохватился, лишь когда она обмотала вокруг меня почти всю риату. Никогда не забуду, как страшно Чу-Чу удивилась, обнаружив, что подошла ко мне почти вплотную, - от удивления она чуть не сбила меня с ног. Она принялась изо всех сил тянуть повод, так что ее узкая морда и красиво изогнутая шея напряглись, словно струна, а потом вдруг успокоилась и снизошла до того, что покорно последовала за мной - правда, шла она при этом как-то боком, то справа от меня, то слева. Но даже и тогда она то и дело вспоминала о моей отвратительной близости и снова начинала биться в истерике. При этом на меня она ни разу и не взглянула. Она смотрела на риату, пренебрежительно обнюхивала ее; увидав мои следы на влажном песке, с ужасом кидалась в сторону, но на меня самого не обращала ни малейшего внимания. Иногда она останавливалась, задумчиво опустив голову и словно говоря: "Ну да, тут поблизости есть что-то странное - не знаю, животное это, растение или ископаемое, - не пойму что-то, но есть его нельзя, и мне оно противно, даже омерзительно".
Добравшись до своего дома, я решил, прежде чем отвести Чу-Чу в загон, зайти в комнаты и сообщить домашним о своем приобретении; я привязал ее к одинокому платану на перекрестке двух довольно людных улиц. Пробыв в доме очень недолго, я вдруг услышал шум и крики и выскочил на дорогу. Оказалось, что Чу-Чу своей риатой прочно прикрутила двух моих соседей к дереву, где они и стояли, подобно христианским мученикам времен Римской империи. Освободив их, я узнал, что, привлеченные красотой и изяществом Чу-Чу, они приблизились к ней, желая выразить ей свое восхищение, на что она ответила уже известным мне круговращением, приведшим к такому печальному исходу. Осторожно, стараясь держаться подальше от коварной риаты, я отвел Чу-Чу к загону. Хотя его ворота были настолько широки, что в них без труда прошел бы полк конницы, она притворилась, что не замечает этого, и, входя, сбила часть ограды. Поначалу Чу-Чу отказывалась войти в стойло, но, внимательно исследовав его копытами, с притворной покорностью потянула ноздрями, снизошла - не бросив на него ни единого взгляда - до овса, насыпанного в ясли, и была торжественно водворена на место.
Все это время Чу-Чу решительно игнорировала мое присутствие, хотя я стоял, внимательно глядя на нее. Вдруг она перестала есть - задумчивость снова овладела ею. "Нет, я не ошиблась, это мерзкое существо снова здесь", - казалось, подумала она и содрогнулась при этой мысли.
Через какое-то время я решил рассказать о моем безответном чувстве к Чу-Чу одному из соседей, который считался большим знатоком лошадей, особенно той полудикой породы, к которой принадлежало мое приобретение. Он поразил меня тем, что облокотился о стойло, где она, не обращая, как всегда, никакого внимания на людей, спокойно жевала овес, и осмелился погладить ее челочку, которая кокетливо висела над прелестной белой звездой у нее на лбу.
- Понимаете, капитан, - сказал он, небрежно изогнувшись, - лошади - что твои женщины! Последнее это дело с ними робеть или мяться, тут нужна решительность, этакая небрежная фамильярность, спокойная, но твердая рука, чтоб они видели, кто здесь хозяин. Ну вот хотя бы так...
Мы не поняли, как это случилось, но, когда я поднял своего соседа с порога, где он лежал среди щепок, отлетевших от перекладины стойла, весь обсыпанный овсом, каким-то таинственным образом попавшим ему даже в волосы и карманы, Чу-Чу стояла к нам задом, внимательно разглядывая свои передние ноги, в то время как задние ее конечности почему-то находились в соседнем стойле. Пострадавший сосед начал толковать о возмещении убытков, о физическом увечье, но тут Чу-Чу каким-то чудом повернулась, и сосед поторопился удалиться, схватив свою шляпу с оторванными полями и даже не закончив начатой фразы.
Следующим моим посредником в отношениях с Чу-Чу был Энри-кес Сальтильо - молодой человек моего возраста и брат Консуэло Саль-тильо, которую я обожал. Мы твердо верили, что благодаря своему испанскому происхождению он сможет лучше понять нрав Чу-Чу (она-то наполовину была испанкой), и я даже смутно надеялся, что по языку и выговору она распознает в Энрикесе родную душу. Впрочем, тут было одно затруднение, ибо он предпочитал говорить на своем удивительном английском наречии, соединявшем кастильскую изысканность с тем, что представлялось ему настоящим калифорнийским жаргоном.
- Насчет этой кобылки я могу вас уверить, что она - заметьте это себе накрепко - совсем не мексиканский мустанг! О нет! Свои сапоги вы можете смело ставить - и не проиграете! Она кастильских кровей - разразите меня громом, но поверьте мне! Я сам буду изучать и надзирать ее в разное время в стойле, я прослежу за ее буйствами и раскрою их причину. А если она взыграется, я приближусь к ней и усмирю ее. Будьте безмятежны, мой друг! Когда пройдет несколько дней, многое изменится, и она станет как другая. Доверьтесь дядюшке Энри-кесу! Вы меня поняли? Все будет в лучшем виде, и гусь повиснет в небе!
На следующий день он спокойно "надзирал ее", зажав сигарету между двумя пожелтевшими от никотина пальцами. Она выразительно чихала, прислушивалась к испанской образности его речи с некоторым даже снисхождением, однако не удостоила его ни единым взглядом. Напрасно Энрикес клялся ей, что она самая "дражайшая" и самая "крошечная" из всех его "дражайших крошек", напрасно называл ее своей "святой покровительницей", заверяя, что душа его ликует, когда он молится ей, она принимала все его комплименты, не отводя глаз от кормушки. Истощив свой запас ласкательных имен, он пополнил его несколькими шутливыми и смелыми находками. Чу-Чу все так же стояла с низко опущенной головой, но, казалось, вдумывалась в его слова. Энрикес считал, что это уже достижение, особенно если вспомнить о ее прежних выходках. Возможно, во мне заговорила ревность, но мне показалось, будто в ту минуту Чу-Чу думала: "Боже мой! Неужели их уже двое?"
- Мужайтесь, мой друг! Наберитесь терпения, - говорил Энрикес, медленно идя вместе со мной к выходу. - Эта кобылка молода, она еще не сформировалась как личность. Завтра, в более благоприятное время, я ее потрублю по холке (у меня были все основания предполагать, что Энрикес хотел сказать "потреплю"), и тогда посмотрим. Это так же просто, как упасть с бревна. Немного сладких речей - на них-то ваш друг Энрикес такой мастер, - два-три шлепка по шее, и все становится на свои места. Вы встаете с правильной ноги! Гоп-ля! Но не будем предугадывать это событие: чем больше торопишься, тем меньше ускорения.
Эти его слова явно не расходились с делом: он стоял в двух шагах от порога и не торопился выходить из конюшни.
- Пошли! - сказал я.
- Простите, - отвечал он с изысканным поклоном, - я выйду после вас, ведь конюшня ваша.
- Да ну, идемте же! - воскликнул я нетерпеливо. К моему удивлению, он внезапно скрылся в конюшне. Через мгновение послышался его голос:
- Пардон, но я сдержан! Клянусь Богом, в эту самую минуту эта лошадь хватает меня своими зубами за фалды... Она желает, чтобы я остался! Мне кажется... что... наш эксперимент удачен! Она отвечает лаской. Она, клянусь Богом, от меня без ума! Это любовь!.. - Тут Чу-Чу, видимо, потянула сильнее - и голос Энрикеса прервался. Через минуту он возвратился ко мне, оставив у Чу-Чу в зубах добрую половину своего костюма, и закончил фразу. - Но я буду жестокосердным!
На следующий же день мой доблестный друг, ничуть не смущаясь своей неудачей, явился ко мне в полном облачении объездчика, неся в руках мексиканское седло. Тяжеленные кожаные штаны с разрезами до колен, окаймленными литыми пуговицами, огромное плоское сомбреро и короткая бархатная куртка, стоящая колом от покрывавшей ее вышивки, казалось, пригибали его к земле, и все же меня гораздо больше занимало огромное седло и прочее снаряжение, предназначенное для моей изящной Чу-Чу. Мне было совершенно ясно, что оно скроет прекрасные линии и изгибы ее стройного тела и что оно слишком тяжело для нее; понимал я также и то, что она будет изо всех сил сопротивляться.
Однако, когда ее вывели из конюшни и ловко набросили на нее седло, она, к великому моему удивлению, осталась совершенно безучастной. Неужто в ней заговорила испанская кровь, которая досталась ей в наследство от отдаленных родичей? Она не оглянулась, не расширила ноздри. Но стоило Энрикесу потянуть подпругу, как случилось нечто странное. На наших глазах Чу-Чу раздула себе брюхо чуть ли не вдвое - чем больше он затягивал, тем больше она раздувалась. Мне стало стыдно за нее. Но Энрикес и глазом не моргнул. Он улыбнулся и спокойно погладил свои редкие усы.
- О, это всегда так! Ее бабушка вела себя точно так же! Даже когда седлаешь благородных кастильцев, они раздуваются, словно воздушные шары. Это у них такой фокус... Их маленькая игра... Поверьте мне... Но только зачем?
Я не отвечал, ибо в этот самый момент я с удивлением увидел, что седло медленно соскользнуло Чу-Чу на живот, а стан ее, словно по волшебству, принят свои прежние стройные очертания. Энрикес глянул, пожал плечами и с улыбкой промолвил:
- Ну вот видите!
Когда подпруга была наконец закреплена (неутомимый Энрикес подтянул ее еще разок-другой), мне показалось, что Чу-Чу втайне порадовалась этому - известно ведь, что слабый пол любит тесную шнуровку. Она глубоко, удовлетворенно вздохнула и изогнула шею, очевидно, для того, чтобы полюбоваться своей фигурой. Энрикес при этом отшатнулся. Затем наступил момент, которого я так страшился. Энрикес положил руку Чу-Чу на холку, с подчеркнутой учтивостью снял шляпу, повел ею в направлении седла и обратился ко мне:
- Надеюсь, вы окажете мне честь быть первым... Я засмеялся и покачал головой.
- Понимаю, - сказал Энрикес глубокомысленно. - В два часа вы должны быть на погребении тетушки, которая скончалась. Вы должны встретиться со своим маклером, который купил вам пятьдесят акций, вы должны увидеться с ним сию же минуту, а не то вы погибли. Вы освобождаетесь... Внимание! Джентльмены, пока не поздно, заключайте пари! Оркестр уже играет! Алле, гоп!
И быстрым движением отважный юноша вскочил в седло. К величайшему нашему удивлению, Чу-Чу не дрогнула. Гордо выпрямившись, Энрикес стоял в стременах, словно юный Дон Кихот, оседлавший своего сонливого Росинанта. При этом крылья седла, краги, гигантские шпоры совершенно скрыли благородные очертания тела Чу-Чу. Она закрыла глаза, казалось, она засыпает. Мы были страшно раздосадованы. Куда же это годится? Энрикес тихонько шевельнул поводьями. Чу-Чу тронулась с места, затем остановилась, очевидно погрузившись в размышления.
- Приблизьтесь к ней с той стороны.
Я осторожно приблизился. Внезапно она взвилась в воздух и с силой опустилась на прямые, как палки, ноги. За этим последовала серия рывков, которые даже прыжками нельзя было назвать, скорее они напоминали движения ракеты. А то, что проделывал при этом несчастный Энрикес, никак невозможно было назвать верховой ездой. Он появлялся то над головой у Чу-Чу, то где-то у хвоста, то у шеи, а то и просто в воздухе - где угодно, но только не в седле. Правда, его напружинившиеся ноги безошибочно находили стремена, послушно вторя резким скачкам лошади. Но сам всадник вместе с седлом и всей сбруей был таким несоразмерно громоздким по сравнению с Чу-Чу, что временами казалось, будто это он каким-то сверхъестественным образом приподнимает ее в воздух и заставляет проделывать все эти фокусы. Чу-Чу и Энрикес двигались прямо на меня - бешеный, взметающийся, рвущийся клубок, в котором изредка мелькали то копыта, то шпоры; и разобрать, где из них кто, было совершенно невозможно, как невозможно было отличить, когда прыгает Чу-Чу, а когда - Энрикес. Наконец Чу-Чу положила всему этому конец - она устремилась к стоявшему на краю загона дубу, низко склонившему свои ветви над землей. И через несколько мгновений она показалась из-за дуба, но уже без седока!
Я нашел своего доблестного друга на дереве. Прочно вклинившись в развилину могучей ветви, он улыбался все с той же уверенностью в собственных силах. Увидев меня, он свесил вниз ноги и, удобно устроившись на ветке, мягко, но решительно отмел все мои тревоги и подозрения.
- Будьте безмятежны, мой друг! Это не в счет. Я победил - вы наблюдали, - но почему? Я ни разу - ни одного разу - не уронил себя на землю! Натурально, она разочаровалась! Она желала меня повергнуть! Но я ее прибрал к рукам с молодых копыт. Ваш дядюшка Энри... - тут он с ангельской улыбкой подмигнул мне, - хитер, как муха. С ним шутки плохи. У него стеклянный взор! Поверьте мне!.. Итак, смотрите! Вот он я! Апле, гоп!
И он легко спрыгнул на землю. Чу-Чу, стоявшая неподалеку настороже, не смогла скрыть своего удивления. Она энергично взбрыкнула задними ногами и взвилась в воздух с такой силой, что стремена взлетели высоко над седлом, а затем странными заячьими прыжками поскакала к конюшне. Там она предусмотрительно избавилась от седла, грохнув им о дверной косяк.
- Вы наблюдаете, - спокойно заметил Энрикес, - ей хотелось бы сделать это со мной. Но случай не представился, и она недовольна. Что вы на это скажете?
Спустя два дня он снова попытался объездить ее - результат был тот же, и он принял его с тем же героическим благодушием. Так как мы по определенным соображениям не рвались упражняться на открытой посторонним взорам дороге, а удалить дерево из загона было невозможно, пришлось покориться неизбежному.
На следующий день в седло сел я. Мне пришлось претерпеть все то же, что выпало на долю Энрикеса. Мне казалось, что меня швырнули из окна трехэтажного дома прямо на стоящую внизу конторскую табуретку, а потом для разнообразия выстрелили мною куда-то через забор. Обнаружив, что Чу-Чу не сопровождала меня в этом полете, я поднял глаза и увидел стоящего рядом Энрикеса.
- Более чем когда-либо необходимо, чтобы мы проделали это снова, - сказал он торжественно, помогая мне подняться на ноги. - Мужайтесь, мой доблестный генерал... Бог и свобода - вот наш боевой клич! Снова в прорыв! В атаку, мой друг, в атаку! Идемте же, дон Стэнли! Вот так!
С этими словами он помог мне взгромоздиться в седло; и это немедленно возымело то же действие, что поворот пресловутого колышка на волшебного коня из арабских сказок: Чу-Чу взвилась в воздух. На этот раз она приземлилась у раскрытого окна кухни, и я с необычайной легкостью взлетел на буфет. Неутомимый Энрикес последовал за мной. - Может быть, хватит? - спросил я робко.
- Вы делаете успехи! - ответил он радостно. - Вы не на земле, и это - самое главное. Нужно делать не одну, но тысячу попыток! Ха-ха! Идите и побеждайте! Никогда не умирайте и не говорите о смерти! Вперед! В атаку! Гопля!
К счастью, на этот раз мне удалось сцепить колесики шпор у Чу-Чу под брюхом и она не смогла выбросить меня из седла. Сделав несколько прыжков, она, по-видимому, поняла бесполезность усилий подобного рода, после чего, к величайшему моему изумлению, внезапно легла на землю и вместе со мной спокойно перекатилась с одного бока на другой. Я всем телом приник к Чу-Чу, обхватил ее за шею, но шпоры мои расцепились. Она же, не поднимаясь на ноги, выпрямилась, повернула свою прелестную голову и взглянула мне прямо в глаза. (Я все еще находился в седле.) Я почувствовал, что краснею! Но тут рядом раздался голос Энрикеса:
- Воспряньте, мой друг! Вы победили! На землю уронила себя она! Победа за вами! Дело сделано. Поверьте мне, все кончено! Больше она ничего такого делать не будет. С этого момента можете садиться на нее, как на корову, как на перекладину этого забора, - и будьте безмятежны! Она укрощена! Господа, можете надеть шляпы! Передайте-ка мне ваши чеки. Представление окончено. Ну, как вы себя чувствуете?
Он закурил и, положив руки в карманы, ласково улыбнулся мне.
Все же я рискнул заметить, что обычай взлетать с лошади на развилину дерева или выползать из-под седла, оказавшегося на земле, сопряжен с неудобствами и, более того, может привлечь излишнее внимание публики. Но Энрикес в один миг отмел все возражения.
- Важен принцип, основной факт, к которому вы приходите. Все остальное устроится само собой! А то ведь многие лошади хватают всадника зубами за колени и избавляются от него таким образом. У моего дедушки был такой конь-бербериец, но он умер, и дедушка тоже. Как это печально и странно! Иначе я тут же привел бы их в пример!
Надо заметить, что, хотя сестра Энрикеса ни разу не была свидетельницей всех этих представлений - и у него и у меня были достаточно веские основания не приглашать ее, - она проявляла к ним живейший интерес и вследствие наших лестных отзывов друг о друге взирала на нас как на бесстрашных героев. Возможно, она переоценивала наши достижения, ибо однажды неожиданно попросила, чтобы я прискакал на Чу-Чу к ее дому, так как ей хотелось посмотреть на эту удивительную лошадь.
В голосе Консуэло звучала умоляющая, почти детская нотка, устоять перед которой я был не в силах, а в ее огромных черных глазах сверкнула искорка, которую мне не хотелось раздувать. И я решил рискнуть, чего бы мне это ни стоило, тем более что дом их располагался недалеко и, если ехать улочкой, проходившей по задам, можно было избежать деревьев, которые роковым образом влекли к себе Чу-Чу.
Снаряжаясь в экспедицию, я во всем повторил костюм Энрикеса, только добавил к нему кое-какие украшения из серебра и тисненой кожи. Этим я желал польстить Консуэло, а также смутно надеялся умиротворить Чу-Чу. Она-то, конечно, выглядела великолепно, сбруя так и сияла на ее черных как ночь, сверкающих боках. Приняв вид рассеянной скромницы, она позволила мне сесть в седло и первую сотню ярдов прошла стыдливой девической иноходью, не лишенной, правда, известного кокетства Ободрившись, я обратился к ней со словами ласки; предавшись юношеским восторгам, я поведал ей о своей любви к Консуэло, я умолял Чу-Чу быть "умницей" и не позорить себя и меня перед моей Дульцинеей. В своей глупой доверчивости я даже приласкал ее, легонько похлопав по мягкой шее. Она мгновенно остановилась и истерически задрожала. Я знал, какая мысль мелькнула в ее голове: она внезапно отдала себе отчет в моем ненавистном присутствии.
К седлу и уздечке Чу-Чу мало-помалу привыкла, но что это за живое, дышащее существо, которое коснулось ее? Между тем в поле ее зрения появился дубовый лист, который, трепеща, кружился в воздухе. Думаю, что дубовые листья были ей не в новинку. И все же это обстоятельство ничуть не поколебало ее глубокого убеждения, что я и лист едины и что ненавистные наши прикосновения неразрывно связаны между собой. Она взвилась на дыбы перед этим невинным листом, обогнула его, а затем во весь опор поскакала от него прочь.
Дорога проходила вдоль забора, окружавшего сад Сальтильо. К несчастью, в углу забора стояло прекрасное земляничное дерево, усыпанное яркими, пламенеющими ягодами, - оно было мне особенно дорого, ибо это было любимое место Консуэло, где я не раз клялся ей в любви. По странной иронии судьбы, Чу-Чу, увидев это дерево, во весь дух помчалась прямо к нему. Мгновение - и мы оказались под деревом. Чу-Чу взвилась в воздух, словно ракета. Я едва успел рвануть ноги из стремян и схватиться руками за нависшую над дорогой ветку, как Чу-Чу уже неслась дальше. Устроившись поудобнее на дереве и оглядевшись вокруг, я, к своему величайшему огорчению, увидал, что моя лошадь и не думала убегать, а спокойно протрусила через калитку в сад Сальтильо.
Нужно ли говорить, что спасением я снова был обязан своему благодетелю Энрикесу? Не прошло и минуты, как я услышал под деревом его напряженный шепот. Ну конечно, он догадался об ужасной правде!
- Ради всего святого, собирайте же эти многочисленные ягоды! Как можно больше! И будьте безмятежны! Ваш добрый дядюшка Эн-ри представит все в деликатнейшем свете! Сию же минуту!
И он снова исчез. Я недоуменно сорвал несколько крупных кистей ягод земляничного дерева и принялся терпеливо ждать. Вскоре появился Энрикес в сопровождении прекрасной Консуэло, чьи прелестные глаза были исполнены самой очаровательной тревоги.
- Ну конечно, - говорил Энрикес сестре, таинственно понизив голос, однако произнося слова с необычайной отчетливостью, - каждый уважающий себя американец поступает именно так! Прежде всего он приветствует даму, которой наносит визит, цветами или фруктами, собранными собственными руками. Таков обычай американских идальго! Великий Боже! Ну что тут поделаешь! Не сомневаюсь, что он сейчас как раз этим и занят! Вот почему он позволил своей кобыле войти сюда первой: этикет требует, чтобы подношение совершалось в пешем виде. Ну конечно! Взирай, вот и он! Дон Франциско! Сейчас он спустится с дерева. Ах, ты краснеешь, сестренка? Я удаляюсь! Я тактичен: я знаю, один из двух лишний! Я даю стрекача! Я исчез!
Не знаю, насколько Консуэло поверила объяснениям своего хитроумного брата. Выяснять это я не стал, ибо, когда я подошел к ней со своим букетом, ее щечки окрасил румянец, а во взгляде мелькнула красноречивая робость, чего было вполне достаточно, чтобы повергнуть меня в состояние безнадежного слабоумия.
Надо сказать, что я с глубокой горечью сознавал, что Консуэло склонна к чувствительной восторженности, а также к изысканнейшей средневековой романтике, в которых я - увы! - был позорно не осведомлен. Даже в самые счастливые наши минуты я всегда чувствовал, что безнадежно отстаю от этой дочери прославленных предков, совершающей частые путешествия в страну туманного, но поэтического прошлого. Вот и сейчас в тоненькой, но очаровательно величавой фигурке, ступившей мне навстречу, чтобы принять мои дары, было что-то от настоящей испанской сеньоры. Если бы не присутствие всевидящего Энрикеса, я, верно, упал бы на колени. Запинаясь, я пробормотал что-то о том, что отдаю эти ягоды ей "во владение" (дерево росло в ее же собственном саду!), а она протянула смуглую ручку, нежно ответив на мой взгляд, исполненный неизъяснимого восторга.
Тут Чу-Чу, забытая нами, привлекла всеобщее внимание самым приятным образом. К нашему с Энрикесом удивлению, она чинно подошла к Консуэло и, вытянув стройную шею, не только с любопытством понюхала ягоды, но и потянулась своей черной нижней губой к самой Консуэло. Величавость Консуэло тут же растаяла без следа.
Обняв Чу-Чу за шею, она ласкала и целовала ее. Как ни был я молод, я понял блаженный смысл этой страстной ласки, предназначенной совсем не Чу-Чу, и возликовал в душе. Но меня поразило то, что обычно столь своенравная лошадка не только допустила подобные вольности, но и ответила на них, сделав вид, будто хочет укусить мою возлюбленную за ухо.
Для порывистой Консуэло этого было достаточно. Она бросилась в дом и через несколько минут появилась в умопомрачительной амазонке, собранной на талии в складки. Напрасно Энрикес и я умоляли ее опомниться - ведь лошадь была еще совсем не объезженной, она и мужчину не всегда слушалась, страшно подумать, что сделает это пугливое создание, увидев, как развевается по ветру женская юбка! Мы просили Консуэло отсрочить опасную попытку, подумать как следует, наконец, хотя бы дать нам время сменить седло. Но все было напрасно! Консуэло не отступала, она негодовала на задержку и осыпала нас упреками. Конечно, если дон Панчо (хитроумное уменьшительное от моего имени) так дорожит своей лошадкой, если ему не нравится та очевидная симпатия, которую Чу-Чу проявила к ней, тогда, конечно, он вправе... Тут я сдался! За что был вознагражден правом подержать - один краткий миг - ножку Консуэло в своей ладони, поправить ей юбку, когда она устроилась в седле, высоко подогнув колено, и крепко обнять ее за талию - в какой-то мере, конечно, и от страха, - прежде чем передать поводья в ее руки. Однако признаюсь, что, когда мы с Энрикесом отскочили в сторону - правда, я настоял на том, чтобы держать конец риаты в своей руке, - трудно было не восхититься этой сценой. Грациозная фигурка девушки и живописные складки ее амазонки великолепно гармонировали с изящными очертаниями Чу-Чу, а когда лошадка выгибала стройную шею и, повинуясь узде, закидывала вверх маленькую головку, которая так походила на гребень бархатной тореадорской шапочки самой Консуэло, казалось, что всадница и лошадь - существа одной породы.
- Я не желаю, чтобы вы держали повод, - сказала Консуэло, надув губки.
Я колебался. Чу-Чу, несомненно, была в прекрасном расположении духа - и я отпустил повод. Легкой иноходью она двинулась к воротам, в ее движениях не осталось и следа жеманства, они были свободными и легкими. Несмотря на неподходящее седло, Консуэло сидела в нем как влитая. Подскакав к воротам, она бросила на меня озорной взгляд и рванула поводья - Чу-Чу галопом вылетела на дорогу.
Затаив дыхание, я в страхе следил за ними. В конце улицы Консуэло слегка придержала лошадь, легко развернулась и прискакала обратно. Сомнений быть не могло - Чу-Чу совершенно подчинилась ей. Вторичное укрощение завершилось полной и окончательной победой!
Вне себя от радости и удивления, я осыпал поздравлениями Консуэло и Чу-Чу. Энрикес же, как и подобает брату, взирал на подвиги сестры со скепсисом, а на восторги ее поклонника - со снисходительным превосходством. Я осмелился шепотом намекнуть Консуэло, что Чу-Чу всего лишь выражает мое собственное отношение к даме моего сердца.
- Несомненно, - спокойно заметил все слышащий Энрикес, - ведь Чу-Чу помогла вам залезть на дерево, чтобы собрать ягод для моей сестры.
Но тут я почувствовал, как маленькая ручка Консуэло ответила на мое пожатие, и я простил и даже пожалел Энрикеса.
С этого дня Чу-Чу и Консуэло стали неразлучными друзьями - они встречались ежедневно. Я, не задумываясь, подарил бы свою лошадку Консуэло, но она предпочитала называть ее моей - и такая деликатность льстила мне.
- Я буду ездить на ней вместо вас, Панчо, - говорила Консуэло. - Я буду чувствовать, - продолжала она в возвышенном, хотя и неопределенном поэтическом порыве, - что она ваша! Вы любите это животное, в сущности, оно - это вы, мой Панчо! Ваша душа помчит меня, как вихрь, - ваша любовь к этому животному будет моим единственным спутником.
Конечно, я предпочел бы, чтобы мою любовь к прекрасной Консуэло представлял кто-либо понадежнее Чу-Чу, но я покорно поцеловал руку девушки.
Мои инстинктивные опасения оправдались, как только я сделал попытку сопровождать Консуэло, сев на другого коня. Чу-Чу со своей прекрасной всадницей не желала даже близко никого подпускать. Увидев меня в седле, она вспомнила все свое былое удивление и неверие в мое существование: она внезапно вздрагивала, круто поворачивала и, пораженная, отшатывалась от меня, словно я только что вышел из рук создателя, или жеманно опускала глаза, будто я оскорбил своим поведением весь слабый пол и она не может мне этого простить. Эти демонстрации чувств очень задевали меня: встречным могло показаться, будто Консуэло разделяет неприязнь Чу-Чу ко мне, а уж этого я, поклонник Консуэло, просто не в силах был бы терпеть. Но все мои попытки добиться расположения Чу-Чу кончались тем, что она пускалась в бегство, а я бросался в отчаянную погоню - и это, безусловно, могло быть истолковано самым нежелательным для меня образом.
- А ну, поднажмите-ка, мисс! Этот хлыщ вас нагоняет! - заорал как-то пьяный возница перепуганной Консуэло, и я был вынужден тут же остановиться.
Вскоре даже прекрасная Консуэло убедилась в бесплодности всех моих попыток сопровождать ее во время конных прогулок и стала довольствоваться прогулками с "моей душой".
Но все равно - и я не стыжусь в этом признаться - я продолжал украдкой, держась на порядочном расстоянии, следить за ними, чтобы убедиться, что Чу-Чу идет ровным шагом. Легкое движение красно-черной тореадорской шапочки Консуэло, воздушный поцелуй, посланный маленькой ручкой с зажатым в ней хлыстом, - и я бывал вознагражден!
Помню, как однажды в ясный, погожий день я ждал Консуэло на краю деревни. Застывшая улыбка калифорнийского лета дрогнула и казалась уже не такой неизменной; пыль густым слоем лежала на листьях и траве; сухие холмы словно оделись в красновато-коричневую кожу; с юга дул ветер, дыша зловещей влажностью, - еще несколько дней, и начнутся дожди.
Случилось так, что в тот день мое уединение на наблюдательном посту у дороги было нарушено одной местной красавицей, которая была несколько старше меня и пользовалась репутацией кокетки. Она откровенно и, как мне теперь кажется, не без умысла медлила, разговаривая со мной.
Вдруг мимо нас с необычайной быстротой промчалась Консуэло; не успел я удивиться, как ее и след простыл. Тогда я решил, что она не захотела раскланиваться со мной на людях, и перестал думать об этом. Только позднее, когда я зашел в дом Сальтильо, чтобы, как всегда, отвести Чу-Чу домой, и обнаружил, что Консуэло еще не возвращалась, воспоминание о ее бешеной скачке встревожило меня. Прошел час, время близилось к вечеру, а Чу-Чу и ее госпожа все не появлялись. Я всерьез забеспокоился, но ничего не говорил о своих опасениях родным Консуэло, ибо чувствовал себя виноватым. Наконец отчаявшись, я оседлал своего коня и поскакал в том направлении, куда скрылась Чу-Чу.
Я ехал по дороге на Росарио, где находилось поместье родственников Консуэло, у которых она порой останавливалась. Вокруг не видно было ни души; дорога вилась, словно горная речушка; собственно, она и шла-то по руслу высохшего ручья, протекавшего здесь когда-то. Напрасно окидывал я взором равнину вокруг себя - ничто не двигалось, ничто не возвышалось над ней. Смутно надеясь, что, возможно, Консуэло задержалась в Росарио, я пришпорил коня, как вдруг слева от себя услышал легкий всплеск. Я оглянулся. Чахлый ольшаник и полоса свежей травы под ним говорили о находившемся там источнике. Я осторожно подъехал к топкому берегу, и внезапно моему взору представилась удивительная картина. В середине зеленоватого водоема по колено в грязи стояла Чу-Чу! Без седла, без уздечки, ну просто в чем мать родила! С минуту я смотрел на нее в ужасе и смятении. Она же и не думала меня узнавать; подобно нимфе, она загляделась на собственное отражение в зеленой воде.
Я закричал: "Консуэло!" - и поскакал вокруг водоема. Ответа не было. Не видно было никого, кроме ко всему равнодушной Чу-Чу. Правда, водоем - о счастье! - был неглубок, утонуть в нем было невозможно; на топких его берегах не видно было никаких следов борьбы. Скорее всего, Чу-Чу забрела сюда сама по себе. Я поскакал дальше, без конца выкликая дорогое для меня имя. Проскакав несколько сот ярдов, я внезапно увидел чепрак Чу-Чу, алевший в придорожной траве. Сердце мое забилось - я был на верном пути. Я снова позвал - на этот раз мне ответили: с раскинувшегося рядом поля слабо донесся милый голос! Там, в тени карликовой яблоньки, на ложе из пахучей травы и сухих листьев, покоилась Консуэло - даже в тот радостный для меня миг я не мог не отметить про себя, как удачно было выбрано это живописное место. Бархатная шапочка с помпонами из алого плюша была осторожно положена рядом, прекрасные иссиня-черные волосы не растрепались, глаза сияли нежностью. Как ни был я потрясен случившимся с ней несчастьем, помню, меня поразило, что с виду она совсем не походила на пострадавшую. Вне себя, я бросился на землю рядом с ней.
- Ты ушиблась, Кончита? Ради всего святого, что с тобой? Своей крошечной ручкой она сдвинула мою шляпу на затылок и слегка взъерошила мне волосы.
- Ничего! Ты со мной, Панчо, больше мне ничего не нужно. Что будет после - когда я укроюсь могильной землей, - неважно! Ты здесь - я счастлива! Ненадолго, возможно!
- Но что случилось? - продолжал я в отчаянии. - Ты упала? Это Чу-Чу тебя сбросила?
Сказать по правде, несмотря на ее томную позу, слабый голос и собственное свое волнение, я был уверен, что ничего страшного с ней не произошло.
- О, не наказывай бедное животное, Панчо! Она не виновата. Она ничего не сделала, верь мне. Просто я видела твое свидание с мисс Смит! Я проехала мимо - промчалась стрелой, - чтобы никогда больше не возвращаться. Я сказала Чу-Чу: "Лети!" И мы летели много миль. Порой вместе, порой не совсем! Порой я была в седле, порой у нее на шее! Много вещей осталось на дороге, наконец и я оказалась там же. Я сказала: "Мужайся! Панчо придет!" Потом я сказала: "Нет, он говорит с мисс Смит!" Больше я ничего не помню. Я приползла сюда на руках. Все кончено!
Я в замешательстве посмотрел на нее. Она нежно улыбнулась, а потом расправила и пригладила складку платья, прикрыв свой изящный сапожок.
- Но, дорогая, - возразил я, - ты ведь не сильно ушиблась! Ты ничего себе не сломала! Возможно, - тут я посмотрел на сапожок, - немного растянула лодыжку. Дай я посажу тебя на моего коня - я пойду рядом и доставлю тебя невредимой домой. Прошу тебя, милая Кончита!
Она печально подняла на меня свои прекрасные глаза.
- Ах, мой бедный Панчо, ты не понимаешь. Разве дело в ноге, в руке или в голове? Как бы я хотела, чтобы это было так! Но, - и она медленно взмахнула своими прелестными ресницами, - я повредила себе все внутри. Это фамильная болезнь. Мой дедушка однажды перелетел через быка во время родео. Он не сказал ни слова - он умер. Но почему? Он повредил себе все внутри. Поверь мне, это у нас в семье. Ты понимаешь? Все Сальтильо отличаются этим от других людей. Когда меня не станет, ты посадишь у моей гробницы дерево, на нем будут расти ягоды, такие же ягоды, Панчо, как те, которые ты нарвал для меня. Только Консуэло, которая тебя любила, больше не будет! А ты будешь счастлив и будешь говорить на дороге с мисс Смит, и ты не будешь думать обо мне. Ты не будешь видеть моих глаз, Панчо. Эта травка, - и она провела своими пальчиками по земле, - накроет их, и крошечные животные в своих черных шкурках, которые здесь бегают, будут грустить обо мне. Но ты не будешь грустить! Так оно и лучше! Мой отец никогда не согласится, чтобы я, католичка, вышла замуж за еретика, и жила бы в палатке, и выла, словно койот! (Трудно сказать почему, но Консуэло была твердо уверена, что существует только одна форма протестантства, а именно методизм!) Он не согласится, чтобы я вышла замуж за человека, который не владеет таким же количеством лошадей, быков и коров, как он. Но мне все равно! Ты моя единственная религия, Панчо! Когда ты со мной, мне не надо ни лошадей, ни быков, ни коров. Поцелуй меня, Панчо! Может, это в последний раз! Все кончено!
В ее прекрасных глазах стояли слезы; я почувствовал, что и мой взор застлала предательская влага. Над унылой равниной садилось солнце, поднимался сильный ветер; казалось, мы были совсем одни во вселенной, и меня не покидало ощущение чудовищной нереальности всего происходящего. Меня душил смех, это, верно, была истерика. Я боялся заговорить. Головка Консуэло покоилась у меня на плече - положение было не так уж неприятно!
И все же нужно было действовать. Это было тем более трудно, что я не совсем понимал, что же именно произошло. Поддерживая клонившуюся к земле Консуэло, я бросал косые взгляды через плечо, ища хоть какой-нибудь помощи. Внезапно на дороге появился несущийся во весь опор всадник. В нем было что-то знакомое. Я вгляделся - благодарение Богу, это был Энрикес! Чувство глубокого облегчения овладело мной. Вряд ли кто-нибудь еще приветствовал родных своей возлюбленной с такой радостью, как я!
- Ты спасена, дорогая! Это Энрикес!
Мне показалось, что она отнеслась к моему сообщению с холодностью и в глазах ее заблестели слезы.
- Панчо, поклянись мне сию же минуту, что ты не посмотришь на мисс Смит ни одного раза!
Я был простодушен в те дни и все понимал буквально. Мисс Смит была моей ближайшей соседкой, и, чтобы выполнить это желание, я должен был бы ослепнуть. Я запнулся, но, впрочем, тут же поклялся.
- Довольно! Ты колебался! Я ничего больше не хочу.
Она поднялась на ноги с подчеркнутой осторожностью. Мгновение, памятуя о тонкой организации внутренностей семьи Сальтильо, я смотрел на нее в страхе: а вдруг она прямо у меня на глазах зашатается и рухнет, дав бренному телу одержать победу над ее гордым духом. Однако я увидел совсем другое: Консуэло держала в своих белоснежных зубах шпильку и аккуратно надевала свою бархатную шапочку. В этот момент подскакал Энрикес, веселый, быстрый, красноречивый, неустрашимый Энрикес!
- Эврика! Я нашел! Вот мы и вместе! Немножко слишком на людях - гм... немножко слишком в первом ряду, для tete-a-tete, мои дорогие друзья, - говорил он, поглядывая на укромное гнездышко, - но разве о вкусах можно спорить? Что одному человеку здорово, то другому яд. Но, - это он проговорил шепотом, наклонясь ко мне, - что до этой лошади, этой Чу-Чу, которую я только что видел, - почему она не одета? Уж не хотите ли вы выставить ее путникам на подозрение? А если нет, то почему это так?
Взглянув на Консуэло, я сделал попытку объяснить, что Чу-Чу просто удрала, что Консуэло ужасно пострадала, что она была сброшена на всем скаку и что, вполне возможно, у нее серьезные внутренние повреждения. Но Консуэло почему-то презрительно молчала, и вид у нее был непонятно свежий и равнодушный.
- Ну, конечно, она не в духе, и у нее болит голова, - с чарующей улыбкой продолжал Энрикес. - Ей обязательно нужно сидеть на холодном камне, когда выпадает серебристая роса. Понимаю! Встретимся у дороги, когда часы пробьют девять! Но, - понижая голос, - насчет этой раздетой лошади я ничего не понимаю. Смотрите: это печально и странно!
Он отправился за Чу-Чу, оставив нас с Консуэло вдвоем. Никогда в жизни я не испытывал такой растерянности и страха. Я с грустью сознавал, что каким-то непонятным мне способом обидел девушку, за которую, как мне казалось, я с радостью отдал бы жизнь, и что я сделал из нас обоих посмешище в глазах ее брата. Вот уже в который раз мой простецкий американский ум не понимал благородного романтизма ее испанской души! Меж тем Консуэло оправила свою амазонку - выглядела она такой свежей и хорошенькой, словно только что выехала из дому.
- Кончита, - проговорил я неуверенно, - ты ведь не сердишься на меня?
- Сержусь? - повторила она надменно, не глядя в мою сторону. - О нет! Мисс Смит, возможно, и сердится, что я прервала ваш tete-a-tete. Может, это она и прислала сюда моего брата, чтоб отплатить мне тем же.
- Но мисс Смит незнакома с Энрикесом! - вскричал я с жаром.
Консуэло окинула меня многозначительным взглядом.
- А-а, ты так думаешь? - заметила она загадочно.
Я не сомневался, что мисс Смит и Энрикес не знают друг друга, но тут до меня, как мне показалось, дошел истинный смысл слов Консуэло, и на душе у меня стало легче. Я даже рискнул мягко спросить:
- Тебе лучше? Она выпрямилась во весь свой небольшой рост.
- Мое здоровье? О, это чепуха! А о моей душе не будем говорить.
И все же, когда Энрикес возвратился, ведя на поводу Чу-Чу, Консуэло кинулась к ней с распростертыми объятиями. В ответ Чу-Чу вытянула свою губу дюймов на шесть - ей, видно, казалось, и я вполне разделял ее мнение, что госпожа ее была необычайно аппетитной. Возможно, я ошибаюсь, но мне почудилось, что, когда их прекрасные глаза встретились, в них сверкнуло полное и явное взаимопонимание.
На обратном пути Консуэло воспрянула духом и, расставаясь, пожала мне руку с великодушным и снисходительным видом. Не знаю, как объяснила она неслыханное поведение Чу-Чу Энрикесу и всему семейству; безоговорочное прощение, дарованное мне Консуэло, помешало мне расспросить ее об этом. Я не возражал, чтобы это оставалось ее с Чу-Чу тайной.
Как ни странно, эта неизвестная мне тайна как-то сблизила нас; она подстегнула наш любовный пыл и подвела нас к катастрофе, которой завершился этот роман. Мы приняли решение бежать. Хотя, судя по тому, как относились к нам ее и мои родные, не думаю, чтобы этот героический шаг был так уж необходим. Скорее, мы избрали этот путь просто потому, что он избавлял нас от всяких предварительных объяснений. Нужно ли говорить, что нашим поверенным и преданным союзником был брат Консуэло - быстрый, веселый, ловкий Энрикес, несравненный знаток языков Энрикес! Предполагалось, что его присутствие придаст всему нашему предприятию определенную серьезность и респектабельность, - не думаю, чтобы мы решились на этот шаг без его помощи. Во время одной из наших верховых прогулок мы должны были обратиться за помощью к методистскому проповеднику из соседнего графства, а позже, когда наша тайна раскроется, и к услугам католического священнослужителя.
- Я буду ее посаженым отцом, - с уверенностью заявил Энрикес. - Увидите, старый болтун мигом успокоится, узнав, что будет иметь дело со мной, и не станет зря молоть челюстью! Дядюшка Энри скажет пару теплых слов - и все будет в порядке! Будьте безмятежны, мой друг, и не забудьте про кольцо! Не всегда в тоске и муке этой минуты вспоминают о кольце! Я принесу два в кармане своего платья!
Консуэло призналась мне, что ее отец, вследствие дошедших до него слухов о нашем недавнем приключении, запретил ей кататься со мной наедине. Он и не подозревал, что Чу-Чу стояла на страже его интересов и что даже в торжественный день побега мне и Энрикесу пришлось ехать на порядочном от нее расстоянии, подобно двум армиям, обходящим противника с флангов. В течение этого путешествия, хоть времени у нас было в обрез и каждую минуту нам грозила опасность быть обнаруженными, я слезал порою с коня, приближался к Чу-Чу (когда я был пешим, она, казалось, не узнавала меня) и шел рядом с лошадью, держа Консуэло за руку, в то время как преданный Энрикес вел моего коня.
Я живо помню все происходившее: пологий подъем в гору, в еще неизвестное будущее, полное манящих перспектив; мягкий сумеречный свет, льющийся с неба, чуть затуманенного в ожидании близких дождей, будто в предчувствии слез, и робкая серьезная беседа, которой, сами того не заметив, увлеклись мы с Консуада. Но едва мы одолели подъем, как Чу-Чу, не знаю отчего, встала на дыбы, круто повернула и во весь дух поскакала обратно! Возможно, что по рассеянности она только тут осознала мое присутствие. Бегство Чу-Чу было таким стремительным и внезапным, что не успел я вскочить на коня, как она уже отмахала с четверть мили по дороге к дому, сколько ни пыталась сдержать ее перепуганная Консуэло. Мы с Энрикесом бросились было в погоню, но тут же поняли, что дело безнадежно. Всякая попытка догнать Чу-Чу не только еще больше раззадорила бы ее, но и создала бы угрозу для жизни Консуэло. Спасения не было: кобыла шла размашистым, ровным, решительным аллюром. Она закусила удила, и остановить ее не было никакой возможности. Нам оставалось только следовать за нею - безнадежно, глупо, кипя от злости, до той самой минуты, когда Чу-Чу победоносно ворвалась во двор Сальтильо и полубесчувственную Консуэло приняли в свои объятия сбежавшиеся члены семьи.
Это была наша последняя прогулка.
Тогда я видел Консуэло в последний раз перед ее отъездом в безопасное уединение монастыря на юге Калифорнии. В последний раз видел я тогда и Чу-Чу, которая в поднявшейся суматохе ускользнула через заднюю калитку и исчезла. Много месяцев спустя, как передают, ее узнали среди табуна диких лошадей в горах - странное, прекрасное существо, избежавшее клейма и ставшее легендой. А еще говорят, будто видели ее в воротах поместья Росарио, растолстевшую, вычищенную, под роскошным чепраком, запряженную в тяжелый испанский кабриолет, в котором сидела невысокая полная дама... Но я не желаю об этом слышать! Ибо есть дни, когда она оживает передо мной: я ясно вижу, как она идет в гору, к вершине; Консуэло сидит в седле, а я иду рядом, с надеждой глядя вперед.