Ф

__________________________________________________________________________________________________________________

Новая Деревня была северо-западным пригородом Петербурга. Прошлое ее связано с лошадьми и цыганами.

С начала XIX века летом в ней стояли лагерем знаменитые полки императорской кавалерии: Кавалергардский и Конногвардейский.

За линиями белых палаток виднелись такие же ровные ряды коновязей огромных пяти- и шестивершковых¹ лошадей: гнедых - у кавалергардов, вороных - у конногвардейцев.

На набережной, застроенной дачами служилой аристократии, у штаба бригады каждый вечер великаны трубачи исполняли торжественную «Зорю с церемонией».

Там, где лошади, всегда и цыгане. Каждую весну их пестрые таборы появлялись в Новой Деревне. Многие там и зимовали, становились оседлыми.

После упразднения лагерей, как бы в память о былом военном «регулярстве», улицы стали называться линиями.

Исчезли ампирные особняки с набережной. До наших дней сохранился лишь один - отставного конногвардейца Шишмарева². Дом этот прекрасен, как многие здания русского классического стиля, изящество и точность глаза зодчего восхищают, вызывают легкую, «пушкинскую», грусть: как же красива была набережная Новой Деревни полтораста лет назад!

Скаковое поле гвардейцев превратилось в Коломяжский ипподром. Убогий памятник на месте дуэли Пушкина долго служил паддоком: на площадке вокруг него берейторы вываживали разгоряченных скачкой лошадей.

Третью линию, самую широкую, а всего их было четыре³ - по числу эскадронов в полку, - тесно застроили маленькими, двухэтажными домиками оседлые цыгане.

Днем на ней было тихо, провинциально. А с вечера, всю ночь до утра, вскачь неслись тройки, парные, дышловые упряжки, элегантные дрожки. Дребезжали бубенцы и шаркунцы⁴, голосисто звенели под дугой колокольчики; на улицах Петербурга их полагалось подвязывать, приглушать, а переехав по Строганову мосту Большую Невку, можно было и отвязать. Новая Деревня до 1910-х годов не входила в черту города, числилась в уезде, имело волостное правление, старост. Здесь, в семи-восьми верстах от Невского проспекта, от Зимнего дворца, за крестьянскими избами колосилась рожь, зеленели грядки капусты, паслись коровы.

Тройки с бубенцами сменились пролетками на шинах-«дутиках», с фонариками на оглоблях, узенькими санками с медвежьей полостью. Истуканом сидел бородатый лихач с толсто наваченньм задом синей поддевки. Рысак-орловец под сеткой с кистями острыми шипами подков швырял в прохожих снегом и грязью:

На Третьей линии жили кланы, династии известных цыганских фамилий: Шишкиных, Масальских, Сорокиных. И в каждом третьем-четвертом доме - цыганские хоры. Слушать их приезжали и Пушкин, и Лев Толстой, и великие князья, и Гришка Распутин.

Осенью 192... года я поехал в Новую Деревню нанимать в ремонтную команду⁵ «полевых» цыган, приезжавших на зимовку к оседлым.

В те годы закупали для Красной Армии лошадей в Канаде. Привозили пароходами в Ленинградский торговый порт, оттуда по железной дороге в другие военные округа. Оставляемых в Ленинграде ночью, связав каждый десяток «гирляндой» - гриву к хвосту, под охраной конной милиции, останавливавшей встречные автомашины и предлагавшей гасить фары, перегоняли в воинские части, размещали в манежах, еще не переделанных под гаражи.

Порученная мне партия в сто двадцать голов предназначалась для артиллерийского полка, стоявшего в бывших кавалергардских казармах на улице Воинова под Смольным.

Поместили лошадей в огромном манеже на коновязях. В первые же дни из пятнадцати моих красноармейцев одного пришлось положить в госпиталь с переломом руки, другого - с сильными ушибами.

Двухнедельное морское путешествие сделало канадок нервными, почти истеричными. Для полудиких они оказались чрезмерно впечатлительными и, как все лошади, поразительно памятливыми. Недаром арабы говорят: «Чтобы лгать, надо иметь лошадиную память».

К счастью, из Ленинградского военного округа пришло распоряжение нанять вольнонаемных конюхов. Для этого выделили десять окладов сверхсрочных старшин.

- Поищите конюхов на Семеновском ипподроме, - посоветовал командир полка Орлов, «борода», как его заглазно называли. Пришлось вежливо объяснить, что рысаки, в частности орловские, - одна из самых кротких пород, злые встречаются редко. Конюха и наездники к этому привыкли. Канадки станут их увечить почище, чем моих кавалеристов, молодых и крепких ребят. Нужно нанимать цыган, кроме них, никто не справится.

- А где вы их найдете? Впрочем, это ваше дело, вы отвечаете.

«Полевые» цыгане ютились у своих оседлых друзей в баньках - они стояли почти на каждом новодеревенском дворе, в пустовавших конюшнях - их тоже было немало, даже на холодных верандах с печками-времянками. И всюду - в страшной, убогой тесноте и грязи. Зимой занимались случайными работами: мужчины толклись у Коломяжского ипподрома, помогали ковать норовистых лошадей, лечить их, соперничая с ветеринарами, иногда весьма успешно. Женщины промышляли гаданием и мелким воровством, но всегда далеко от Новой Деревни - волчья повадка!

Мне удалось довольно быстро договориться со старейшиной одного табора, сизо-седым, кудрявым, похожим на врубелевского «Пана», Степаном Авивовичем.

- Тебя, командир, наши знают. Ты конюшенным мальчиком у Манташева скакал? Ездить у негра-жокея Винкфильда учился? Видишь, мы все знаем. Говоришь, сильно злые? Кусаются? Мы их отучим, командир, мы - ромены, лошади нас уважают. Десять человек я сегодня же отберу - самых лучших, командир, будь спокоен. Но у каждого цыгана должна быть жена, дети. Куда мы их денем?

Цыгане потребовали дать им общежитие. Я обещал поговорить, но почти был уверен - откажут. Вернувшись в казармы, узнал, что самого опытного и смелого из моих кавалеристов канадка цапнула за руку: предстоит ампутация трех пальцев...

- Обещают отучить кусаться? Тогда черт с ними! Во втором дивизионе есть свободные конюшни. Устройте их там. Да отгородите цыганскую территорию от полкового двора колючей проволокой, сделайте отдельный выход на Ставропольскую улицу. Предупредите, чтобы зря не шлялись, - рядом Смольный. Даю вам в помощь командира хозвзвода Каблукова.

Знаете ли вы, что такое хороший командир хозяйственного взвода? Это человек с неистощимой энергией, инициативой и работоспособностью. В тот же день на конюшне два печника начали класть печку, плотник - настилать полы... Откуда взялись кирпичи, раствор и отличные доски, я старался не догадываться. Рядом строили дом, и в обеденный перерыв рабочие уходили в столовую...

Каблуков сам помогал носить в цыганское общежитие казарменную мебель. Докладывал на ходу:

- Кровати железные из списанных - двадцать, небось поместятся! Тумбочек - десять. Табуреток - пять, у нас их мало, добавлю скамеек из лагерного кино: все равно за зиму их на дрова переведут, поскольку в этом году дрова барахляные - много осины... Бачок для кипяченой воды - один прохудившийся, пусть сами починят. Винтовочная пирамида - одна…

- Цыганское обмундирование вешать, котелки ставить - пригодится. Начальник связи обещал радио провести и дать пару наушников - пусть слушают по очереди. Распорядок дня - в рамочке под стеклом: подъем одновременно со строевым составом, также занятия с лошадьми и обед. Цыганкам, которые гадают, уходить до рассвета, возвращаться с темнотой...

- Ну, это уж слишком! Где они будут проводить весь день? Начнутся морозы...

- Цыганки не замерзают... Они найдут где погреться, а днем в расположении полка им быть невозможно - меня в штабе упреждали. После отбоя - ни песен, ни плясок. Соблюдать чистоту и порядок. Нужник я им оборудую прямо над канализационным колодцем.

Говорят, нет людей незаменимых? Каблуков был незаменим!

На другое утро цыгане пришли с женами и детьми еще затемно. Расположились было у штаба полка, на ступенях дома Кикина⁶. Дежурный турнул их оттуда. Они разбрелись, всюду лезли без спроса, любопытствовали. Комполка жил рядом со штабом. Утром ему загородила дорогу цыганка.

Орлов был человеком вспыльчивым. В гневе заикался и дергал в сторону окладистой бородой. Цыганка рысцой убежала, оглядываясь и прижимая к груди сверток тряпья, заменявший несуществующего младенца. А меня сразу же вызвали в штаб.

- Эт-то... Эт-то ваша работа? Цыганки, гадалки, попрошайки. Убрать немедленно! Ко всем чертям!

С начальством спорить бесполезно. Выждав, когда комполка успокоится, я доложил о каблуковском «распорядке дня» и о том, что цыгане обещают отучить всех лошадей лягаться и кусаться.

- Сам проверю! Вот, в календаре отмечаю: через две недели! Иначе выгоню всю вашу цыганскую команду.

- Это самая большая река в Ленинграде. За ней Выборгская на Петроградская сторона, Васильевский остров. Там делайте что хотите, я вам не милиция. Но по эту сторону Невы - ни Боже мой, понятно? Иначе мои ребята покидают ваше барахло в повозки, отвезут обратно в Новую Деревню, и до свидания! Других найму. На Черную речку недавно два табора с поля возвратились. Приходили, интересовались работой... Понятно?

- Понятно, начальник. А на Черной речке - молдаване, а не цыгане. Настоящие только в Новой Деревне.

- И жен предупредите. Пока мосты вот эти - Литейный, Троицкий и другие - не перейдут, пусть забудут, что они цыганки.

- Забудут, начальник, уже забыли. У цыган жены послушные, не то что ваши русские. А почему ты неженатый начальник? Бабка Манефа карты раскинула, говорит: у него будет жена белая, полная, веселая, красивая. Детей ему народит: первого - мальчика, вторую - дочку.

Там, как всегда, между рядами коновязей носились сорвавшиеся лошади, но двое дневальных сидели, как воробьи, на перилах трибуны.

Амба - рыжая статненькая кобылка с забавными высокими белыми чулками на задних ногах, была самой буйной и опасной для людей. Я показал ее Степану Авивовичу. Он сказал что то своим помощникам, и началось цирковое представление! Цыгане кричат, кони отвечают им ржанием! Свистят кнуты, взвизгивают лошади. Цыгане били их очень метко и по-разному: изо всех сил, с «оттяжкой» по брюху и очень осторожно, едва касаясь, по храпу, самому чувствительному месту у лошадей. Они пропустили сквозь свой строй всех других буянов, а Амбу оттеснили в конец манежа. Несколько раз она поднималась на дыбы, чтобы броситься на людей, но два, иногда три кнута мигом опоясывали ее светло-рыжий живот, и она, визжа, как кошка, отскакивала. Вскоре, злобно озираясь, она стояла в углу. Цыгане - полукругом перед ней, угрожая сложенными кнутами. Потом двое быстро подошли, схватили за уши. Степан Авивович ловко поставил закрутку⁷.

Меньше получаса потребовалось, чтобы справиться со всеми другими дебоширками. Лошади действительно «уважали» цыган

- Посмотри, начальник, почему они срываются. Недоуздок хороший, и цепь к нему тоже хорошая. А кольцо - дрянь, расползается по сварке. Замени все кольца сыромятью. Еще прикажи пять крепких мешков с битым кирпичом приготовить. И еще деньги давай, будем репу покупать.

- Цыганские секреты, начальник, даром не отдаются, позолоти ручку.

- Можно в Новой Деревне овес на репу обменять. Только, начальник, пусть ветеринары не вмешиваются. Лечение строгое, но вреда не будет. А секрет одному тебе откроем, потому что тебя наши, новодеревенские, уважают. За секрет и репу давай мешок овса.

Мешки с битым кирпичом повесили над стойлами в соседней пустовавшей конюшне. Цыгане сами, без подсказки красноармейцев, определяли лягающихся. Подходили близко к хвосту, окликали, кричали что-то, очевидно, обидное для лошадей - они сразу же прижимали уши. Если оскорбления принимались относительно спокойно, тыкали в зад кнутом. Иногда канадки отодвигались в сторону - таких переставали дразнить. Чаще отвечали ударом задних ног, и тогда Степан Авивович командовал:

Молодой цыган ужом проскальзывал к голове лошади, зажимал ей верхнюю губу закруткой, вел на конюшню. Поставив в стойла пять «пациенток», опускали мешки с кирпичом пониже, снова начинали дразнить: колоть кнутом, дергать за хвост. Лошади лягались, вскидывая задом, колючий, тяжелый мешок бил по крупу... «Лечение» было эффективным. Большинству понадобилось всего два «сеанса», более упорным - три-четыре. Некоторые, в том числе Амба, уже после первого опыта проявили незаурядную смекалку: «под мешком» терпели, стояли смирно. Едва мешок убирали - быстро пятились назад, доставая копытами до середины прохода конюшни!

- Придется ежа попробовать, - сказал Степан Авивович.

«Еж» - маленький мешочек, наполненный мелкими гвоздями, пристраивали на удочке. «Еж» колол до крови. Через неделю уже ни одна канадка не лягалась. Окончательную проверку проводили на плацу перед штабом: вели лошадь вдвоем, третий нес «ежа» на удочке над крупом.

- А когда же будем лечить репой? Все сроки прошли.

- В воскресенье, начальник, в воскресенье. Ветеринары будут дома со своими бабами пироги кушать, а мы - репой угощать.

Не все начальство соблюдало день отдыха. Рано утром в воскресенье «на цыганскую территорию» пришел квартальный милиционер проверять документы. Паспортов в те годы не было, жили по удостоверениям личности на листках толстой, но непрочной бумаги. Они оказались - засаленные, затрепанные - только у мужчин, ни у одной цыганки их не было. Отцы и мужья откровенно удивлялись:

Квартальный заявил, что выселит всех «бездокументных». Цыгане зашумели, женщины стали кричать, дети плакать: цыганята умеют делать это по команде. Старая Манефа грозила:

Милиционер был неумолим. Но, выходя на улицу, неожиданно обнаружил, что кобура пустая - наган пропал!..

- Начальничек, мы не трогали. Зачем нам оружие? Мы - люди мирные. Ты его сам потерял, а теперь на нас сваливаешь. Грех, грех, начальничек!

Вызвали десяток милиционеров. Перерыли все цыганские тряпки - нет нагана!.. Квартальный уже чуть не плакал.

- А-а-а, теперь ты про Бога вспомнил? Что ж, надо тебе помочь. Сейчас бабка Манефа раскинет карты, скажет, где ты потерял наган. Только сначала, начальничек, дай бумагу, чтобы нам здесь спокойно жить до весны.

- Да хоть сейчас напишу разрешение. Вот, пожалуйста!

- Печать надо, начальничек, круглую, с гербом.

Получив «бумагу», цыгане попросили меня проверить, правильно ли она написана. Я их успокоил - правильно.

Толстая, седоусая бабка Манефа быстро «угадала» место потери.

- Ты, начальник, проходя калитку, задел дверь, сумка пистолетная расстегнулась, наган упал в снег. Так карты говорят.

Действительно, наган лежал в снегу у калитки. От радости квартальный и ругаться не стал, даже поблагодарил. Уходя, на улице спросил с удивлением:

- Как вы не боитесь держать эту банду? Они колеса у пушек способны отвинтить и продать!

...«Лечение репой» первой должна была проходить самая свирепая лошадь Амба, но Степан Авивович предупредил:

- Тебе, начальник, я вижу, эта кобылка нравится? Не ходи смотреть - она тебя запомнит, будет зло на тебя иметь.

Действительно, она мне нравилась своим неукротимым нравом. Я послушался старого цыгана. Смотрел, как «лечили» уже других лошадей.

В закоулке у манежа дымил маленький костерок - варилась в котелке репа. Рядом стояла привязанная лошадь. Цыган снял верхнюю рубаху, вновь ее надел, оставив один рукав пустым. Продел в него прут с заостренным концом. Держа руку под рубахой, выловил из котелка крупную желто-розовую репу, стал водить ею перед мордой лошади. Она, не раздумывая, цапнула «руку» нахального черномазого человека...

Плеваться лошади не умеют. Канадка бешено мотала головой, но разваренная репа залепила ей рот и не вываливалась. Больше недели «прошедших лечение» кормили насильно, вливая из бутылки в рот болтушку - отруби на воде. Когда ожоги прошли, пропало и желание кусаться: под дружный хохот красноармейцы крутили перед мордой лошади кулаком, а она испуганно отворачивалась.

Амба, укусив «кулак», широко раскрыла рот и так энергично трясла головой, что большая часть горячей репы вывалилась и ожоги были несильные. Но кусаться все же перестала.

- Нет, не будет, но она не сдалась, она беспременно что-то выкинет. Она - матка гонористая. Прикажи быть с ней поосторожнее.

Отученных лягаться и кусаться красноармейцы гоняли на корде. Затем начали приучать взнуздываться, седлаться - все по уставу. Наконец самые опытные конники осторожно садились в седло. Канадки упрямились, пытались козлить, но постепенно привыкали, становились послушными.

Амба тоже позволяла себя седлать, взнуздывать. Но, едва почувствовала человека на спине, мгновенно «дала свечку» - встала на дыбы и опрокинулась на спину! Красноармеец едва-едва уцелел.

Тысячелетиями у диких предков современных лошадей вырабатывался стойкий рефлекс: не опрокидываться на спину при нападении, не становиться легкой добычей более ловкого, увертливого хищника. Если бы лошади знали, что человек бессилен справиться с падающими на спину - таких во всех армиях выбраковывали, - может быть, не существовало бы и кавалерии. К счастью, для людей не так просто победить врожденный инстинкт. Такие смелые и сообразительные, «гонористые», как Амба, встречаются редко -одна из тысячи. Но цыгане?! Цыгане! Откуда им известно то, что нельзя найти ни в одной книге о лошадях?

- Отучим ее и на спину падать, начальник. Трудное это дело. Надо всему табору ручку позолотить.

- Ты с ума сошел! Кто мне позволит «позолотить ручку» всему табору?! На меня и так косятся ветеринары.

- У начальника Каблукова много старых, ломаных телег. Но кое-что можно починить. Прикажи отдать нам восемь старых колес. Табор поблагодарит тебя. Все тебе сделает.

Я вспомнил предупреждение квартального относительно пушек и выпросил у командования полка несколько колес из «нетабельного обоза».

- Начальник, теперь тебе надо самому садиться.

Там же, где «лечили репой», настлали на землю солому. Двое цыган крепко держали взнузданную Амбу. Поседлали ее сложенной попоной: соскочить легко.

- Ну, давай, начальник! Сиди крепче!.. Яков, Сашка - пускайте!

Красивые свечки давала Амба! Я соскользнул с ее спины, когда она падала. Цыгане бросились к ней коршунами, прижали к земле голову, веревками стали связывать ноги...

- Теперь уходи, начальник, - будто ты ни при чем. Она это тоже запомнит.

После наказания цыгане оставили Амбу лежать связанной. Один сел рядом сторожить: если лошадь начнет стонать, требовалось немедленно развязать ей ноги, иначе может погибнуть.

Амба оказалась в самом деле «гонористой». Лежала до ночи, не пикнув. И я не мог уйти, сидел в манеже. Если бы что-нибудь случилось - я в ответе. Поздно вечером Степан Авивович пришел ко мне.

- Крепкая кобылка, начальник. Другая давно бы покаялась, покорилась человеку, а эта не хочет. Сахару нужно, начальник. Разведи фунт на полведра воды и приходи. Но стой за углом, пока я не кончу выть...

- Волком. Как перестану, ты подходи, развяжи ей ноги, дай напиться сладкой воды, огладь, тихонько веди в манеж и примечай, как она пойдет. Если станет рваться из рук - не помогло лечение, а если к тебе станет жаться - вылечилась! Ну, пойду...

Я стоял за углом и слушал тоскливый, подлинно волчий вой. Артистически выл старый цыган. В манеже забились в испуге лошади, дневальные метались, их успокаивая...

- Иди! - шепнул Степан Авивович, выходя из-за угла. Я подошел к Амбе. Она мелко дрожала всем телом - в Канаде волков много! Я развязал ей ноги. Она встала, пошатываясь. Жадно стала пить подслащенную воду. Я повел ее в манеж неторопливо, успокаивая голосом и похлопывая рукой по шее. Не шарахалась, «лечение» подействовало! В кормушке для нее был приготовлен хлеб и сахар. Она не сразу стала есть. При скупом свете конюшенного фонаря я видел, что она внимательно смотрит на меня. Потом вздохнула, нащупала губами кусок сахара, захрустевшего на зубах. Сгрызла все. Подняла голову и неожиданно положила ее мне на плечо.

- Иди, начальник, домой! Ты для нее теперь первый друг. Ты - от волков спас и пожалел. Кобылы, как бабы, любят, что бы их жалели.

«Ремонтная команда» прожила в артполку всю зиму. Но уже с Нового года цыгане делали все неохотно, после долгих напоминаний. Иногда они пропадали целыми днями в Новой Деревне: готовили к весне телеги. Да и работы для них почти не оставалось. Канадки «уважали» теперь не только цыган, но и моих кавалеристов. Все ходили под седлом или в хомуте - кому какая служба предстояла.

Двух крепких, рослых кобыл артиллерийского сорта, к сожалению страдавших неизлечимой плечевой хромотой, выбраковали, продали цыганам. Им быстрой езды не требовалось, а шагом эти вишнево-гнедые лошади повезут хорошо.

Наступил март. Как-то у дверей конюшни я увидел маленького цыганенка в коротенькой рубашонке, не доходившей до пупа. Он стоял босиком в оттаявшей луже, щурился на солнце, блаженно улыбался. Я понял, что скоро моя команда попросит расчета.

Они ушли «по-английски» - не прощаясь! Исчезли в ночь на первое апреля (день-то какой выбрали!).

В общежитии - пусто. Ни железных кроватей, ни тумбочек, ни табуреток, ни бака для кипяченой воды, ни винтовочной пирамиды. Вынули цыгане дверцы, вьюшки из печки, чугунные части плиты, содрали всю электропроводку, отвинтили ручки дверей и даже сняли часть досок пола...

- Они им для телег, наверное, понадобились, - почему-то шепотом сказал Каблуков. - А остальное имущество, товарищ начальник, было сильно «б/у» и подлежало списанию. Большого спроса с нас не будет.

- А скажите, дневальные не заметили, сильно ли хромали купленные цыганами лошади?

- Ни Боже мой, не хромали. Чудно! Комиссия из округа признала тех гнедых вовсе не годными, а ребята говорят, что широкой рысью шли, аж искры из мостовой выбивали!

...Откровенно говоря, я никогда и не верил, что они были хромые.

¹Ростом в 2 аршина и 5 или 6 вершков (примерно 170 и 175 сантиметров).

²Дом Шишмарева (№ 87 по Приморскому проспекту) - ценный памятник архитектуры, одна из немногих сохранившихся в Ленинграде деревянных построек начала XIX века (архитектор Мельников), украшенная портиком с колоннами и деревянными резными барельефами.

³В 1910 году линий-улиц насчитывалось уже пять, затем шесть и семь. В 1941 - 1943 годах большинство деревянных построек Новой и Старой Деревни было разобрано на топливо.

⁴Шаркунцы - плоские, круглые, собранные на одну ось металлические пластинки.

⁵В армии «ремонтом» называется пополнение лошадьми. Ремонтная команда занимается первоначальной выездкой лошадей.

⁶Палаты Кикина - ценный памятник архитектуры начала XVIII века, каких в Ленинграде немного. Дом был позабыт, запущен, превращен в казармы. В 1950-х годах реставрирован.

⁷Закрутка - небольшая палочка с петлей, которой захватывается конец верхней губы лошади и несколько закручивается. С помощью закрутки строгих лошадей заставляют стоять спокойно, давать себя ощупывать и ковать.

После гражданской войны не хватало лошадей для Красной Армии. Лучших в боях потеряли. Конные заводы были разорены, и только-только в них работа налаживалась. К тому же прошла полосой по Украине, по Северному Кавказу, по самым лошадиным местам, страшная болезнь - сап, от которой нет спасения ни коням, ни людям.

Пришлось покупать за границей. Сначала появились у нас тракены из Восточной Пруссии. Прекрасные лошади, особенно на высшую школу и конкур иппик¹. Но воспитания они конюшенного, русскую зиму, полевую службу с ночевками под открытым небом плохо переносят. Да и дороги.

Закупали и в Венгрии. Красавцы кони! Нет лучше для барьерных скачек, для стипль-чеза. А по выносливости - еще хуже немецких.

Решили посмотреть в Канаде. Климат близок к нашему, коневодство степное, табунное. Послали туда комиссию во главе с начдивом Чайковским, а с ним ветеринаров и десяток опытных кавалеристов, бывших буденновцев.

Одного из них, Игнатия Михеевича Малинина, я хорошо знал и много интересного от него слышал о том, как привозили лошадей. Рассказы его я записывал. Они так колоритны, что пересказывать - только портить. Дадим ему слово.

- ...Обратно лошадьми интересуетесь? Для книги, говорите? Даже удивительно, кто теперь станет о них читать? Про шпионов - это с удовольствием. Ну, вам виднее. Могу и рассказать, не все у телевизора сидеть... Было дело. Много лет назад. Из Канады коней привозил. После они у меня проходили объездку, доездку - словом, выездку. Вы эти слова, поди, позабыли, поскольку преждевременно пересели на машину.

Служил я тогда в славном 19-м Манычском полку. Стояли в Новом Петергофе под Ленинградом, в бывших лейб-уланских казармах. Назначили меня ехать за лошадьми в Канаду. Я было уперся: языками иностранными не владею, образование имею ниже среднего.

«Как, - говорят, - в анкете у вас указано: «Образование - ЦПШ». Это же Центральная политическая школа?»

«Никак нет, - говорю, - церковноприходская, двухклассная».

Исправив ихнее заблуждение, я спросил, могу ли быть свободным. А они обратно уговаривают ехать, поскольку я хорошо в конях разбираюсь.

«Ладно, - говорю. - Готов исполнять приказ. Когда седлаем?»

Я почему-то думал, что поедем верхами, а Канада - она же за морем. В те годы географию я еще не проходил. Однажды сдуру с политруком связался спорить. Он объяснял, что Англия - государство островное, а я не верил. Он говорит, что там очень большой остров, а я говорю, что на Дону тоже есть большие острова. Вон станица Старо-Черкасская - на огромном острову, а все ж не государство? Потом меня просветили, показали глобус. На нем Дон крохотной царапинкой обозначен, а Англия - поболе всей Донской области, мне ее тоже показали.

Пошили на нас десятерых штатское обмундирование: пиджак серый, длинный и широкий. Брюки навыпуск - черные, короткие, узкие. Рубашки - голубые, галстуки - бабочкой с застежкой на резинке - розоватые. Поглядели мы друг на друга: точно новые гривенники - полный порядок!

Из Ленинграда повезли нас поездом. Маршрут через Польшу и Германию до города... Бу... Бульонь. Это во Франции уже. Там надобно будет пересесть на пароход, плыть в Канаду. Встретил нас представитель торгпредства и вдруг руками замахал:

«Обыкновенно, - говорим, - по последней моде в самолучшей мастерской Ленинградодежды обмундировывались».

А он вроде как не в себе: автомашины нанимает для нас, впихивает в них...

«Таких штанов и пиджаков, - говорит, - давным-давно никто не носит. Вас за клоунов из цирка примут, станут пальцами показывать! Срам на всю Европу с Канадой!.. Поехали в магазин!»

Привезли нас в одежный магазин - заехали со двора, с черного хода. Обступили нас продавцы и продавщицы, щебечут по-своему. Оказалось, что в капиталистическом мире штаны носят внизу широкой мотней, а зад в обтяжку. И пиджак короткий, как гусарский доломан. И шляпы не те, и галстуки нельзя, чтобы у всех одинаковые. Еще парикмахера привели: кому чуб ликвидировали, кому усы укоротили. Шляпу приказали надевать по стойке «смирно», а чтоб набекрень - упаси Бог.

Обрядили нас, кого в синий костюм, кого - в коричневый, кого - в не поймешь какой масти. Названия не подобрать. Со мной продавцы дольше всех возились. Примерят, залопочут, даже вроде что-то им смешно... Переводчик объяснил, что лицо у меня суровое, казачье, буржуазное платье к нему не подходит. Все ж дали мне пиджачишко с хлястиком на спине, короткие штаны, клетчатые, толстые чулки с двойным заворотом, вроде домашней вязки, башмаки на толстенной подошве. На голову - кепку, она французам больше показалась. Они в ладошки захлопали, а одна из мадамов все одно слово твердит, я его запомнил: «Формидабль! Формидабль!..»

Мне объяснили, что означает оно, что у меня вид грозный. Я просил чулки заменить на сапоги - не позволили. И будто бы такой костюм носят, по обыкновению, люди, имеющие отношение к спорту. Наверное, к какому-нибудь пешему спорту. На коня в чулках не сядешь - смеху подобно!

Потом отвели нас в ресторан, накормили. Хлеба дают самую малость, суп жидкий. На второе хлёбово с мясом, но жижи мучной много, а мясная порция ужас какая маленькая. Упросили мы начальство, чтобы дали нам еще чего-нибудь посытнее. Купили нам по булке. Называется, как и у нас, батон. Но какой же батон, коли он не толще сухой краковской колбасы, а длиной с аршин? Съели мы по батону, стало веселее...

Тут и на посадку нас повели. Пароход по имени «Виктор», но по-французски наоборот: «ВиктОр», что будет означать «Победитель». Ладно, поплыли в Канаду. Долго плыли, почти две недели. Качало нас подходяще. Всю нашу комиссию мутит, выворачивает их, бедняг, а я ничего. Приду на питательный пункт, а там пусто: пассажиры отлеживаются по каютам, завтракать-обедать некому, и служащие при питании скучают, как они морской болезни не подвержены. Приму я свой паек, а они еще предлагают: «Сильвупле» - значит: кушайте на здоровье! Так я за своих друзей кушал: два первых, три вторых, одно третье - до сладкого я не охотник. Очень удивлялись служащие - мужики мелкой породы, но представительные: одеты во фраки, как в театре. А я сначала удивлялся тому, что один по имени Гарсон, и второй, и третий. Но скоро понял, что это их по профессии называют. До революции в трактире тоже, бывало, кличут: «Эй, шестерка, пару чаю!»

Один из гарсонов балакал со мной по-русски, спрашивал, почему меня не мутит, как других. А я говорю, что приходилось на верблюде ездить: тоже качает, только что вокруг не вода, а степь - какая разница? А другие из наших ребят из северных станиц, где верблюдов в хозяйстве не держат, - те непривычные к качке. Тут гарсон этот вздохнул и говорит:

«Я рожак станицы Березовской, на самом северном краю Донской области...»

«А-а-а, - говорю, - под этой станицей мы здорово всыпали таким, как ты!»

Он - в спор. Неправда, мол, мы победы одерживали, мы вас, буденновцев, трепали как хотели, нас только пехота офицерская плохо поддерживала...

«То-то, - говорю, - ты теперь мне харчи подаешь, «победитель»!»

Мы уж на матерки стали переходить, но подошел их старшой, замечание сделал этому недобитку. Тот ногой зашаркал, закланялся - и в сторону. Больше не приставал с вопросами.

Переплыли океан, поехали не то рекой вроде Дона, только пошире, не то морским заливом. Называется Святого Лаврентия. Потом пристали в городе Монреаль. Дальше - поездом. Смотрим из окна: сначала были леса, потом - степи, в аккурат как наши донские. Нам говорят, что здесь лошадей много, и хорошей породы - карт... картерс называются, а по-нашему будут полукровки с большим прилитием чистокровной английской скаковой породы, а также староиспанской. Английская нам известна, а насчет испанской не слыхивали. Наш старший ветеринар Василий Иванович Благодетелев объяснил, что была такая порода, но по неизвестным причинам вся вымерла и что на памятнике у Инженерного замка в Ленинграде Петр Первый скачет на жеребце испанской породы. Жаль, что не приглядывался я к этому памятнику. Помню только, что сидит Петр охлюпкой - без седла.

Вскоре увидели мы табун лошадей, а их гонят всадники в широкополых шляпах, в штанах с бахромой по кантикам. «Э-ге, - говорим, - это нам по кино известно: ковбои!» Помните картину «Дикий мустанг прерий»? В заглавной роли Уильям Харт? Серьезный мужчина. Чуть что, вытаскивает шпаллер и пристреливает, кто ему противоречит. А то бьет в зубы, и амба!

Приехали в маленький городок - на глобусе, поди, его не обозначают, - Мус-Джо, провинция Саскачеван. Посадили нас в автобус и повезли.

«Нет. Едем к фабрике мясной муки, которой инкубаторных цыплят кормят. Муку эту делают из лошадей».

«Совершенно точно, - нам отвечают. - У нас теперь больше автомобили в ходу, а не лошади».

И действительно, рано утром подъехали к фабрике, а на выгоне у ее ворот в левадах, огороженных колючей проволокой, - табун голов на триста и с ними ковбои в полной форме, только без револьверов у пояса. Обратно объяснили нам, что в Канаде не одобряют, чтобы людей запросто шлепали. За такие дела здесь судят и вешают. Это в соседней Америке свободно насчет того, чтобы пристрелить. Туда, говорят, не езжайте, а у нас в Канаде можете жить с полным удовольствием.

«Без выбора - двадцать пять долларов, с выбором - пятьдесят долларов. О'кей, - говорят, - мол, выбирайте».

Укажем на лошадь, ковбои мигом аркан ей на шею и тащат к столу, за которым наши ветеринары устроились. Василий Иванович Благодетелев поначалу мое мнение спрашивает и тех, что со мной были посланы: как вы понимаете экстерьер и масть? Подходит? Мы, конечно, многих аннулировали, особенно пегих и чубарых - их там огромное множество. И еще трехшерстных... Не понимаете? Ну, когда перед у нее вороной, серединка рыжая, а зад - серый. Куда такую? В обоз только. Нам подай боевого коня, чтобы он строя не портил. Так что отбирали рыжих, гнедых. Вороных и серых там вовсе мало. Но экстерьер у всех хороший. Сортность разная: и под седло командиру, и рядовому бойцу, и в тачанки, и пушки возить. Туловом они длинные, подпруга глубокая - объемистые лошади. И поэтому кажутся коротконогими. Но это ошибочно. Ноги вполне нормальные, цыбатых² вовсе нет. В Ленинграде я после ходил к памятнику у Инженерного замка: под Петром Первым - лошадь, сходственная с канадскими.

Аллюры от наших отличаются: рысь - мелковата, шаг - торопливый, будто всегда спешат. На скачках уступают нашим, скажем, дончакам, зато средним галопом идут охотно и десять и пятнадцать километров - без возражений. И еще, страсть какие прыгучие. Любое препятствие берут без сумления, словно ее тому обучали, - степная лошадь! Собак не одобряют, видно путают с волками. Чуть зазевался какой барбос, канадка его копытцем по лбу - и амба, нет собачки.

Ну, как одобрим, ветеринары по своей части критику наводят. Утвердят кандидатуру и ножницами - рраз! - челку отхватят. Вроде как в старину лбы новобранцам брили. И загоняют ковбои этих стриженых в отдельный загончик.

«О'кей! - говорят ковбои. - Остальных мы на бойню погоним, там, поди, заждались!»

И погнали. Ужасть посмотреть! Вы ж знаете, лошадь завсегда смерть чует - и свою и чужую. Сопротивлялись они, не шли. Ковбои фейерверк зажигали. Они, конечно, шарахнутся и побегут к воротам бойни. Ковбои безжалостно смеются, предлагают:

«Хотите посмотреть, как там их электричеством кончают?»

«Эх вы, - говорим, - ковбои! У нас сердце кровью обливается за таких добрых коней, пусть они и негожей масти, а вы - «посмотрите»!»

Одна кобылешка даже на своих хозяев бросалась. Идет на задних ногах, как в цирке, и норовит ковбоя копытом по лбу! А он ей палкой по морде!.. А кобыла такая крепенькая, стройненькая, рыжей масти - моей любимой... Только отметинами чрезмерно богата: ну, пролысинка - это подходит, ну, чулки на передних ногах - правый повыше, а вот задние... Не знаю, как вам объяснить. Штаны не штаны, а так, сильно длинные белые чулки и в крапинку... Очень мне ее стало жалко, я говорю начдиву Чайковскому, что, может, она из выродков той испанской породы, которую Петр Первый обожал? Может, возьмем как образчик? Посмотрел он на меня, усмехнулся, но понял мое страдание и говорит:

Подвели ее к столу. Стал ветеринар ей ганаши³ щупать, аркан слегка пораспустил, а она как голову из петли выдернет, как развернется да как даст! - полетел Василий Иванович Благодетелев кувырком, и стол опрокинулся, лекарства всякие в бутылях попадали, разбились. Ковбои загалдели, арканами закрутили, она - ходу! Да не в сторону, где бы ее мигом обратали, а в табун. За ней гоняются, а она промеж других лошадей юлит... Устали, взмылились и ковбои, и кони ихние. Наконец накинули аркан.

«Амба!» - сказал начдив Чайковский, бывший черноморский матрос.

А Благодетелев поясницу трет - ушибла его кобыла, говорит сердито:

«А как прикажете в ведомость записать? В инструкции указано: пегих не брать».

«А видите, Василии Иванович, что у нее грива и хвост седые, значит, форменно игреневая масть».

«Что ноги? Запишите так: передние - в гамашках, задние - в галифе».

Так ее и записали. А мы с ребятами, под шумок, еще десятка полтора от электрической смерти спасли. Не то чтобы вовсе пегих, а так, с чубаринкой, с подластостью на брюхе, как подсказывали мы Благодетелеву. Он видит, что начальство не возражает, записал.

Перед отъездом ковбои устроили нам родео - конные состязания. Арканили лошадей - это и мы не хуже умеем, а также рогатый скот. Бык на него рогами целится, а ковбой увернется и аркан на заднюю ногу - валит быка. Это они запросто. Мы так не обучены, нам это ни к чему. Потом берут невыезженную лошадь погорячее, без уздечки, а седло - без стремян. Ковбой обязан усидеть на ней двадцать секунд - по часам проверяют. А лошадь, понятно, козлит. Многие раньше срока попадали, но двое - Билл и Джон - усидели. Предложили нам попробовать.

Сел мой друг Власенко, шенкеля у него железные, но слетел через пять секунд. Задом поддают канадки смертельно. Но я пригляделся и вижу: как ковбой садится, так лошадь поначалу ведет себя спокойно, а как сел наш - она сразу в бешенство приходит. Вижу, дело нечисто. Прошу подержать коня на развязках, отстегиваю подпругу - вот оно, жульничество. На спине под потником густо насыпан сухой, колючий репейник! Я говорю ковбоям:

Выбрал из шерсти колючки, огладил лошадь, поседлал, вскочил, крикнул: «Пускайте!» И шенкелями сильно послал ее вперед да как закричу диким голосом: «Волки-и-и!..» Она со страху бешено поскакала, а я шенкелями жму и кричу, потому что нельзя, чтобы останавливалась и начинала козлить, тогда не усидеть. Удержался я почти полминуты, рекорд побил. Ковбои было заспорили: кричать у них вроде не положено.

«И я кричал в шутку. Какие тут, под городом, волки?»

В Мус-Джо закупили мы почти полторы тысячи голов. Ковбои договорились сопровождать до Ленинграда, поскольку канадские кони пугались русского голоса, нужно было им пообвыкнуть.

В Монреале объявили карантин на две недели во избежание заразы. Ковбоям платили поденно, они не обижались, ходили по пивным. Называются паблик-хаус - публичный дом по-нашему, но ничего такого, не подумайте. Обыкновенная культурная пивная на три отделения: бар, салун и люкс. Первое - бар. В нем стойки с крантами. Пиво темное - подешевле, светлое - дороже. Пьют, как лошади, стоя. Второе помещение - салун - уютнее. Стены низкими перегородочками разгорожены, будто стойла в конюшне, и в каждом столик, стулья. Пиво то же самое, но за культуру надбавка десять процентов. В люксе буржуазия разлагается и все дороже. Мы туда не ходили, чтобы поддержать авторитет, мы в салуне пили. Картинки на перегородочках рассматривали: футбол, бокс, а также голые бабы. Это посетители из журналов вырезают и на перегородки прилепляют. И это дозволяется.

Водка канадская - виски - вроде нашего самогона, тоже отдает горелым. Ковбои разбавляют ее содовой водой. Покажут прислуживающему два пальца и говорят: виски! - потом кажут четыре пальца и говорят: сода! Нам это не понравилось. Мы кажем тоже два пальца - указательный и мизинец, руку держим ребром и говорим: виски! И обратно кажем четыре пальца плашмя, говорим: сода! Налили, встали, как у нас, конников, положено, чокнулись.

«Ну, за лошадей!..» - выпили залпом, а не по-ковбойски. Они виски через зубы тянут - смотреть противно... Выпили, корочку батона понюхали: первую закусывать не положено. Вздохнули малость: хлебушка черного бы сейчас! Не знают его в Канаде!

Ковбои смотрели на нас со страшным уважением, говорили меж собой по-английски и по-французски, оба эти языка у них входу. И мы различали мову: французская - погнусавее. И один ковбой говорит по-французски:

«Это, - говорю, - формидабль, сильвупле». - Дескать, пей по-русски, стакан протягиваю. Побоялся пить, кишка тонка, хоть и ковбой...

...Интересуетесь, как я там волосы выращивал? Если не в насмешку, а ради научного интереса, то могу рассказать. Нам велено было газеты просматривать, и переводчик переводил нам про политику и противоречия в капиталистической системе. В газетах картинок много. На одной - молодой человек моих лет, но тоже с лысинкой. Физиогномия у него грустная. Рядом он же расчесывает пробор - волоса что надо: он повеселел. Объяснили мне: профессор Петерсон выращивает волосы. Курс лечения - пять сеансов, стоимость десять долларов, деньги вперед. Успех в восьмидесяти случаях из ста. Не вырастут волосы в положенный срок - доллары возвращаются обратно. Пошел я к профессору Петерсону. Он - щупленькнй старичок в белом халате. Седые волосища копной, значит, лечит правильно, лысому бы я не поверил. Помощник у него тоже волосатый, брунет вполне ясно по-русски говорит. Еще до революции эвакуировался в Канаду. Подтвердили, что, коли не вырастут волосы, доллары вернут.

«Это секрет профессора, вроде как военная тайна. Но ежели вы мне лично дадите два доллара, я тайну открою».

«Только из уважения к соотечественнику - давайте. Лечение простое - прилитие крови путем массажа». - Туманно и коротко объяснил, ровно на полдоллара.

Сняли с меня пиджак, надели белый халат, усадили в кресло вроде парикмахерского. Второй профессоров помощник - детина саженного роста, нос перебит, на брови большой шрам, выражение серьезное, без улыбки, - побрызгал на руки одеколоном - гигиена! - буркнул: «Гуд бай», - и так почал мне голову тереть да на маковке похлопывать, что я не выдержал, схватил его за руки, крикнул:

А он руки вырвал и еще крепче трет!.. Стал я отбиваться, а волосатый брунет объясняет, что все правильно, такое уж строгое лечение. Я говорю, какое же это, к черту, лечение?! Это ж издевательство над человеком!.. Потом успокоился немного, вспомнил, как коновалы заволокой⁴ лечат- ведь терпят лошади? Сел в кресло, взялся покрепче за поручни, решительно говорю: «Валяй, сатана!» И уж как он кожу на голове ни оттягивал, как ни закручивал, я молчал, только зубами иногда скрыпел. Под конец сеанса я немного сомлел. Дали понюхать нашатырю, водички выпить - я отошел. Помогли пиджак надеть, до выхода проводили.

На другое утро до лысинки не дотронуться - багровая! Все ж осторожненько пощупал и чувствую, вроде как щетинка проклевывается!.. Решил проявить настойчивость. Пошел к Петерсону. Встретили меня невнимательно, халата не предложили. Толкнули к креслу, детина схватил меня за голову и начал крутить влево-вправо - аж позвонки заскрыпели, и я сознания решился. Очнулся, лежу на диване, пиджачок мне под голову подсунули. Встал я без посторонней помощи и говорю им:

И скажи! Разом русскую речь поняли - без переводчика! Детина стал рукава засучивать, а брунет кричит:

«Уходите скорей! Он чемпион Канады по боксу в тяжелом весе! Он из вас отбивную котлету сделает!..»

Пришлось уйти, поскольку нас строго предупреждали не создавать дипломатических конфликтов. А потом я в полицию ходил с переводчиком. Там вежливо выслушали, сказали, что Петерсон настоящий профессор, патент на лечебницу выбрал, налоги платит. Пройдите весь курс лечения, и, ежели не будет положительного результата, а доллары он вам не вернет, мы его привлечем к ответственности. Вытерпеть невозможно? А вас никто и не заставляет, у нас страна свободная...

На пароходе я долго свинцовую примочку употреблял. Какие-то Азорские острова проплывали, я на палубу не вышел, срамотно было с полотенцем на голове. И ветеринары наши опасались, что может быть у меня рожистое воспаление.

...Заговорился я с вами, Алексей Федорович, горло пересохло. Еще пару бутылочек? Это можно. Только спросите жигулевского... Нет, моченый горох к пиву я не люблю, велите лучше дать соленой камсы.

Ваше здоровье!.. Мерси боку... Это тоже по-французски и означает «большое спасибо».

...Возвращались мы на немецком пароходе «Висбаден»: до Гитлера с Германией мы дружили - водой не разлить. Даже чересчур. В трюмах двести пятьдесят голов и восемь саскачеванских ковбоев. Освещение слабое. Качка сызнова. Наши ребята стали привыкать, мутило слабее, а ковбои, как один, в лежку! Одни мы коней обихаживали, и было нам трудно до ужасти: все в синяках ходили.

Как стал подходить пароход к причалу Ленинградского торгового порта, встречающие с берега «ура» нам кричали. Мы - тож. Но тут же команда:

«Отставить! Ни криков, ни шума! Лошади беспокоятся!»

Верно. Как открыли окошки в трюме - топот, ржание - по земле соскучились, бедняги!..

Встал «Висбаден» не впритык к стенке причала, а отступя метров на пять, чтобы сделать пологие сходни с фанерными щитами вдоль перил, чтобы пассажирки наши спокойнее выходили. Выводили их по одной, не торопясь. На берегу - сразу на коновязь. А иная как взовьется! Красноармеец на недоуздке повиснет - красота! Точно на Аничковом мосту!..

Уже наполовину на берег перевели, как вдруг одна саскачеванка на сходнях встала на дыбы, скакнула на фанерную загородку, сломала ее, перевернулась вверх ногами и шлепнулась в воду!

«В Канаду поплыла!.. Лови!.. Вылавливай!» - кричат. А она бойко плывет и направление взяла точно к морю! На причале быстренько развернули кран, опустили петлю стального троса, завели его по воде...

«Виру! Разом!» - скомандовали крановщику. Трос натянул-перехватил лошадь поперек брюха, к задним ногам съехал, так хвостом вверх ее и вытянули. Видно, щекотно было: визжала по-свинячьему. Но не сдавалась. На берегу, едва опустили, начала рваться, лягаться! И вижу - знакомая. Та самая Амба! В трюме, в темноте, я ее не примечал, а тут - вот она, в гамашках и в галифе! Я кричу ребятам на причале:

А конники не любят, когда им дают указания по части обращения с лошадьми. Не обращают внимания. И вдруг вижу: головой она сбила с ног красноармейца, он упал, она повернулась и задними ногами еще добавила. В кровь разбила бедняге лицо. Начдив Чайковский с борта парохода сердито так кричит:

«Малинин! Это твой испанский выродок? Ты ее выпросил? Теперь сам и лови ее, чтобы людей не калечила!»

Я по сходням бегом. Вижу, Амба скачет вдоль коновязей, на людей бросается. В жизни не видал таких кобыл! Почище табунного донского жеребца весной! Подбегаю к ней, она остановилась, голову опустила, уши прижала - чистый волк, а не лошадь. И бросается на меня, норовя копытом смять. Ну, это мне не в диковинку. Увернулся, схватил за недоуздок, тянусь другой рукой схватить за ухо... Но что вы думаете? Как пошла она пируэты крутить - только ноги мои в клетчатых чулках кверху взлетают. Учтите, весу во мне поболее шести с половиной пудов... сколько это будет в килограммах? Но недоуздок был прочный, и все же схватил я ее за ухо. Держу крепко, голову к земле гну. А она дрожит и пеной покрывается. Поставил ее на коновязь. Докладываю начдиву Чайковскому:

«Ваше приказание выполнено. Добрая будет кобыла. Под седло комбригу, а то и выше. Можно и на племя, крапчатую масть разводить».

Начдив смеется и, видно, доволен, что я не потерял русского авторитета. А ковбои между собой потолковали, подошли ко мне все гамбузом, и главный из них говорит через переводчика:

«Мистер Малинин, никто из нас без аркана не сумел бы справиться с этой лошадью. Но вы это исполнили. В знак уважения дарим вам ковбойскую шляпу особой ценности».

Дает. Довольно старую. Интересуюсь, чем она выдающаяся?

«Ее подарил мне за победу на большом родео приезжавший в Мус-Джо знаменитый актер кино Уильям Харт!..»

²Цыбатая лошадь - длинноногая, с тонким туловищем.

³Ганаши (подщечина, салазки) - пространство между ветвями нижней челюсти от подбородной ямки до глотки.

⁴Заволока - старинный способ лечения: введение под кожу куска смоченной скипидаром тряпки или веревки. Вызывая подкожное воспаление, оттягивает кровь от больного внутреннего органа.

- В сражении при Винтеркуре Пажоля, придавленного убитой лошадью, взяли в плен. Мундир и рейтузы у него были шикарные: пуговицы и гусарские бранденбуры - витые шнурки на доломане - позолоченные. Все наполеоновские кавалерийские генералы подражали Мюрату - я о нем уже рассказывал. Все щеголяли шитьем на мундирах, отделкой из меха куницы или соболя...

- Верно. Но вся Европа всегда русские меха покупала... Так вот, схватили Пажоля австрийцы и мигом раздели до белья...

- Конечно. Посуди сам: у него, наверное, и сапоги были лакированной кожи, а шпоры, поди, золотые...

- Ну, серебряные, позолоченные... А тут французская атака! Налетели гусары, конные егеря, смяли австрийскую пешку, отбили своего генерала - но в одних подштанниках! Построил он бригаду и говорит: «Что же, мне так и оставаться без штанов?» И повел конников в четвертую атаку. Прошили они три линии неприятельской пехоты, обратно вернулись, кто уцелел, но обмундирования Пажоля так и не нашли.

Пришлось ему надеть мундир и штаны австрийского пленного офицера. С тех пор во французской армии появились новые слова к сигналу горниста. У них, как и у нас, на каждый сигнал имеются слова казенные и свои, солдатские, - с крепким словцом.

- У нас не обязательно ядреные. Когда ввели новый сигнал полевого галопа - я в тот год служил под Варшавой, в лейб-гусарском Гродненском полку, - слова придумали вполне благородные: «Сколько я раз говорил дураку, крепче держись за луку».

- Правильно, Охрименко. А у французов так: «Пой-дем, найдем, шта-а-а-ны генера-а-а-ла!..»

Спешенный эскадрон конармейцев лежал в цепи среди скирд на жнитве перед польским местечком. В соседней лощинке пофыркивали и вздыхали лошади. Дремали коноводы, привязав чумбуры к руке. Августовская ночь была теплая, темная. Командир эскадрона Гудковский, политрук Сережа Вячин, ординарцы Охрименко и Могутов сидели в придорожной канаве, курили в кулак, слушали комвзвода Кудашева, рассказывавшего о наполеоновском генерале Пажоле. Комвзвода здорово знал военную историю. Может, и в самом деле прочел все девятнадцать томов Военной энциклопедии издания Сытина, да, наверное, и многое другое, хотя лет ему было всего шестнадцать. От него узнали про Ганнибала, про Александра Македонского. Хвалили удар русской конницы засадного полка на Куликовом поле, еще больше - атаку кавалергардов при Аустерлице: погибли, но своих выручили! Рыцаря Айвенго не одобряли: много бабами занимался. Юлий Цезарь совсем не нравился: отроду пехота!..

Вячин старательно записывал в тетрадочку имена кавалерийских начальников: кто, когда жил и другое. Говорил задумчиво: «Мне теперь трехклассного образования мало. Кончится война - стану учиться на агронома или там на бухгалтера. И всенепременно прочту тую энциклопедию Сытина».

Послышался мягкий топот копыт по стерне, окрик часового.

- Олеко Дундич, - вглядываясь в темноту, сказал старый гусар Охрименко. - Я его кобылу завсегда в темноте узнаю: слышь, как она притоптывает? Ровно танцует.

- Татары наши, - отозвался вислоусый казак Могутов, - толкуют про кобылу Дундича, что в Коране сказано, будто ихний пророк Магомет имел под седлом точь такую матку: рыжую с чулком на задней левой и со звездочкой. И кто сидит на кобыле такой масти, с тем никогда ничего не бывает. Такую им пропаганду мулла разводил.

- Суеверие, - сплюнул Вячин. - У этого Магомета была еще и зеленая лошадь. Отсюда, верно, и поговорка: «Врет, как зеленая лошадь».

- Зеленая не бывает, а голубых - сколько угодно: темно-серые, когда они молодые - до пяти лет, - часто выглядят голубоватыми, - пояснил Кудашев. - Ты, Могутов, спроси у татарина, как у них называется голубой цвет. Кок. А зеленый? Тоже кок. В этом все дело.

Подъехал Олеко Дундич. Легко соскользнул с седла, не по-нашему, перекидывая вытянутую правую ногу через шею лошади. Отдал поводья ординарцу. Сказал негромко:

- Здорово, второй эскадрон. О чем идет разговор? - Присел на край канавы.

- Да вот Кудашев про генерала Пажоля рассказывал. Лихой был кавалерист.

- Пажоль? Такого не знаю. У Наполеона? Помню Мюрата, Монбрення, Басьера, Коленкура, Понятовского, Жерара, Груши. Ну-ка рассказывай.

- Я сначала повторю, откуда он взялся, хорошо? Звали его Клод Пьер Пажоль, родился в Безансоне в семье провинциального адвоката и тоже готовился стать юристом. Ему было шестнадцать лет, когда вспыхнула революция 1789 года. Он пошел добровольцем в Национальную гвардию. Через три года стал офицером, имел три ранения и считался одним из храбрейших кавалеристов революционной французской армии. Вряд ли он сожалел, что не сделался юристом, не годился для этой хитроумной профессии. Ведь это про него Наполеон как-то сказал: «Чем глупее человек, тем лучше понимают его лошади».

- А ты не боишься, что тебя за такие слова казаки побьют? - засмеялся Дундич.

- Так ведь Наполеон это говорил из зависти - сам плохо верхом ездил. Коротконогий он, шлюза настоящего не имел, на одном балансе в седле держался... Так вот, как-то понадобился отчаянно храбрый офицер для очень ответственного поручения. Часть французских войск была отрезана и находилась в опасном положении. Между дивизией генерала Ожеро и остальными втиснулись австрийцы, неожиданно занявшие несколько маленьких городков. Наполеон решил послать к Ожеро офицера с ложным приказом в расчете, что австрийцы его схватят, прочтут, начнут соответственно поступать. Офицер этот должен был попытаться прорваться прямо через расположение австрийцев. Чтобы они поверили ложному приказу, необходимо было, чтоб офицер отбивался до конца, не стал бы сдаваться в плен. Наполеон спросил начальника штаба Бертье, не знает ли он подходящего кавалериста? Тот сразу же назвал Пажоля. Его немедленно вызвали, Наполеон посмотрел на молодого гусара, задал несколько вопросов одобрительно хмыкнул, запечатал пакет, вручил, сказал коротко и твердо:

- Доставьте генералу Ожеро. Умрите, но чтобы в руки австрийцам этот конверт не попал.

Пажоль ускакал. Он ехал прямо на австрийские аванпосты, привязав к сабле белый платок. Два рослых гренадера скрестили ружья, останавливая французского парламентера. Он подъехал, выхватил пистолет - убил одного солдата, вышиб ударом сабли ружье из рук другого и помчался дальше. Ему стреляли вслед, но он уже въезжал в городок, занятый австрийцами. На улицах толпились солдаты в белых мундирах, виднелись коновязи венгерской кавалерии, артиллерии, обозы. Всадник в ярком доломане французского гусара произвел было переполох, но несколькими выстрелами сбили с его головы кивер, убили лошадь, казалось, безумец погиб. Но он неожиданно бросился к австрийскому драгуну, стащил его с седла, сам вскочил на коня, помчался дальше. Убили под ним и эту лошадь. Отбиваясь саблей, Пажоль добыл третью, выбрался из городка. Через два часа, несколько раз легко раненный, но счастливый, он вручил конверт генералу Ожеро. Тот прочел, удивился, но стал выполнять приказ Наполеона, запутав и так уже сложное, тяжелое положение французских войск. Только невероятное счастье, сопутствовавшее молодому корсиканцу, спасло его от разгрома.

Наполеон был вне себя от ярости. Когда Пажоль вернулся - гордый, ожидающий награды, - Бонапарт приказал его расстрелять. Генералы умоляли пощадить Пажоля: ведь о его подвиге говорит вся армия.

- Расстрелять каналью! - твердил Наполеон. - Он должен был позволить себя убить! Он должен был думать, что делает!

- Нельзя требовать от гусара, чтобы он еще и думал, - серьезно сказал генерал Ланн - сам вчерашний гусар.

Наполеон расхохотался и простил Пажоля, с этого дня начавшего быстро подниматься по служебной лестнице. Серьезных поручений ему не давали, думать не заставляли. Но он был всегда там, где требовалось повести конницу в безрассудную, немыслимую, безумную атаку, сделать почти невозможное. Он дрался в десятках сражений - при Аустерлице, под Ваграмом и Смоленском, при Ватерлоо. Под ним было убито множество лошадей и сам он много раз был ранен: в последний раз на Бородинском поле у редута Раевского ему сломали три ребра, ничего, вылечился. После падения Наполеона перебивался кое-как на половинной пенсии. В 1830 году, после июльской революции, король Луи-Филипп вернул ему генеральское звание, назначил губернатором и начальником гарнизона Парижа. Пажоль командовал траурной церемонией перенесения праха Наполеона с острова Святой Елены в мавзолей парижского Дома инвалидов...

С поля донесся крик совы. Повторился. Дундич встал, приложил ладони ко рту, крикнул три раза - очень похоже на унылый вопль болотного луня.

- Мои ребята возвращаются, - сказал Дундич - я из сторожевого охранения посылал пощупать, как у поляков караульную службу несут.

Окрик. Невнятный ответ. Шуршание соломы. Частое дыхание подбегающего, запыхавшегося человека.

- Товарищ Дундич? Докладываю: сняли два секрета, уничтожили полевой караул. Одного поляка связали, но чуточку ранили в ногу. Сюда его принести или сами подъедете?

- Добро. Слушай, Кудашев, говорят, ты по-польски понимаешь?

Раненому пленному поляку в сторожевом охранении перевязывали ногу. Кудашев спросил по-польски его имя и звание. Поляк неожиданно ответил по-французски:

- На польском, - растерянно ответил, тоже по-французски, Кудашев.

- Это очень плохой польский язык, спрашивайте лучше по-французски - и вам и мне легче.

Фронт перед Первой Конной армией держала 13-я пехотная дивизия генерала Галлера. В ней было много бывших солдат французской армии, поляков-эмигрантов, работавших на угольных копях северо-востока Франции. Многие там и родились, французский язык часто знали лучше польского.

Оказалось, что кроме полевого караула и двух секретов, снятых казаками, дальше до самого местечка - никого.

- Вот вправо и влево от дороги, - показывал рукой пленный, - тоже полевые караулы с ручными пулеметами. А по этой дороге теперь хоть на вашей тройке поезжай. На улицах бивуаком стоят уланы - два полка, на станции - батальон пехоты, на площади, в доме с башенкой, - штаб. Вы меня не расстреляете? Я вам все рассказал. Я - рабочий...

- Посадите его на лошадь и отвезите в штаб дивизии. Кудашев, поедем посмотрим, как там поляки устроились.

Звезды уже стали исчезать - скоро рассвет. Кони беззвучно ступали по мягкой обочине дороги. Шли самые тихие часы ночи, когда в конюшнях ненадолго ложатся лошади и засыпают на постах часовые.

Одного из них они увидели прислонившимся к большому придорожному кресту, на котором горела лампадка в фонарике с цветными стеклами, освещая медное распятие, бумажные цветы и шлем на склоненной голове солдата. Он так и не проснулся: рухнул к подножию креста.

Дундич поднял его винтовку, передал ее Кудашеву, вытер шашку концом бурки. Они прислушались. Ни звука. Только где-то лениво залаяла собака, но вскоре замолчала. Два ряда низких белых домиков с палисадниками, с редкими деревьями вдоль тротуаров становились все виднее, отчетливее. Улица казалась пустой.

- Может быть, врал поляк, что здесь целая бригада? - шепнул Дундич, наклоняясь к Кудашеву. - Поедем посмотрим. Кони вынесут, если что...

Кудашев молча кивнул головой. Они отцепили с пояса гранаты, сунули за пазуху, чтобы были под рукой. Поехали шагом, прижимаясь к деревьям. Лошади насторожили уши, ступали осторожно, чуяли опасность.

Кони у них были хорошие. У Кудашева - рослый резвый буланый дончак, взятый в бою на Северном Кавказе. Англо-донская кобыла Дундича была действительно «масти лошади пророка Магомета»: золотисто-рыжая с белым чулком на левой задней ноге и со звездочкой во лбу. «Велик Аллах! Сохранит он жизнь каждому, у кого будет такая лошадь». Утешительное для кавалериста пророчество! Только кличка у лошади была не подходящая для восточных сказок - Леди. Так было написано на седле ее прежнего хозяина, деникинского офицера, а менять кличку - последнее дело: сгинет и лошадь и всадник! Казаки в это твердо верили. Да и не только казаки...

Пленный полуфранцуз-полуполяк сказал правду. В конце улицы они увидели коновязи, повозки. Можно было возвращаться, но лимонки и «бутылочки»¹ за пазухой так манили взорвать ночную тишину, так просили повода волновавшиеся не менее всадников лошади, что Дундич не выдержал. Обернулся к Кудашеву и увидел, что тот уже снимает кольцо с гранаты.

Они проскакали вдоль рядов лошадей, составленных в козлы винтовок, спящих на повозках солдат. Кто-то их окликнул, выстрелил в воздух, в ответ полетела граната. Вторая - в заметавшихся уланов. Выскочили на площадь, увидели дом с башенкой и выбегавших из него солдат с винтовками. Две лимонки заставили их с воплем броситься обратно. Лошади шарахнулись от близкого разрыва, но последняя «бутылочка» все же метко влетела в окно штаба, откуда высунулся кто-то в белоснежной рубашке и подтяжках.

Они пронеслись по узкому переулку, выехали на широкую улицу и чуть не налетели на скакавших навстречу десятка два польских улан. Дундич наклонился набок, круто поворачивая лошадь. Кудашев испуганно подумал: не прыгнет кобыла, побоится! Но Леди вытянула шею и легко перемахнула через канаву и палисадник с кустами акации. Следом - и Кудашев: его буланый Волчок брал и не такие барьеры. Ветви яблонь били по плечам, стряхивая обильную росу. Испуганно вскрикнула женщина, выскочившая на шум из беленого домика. Впереди слышался короткий, харкающий храп немного запаленной лошади Дундича. Перепрыгнув еще через несколько заборов и плетней, они огородами выбрались к той окраине, откуда въезжали в местечко. По ним стреляли, пули свистели совсем рядом. Справа, из-за домов, выскочила группа всадников, скакала наперерез. Но буланый нес таким бешеным карьером, обгоняя кобылу, так хорошо принимал посыл, слушал повода, что буйное веселье охватило Кудашева.

Внезапно Волчок высоко вздернул голову, убавил ход, зашатался: пуля пробила ему шею.

Соскочил. Встал на одно колено. Со злостью куснул до крови руку, чтобы не дрожала. Нашел в прорези прицела ближайшую уланскую лошадь, выстрелил, увидел, как она покатилась вместе с солдатом. Прицелился было в другую, но как огнем обожгло спину: Дундич окрестил нагайкой.

Рассыпавшиеся в стороны польские уланы вновь к ним приближались. Кудашев схватился за стремя. Лошадь шла широким галопом, и ему приходилось делать огромные скачки, почти лететь по воздуху. Дундич, поворачиваясь в седле, отстреливался из маузера. Но уже близки были цепи красных; заработал пулемет сторожевого охранения, и поляки прекратили погоню.

- Эх, какого коня загубили! - сердился встретивший Дундича комэск Гудковский.

- Ничего. Я ему свою кобылу отдам. Парень он у тебя лихой. Лошадь моя с небольшим запальцем, я для нее тяжел. А он - легкий, под ним она еще послужит. Бери, комвзвода, вместе с седлом: твое-то полякам досталось. Дай мне, Гудковский, какого-нибудь заводного коня.

Неожиданное ночное нападение вызвало у белополяков замешательство, панику. Как часто бывает, два дерзких кавалериста показались чуть ли не сотней страшных «красных казаков». Долго в местечке не утихала беспорядочная стрельба, тревожно гудели на станции паровозы: галлеровцы поспешно уходили на запад.

Утром полки Первой Конной армии без боя входили в местечко под звуки новой боевой песни: «Смело мы в бой пойдем за власть Советов...». Может быть, и в самом деле композитор использовал для нее мотив известного в те годы романса: «Белой акации гроздья душистые вновь аромата полны», лишь немного его аранжировав, но медные трубы гремели торжественно, солнце светило ярко, ветер шевелил тяжелые полотнища бархатных и шелковых знамен - с кистями, с бахромой, на позолоченных древках. Жители толпились на улицах. Тринадцатилетняя Лия Френкель - самая красивая девочка местечка - приветствовала красных конников букетом цветов. Это была ее общественная повинность: она подносила цветы и деникинцам, и петлюровцам, и полякам, и просто бандитам, не раз врывавшимся в местечко. Улыбаясь дрожащими губами, смотрела в узкие, свиные глазки-щелки какого-нибудь «отамана Бени» своими непередаваемо прекрасными ярко-синими глазами. Все же и он - человек, этот страшный «батько». Может быть, пожалеет? Не станет убивать?

Протянула Лия букет красных роз черноусому человеку в кожаной куртке. Лицо у него было не русское: плосковатое, глаза с косинкой. Хмурый «пан козак» - начдив Ока Городовиков - неожиданно улыбнулся, показав крупные, почти как у лошади, белые зубы, низко нагнулся с высокого вороного коня, легко поднял девочку и, поцеловав, бережно опустил на землю. Хор трубачей грянул «Интернационал». Жители радостно закричали: кто - ура, кто - виват!

...Вскоре, под городом Ровно, убили героя Олеко Дундича. Погиб он потому, что сам отказался от лошади «масти пророка Магомета», приносящей удачу и счастье. Так утверждали старые казаки.

¹Лимонка - ручная граната французского образца; «бутылочка» - русского образца.

Полки Первой Конной готовились к походу на польский фронт. Вернувшись из госпиталя, Алексей Кудашев не нашел своего коня, взятого начхозом полка: его лошадь захромала, командира взвода так скоро не ждали, а послезавтра - парад.

Комэск Гудковский посоветовал подобрать другую лошадь в ремонтном депо.

Гудковский пожал плечами: говорить больше не о чем.

Сабельный взвод Кудашева расположился в немецкой колонии под Майкопом, в добротных каменных домиках. Заборы - высокие, ворота, как у крепостей - на мощных столбах, а вверху на них не то воронье гнездо, не то татарская растрепанная чалма - из кровельного железа с фестончиками, завитушками; на окнах - глухие ставни, всегда закрытые; в каждом дворе еще недавно злобились огромные кавказские овчарки, но их почти всех разогнали за упорное нежелание жить в мире с новыми постояльцами - конармейцами.

В ремонтном депо, конечно, ничего путного не нашлось - одни инвалиды. Было от чего прийти в отчаяние: командир сабельного взвода без лошади - немыслимо! Не может же он спешить кого-нибудь из своих бойцов! На такую подлость не пойдет.

Он даже пожаловался своим хозяйкам. Толстая фрау Гаазе удивилась: как же он, «официр», не возьмет лошадь у зольдата? Но ее хорошенькая дочь Луиза поняла.

- О-о-о, у господина Алексиса - ах, надо говорить: товарища Алексиса - такое чувствительное сердце? Как это хорошо!

Последовало крепкое рукопожатие. Он растерялся, не зная, как ответить на столь выразительное сочувствие и нежный взгляд.

Очевидно, Луиза догадалась, что их постоялец не имеет большого донжуанского опыта. В сумерках постучала в окно и предложила пойти погулять. Они спустились к речке, протекавшей в узкой лощине, поросшей орешником и отдельными старыми дубами. Вечер был теплый, но девушка сказала, что ей холодно. Он охотно поделился с ней мохнатой буркой, пахнувшей конским потом. Они сели под дубом. Алексея как-то странно лихорадило, он не знал, о чем говорить. Девушка чувствовала себя увереннее. Посоветовала снять портупею с тяжелой шашкой и наганом - он толкал ее в бок. Кудашев робко поцеловал ее пальцы, потом ловко подставленную жестковатую ладонь. Луиза вздохнула, обняла его и крепко поцеловала.

Неожиданно перед ними выросла фрау Гаазе, видимо проследившая, куда пошла дочь.

- Фуй! Шанде! Позор! Молодой девушка целуется с официром!

Луиза вскочила и убежала. Фрау неодобрительно качала головой:

- Конечно, я честный человек,- смущенно ответил Кудашев и тоже пошел к дому.

На другой день он встал рано, задолго до подъема. Решил еще раз пересмотреть всех лошадей в ремонтном депо. Взял с собой Гриньку Цыгана. Фамилии Гриньки никто не знал, наверное, ее вообще у него не было: в полковых списках он так и числился «Гринька Цыган». Был он ковочным кузнецом и самоучкой-ветеринаром, в лошадях разбирался лучше всех в эскадроне. Не скрывал, что до революции промышлял конокрадством, но будто бы только у богатых помещиков.

Долго ходили они вдвоем вдоль коновязей. Наконец Гринька выбрал серого, от старости совсем побелевшего жеребца, может быть, и действительно породистого, но уж очень истощенного. Передние ноги полусогнуты - явный козинец. Уши висели, как у коровы. Грязные длинные волосы выросли на животе и под отвислой нижней губой. Хвост - колтуном от засохшей грязи. На левом боку - большое желтое пятно: на коновязях навоз почти не убирали, а жеребец от слабости, наверное, часто лежал.

Кудашев был удручен: выезжать на парад на этой развалине? Что он, с ума сошел?

- Если его постричь и привести в форменный порядок, то будет не лошадь, а картинка!

- Ладно. Попробуй, - махнул рукой Кудашев и пошел к своему взводу.

Дома ждала неприятность: Гаазе пригласили родственников на чашку кофе - отпраздновать помолвку Луизы с красным командиром.

Алексей не понимал: как, когда он стал женихом? Спросить постеснялся.

- Вот это дядюшка Петер,- представляла ему Луиза гостей. - Еще недавно он держал в Майкопе хорошую сапожную мастерскую с двумя подмастерьями. Это дядюшка Иоганн, он имел крупорушку, и у него было, тоже совсем недавно, больше трехсот голов тонкорунных овец...

- Товарич Алексис понимает разницу между простой и тонкорунной овцой? - спросила мать Луизы.

Родственники будущей жены оказались людьми, исполненными чувства собственного достоинства. Кудашеву тонко дали понять, какую честь ему оказывает фрау Гаазе, отдавая Луизу. Шестнадцатилетний жених (в полковых списках он числился на три года старше) от смущения готов был в окно выскочить. Он залпом выпил чашку желудевого кофе, быстро, почти целиком проглотил какой-то пряник.

- Товарич Алексис, может быть, вам угодно скушать еще один кухен? - учтиво спросила хозяйка.

- К сожалению, кухенов больше нет,- еще учтивее сказала немка.

К счастью, гости быстро разошлись. Фрау заявила, что необходимо поговорить о делах, связанных с предстоящей свадьбой - в ближайшее воскресенье, если он не возражает. Надо сшить подвенечное платье, постельное белье, ночные сорочки. У него, наверное, нет ночной сорочки? Есть такой хороший обычай: жених покупает невесте и себе обручальные кольца. У пастора Цильке можно купить обручальные кольца.

- Товарич Алексис понимает, что нужны деньги?

Он сидел красный от гнева, смущения и беспомощности. Хорошо, он достанет деньги. У него есть дорогие часы, трофейное седло, серебряные фляжки... Еще разная мелочь. Он все продаст. Ему пора идти в эскадрон. Но она была женщиной, обстоятельно все обговаривавшей, и не скоро его отпустила. Бегом пустился он на конюшню взвода, что-то там мудрит Цыган?

А он уже наголо остриг лошадь. Из грязно-белой и мохнатой она превратилась в мышисто-серую, гладкую. Правда, еще желтело пятно на боку, но Гринька усердно втирал в шкуру конопляное масло с сажей. Жеребец на глазах темнел, превращался в вороного! Увидев Кудашева, Цыган вытер руки, достал уздечку, надел, ткнул лошадь кулаком в подбородок:

- Выше морду! А это ты, товарищ комвзвода, видел?

Алексей глазам не верил: вяло висевшие уши стояли топориком, как у шахматных коней!

Гринька показал коротенький ремешок, пришитый наискось от затылочного к лобному ремням оголовья: он придавливал уши у основания и не давал им опускаться. Голова лошади стала просто красивой.

- Но ведь, как его ни прихорашивай, все равно он едва ноги передвигает!

- А мы его перед парадом самогоном напоим. Он будет горячим - не приведи бог. Мы и не таких калек продавали, и не в езду, а на племя. Только тогда с зубами много возни.

- Да ведь по зубам и дурак поймет, что старая. Так мы зубы подмолаживали: прижигали их, обтачивали. А тебе только один раз выехать. Это ж пустое дело!

Алексей впервые поверил, что Цыган поможет участвовать в параде. Настроение стало лучше. Вечером позвал Луизу пойти погулять на речку. Но оказалось, что это совсем, совсем невозможно: что люди подумают? Ведь они жених и невеста. А ему-то казалось, что у него больше прав? Что ж, может быть, так и разумнее: вероятно, ему полагается с нетерпением ждать свадьбы, ну как постятся перед пасхой, чтобы потом разговеться. Странно, но никакого нетерпения он не чувствовал. И вообще, с чего Луиза решила выйти за него замуж? Как это получилось? Ничего такого он не говорил. Отказаться жениться? Нельзя - засмеют товарищи.

Не догадывался Кудашев, что Луизе не семнадцать лет, как она говорила, а двадцать первый год, что она уже была замужем, а главное - два ее брата ушли с деникинцами и муж - красный командир - хорошая страховка от возможных реквизиций: у фрау Гаазе в хлеву стояли четыре коровы, в свином закутке хрюкали поросята, двор полон кур и даже индеек.

Утром в день парада они вдвоем с Гринькой еще раз вымазали жеребца сажей на масле, расчесали гриву и хвост - острым ножом заострив его метелочкой. Под седло подложили выпрошенный у комэска трофейный генеральский вальтрап, обшитый золотым галуном, закрывший выступающие частоколом ребра. Пахвой - петлей казачьего седла - подтянули хвост, он торчал петушком, как у арабских скакунов. Наконец, привязав морду жеребца повыше, влили ему в глотку две бутылки крепкого первача.

Самогон подействовал быстро. Уже в воротах серый игриво заржал и попытался на слабых, дрожащих ногах встать на дыбы! К своему взводу Кудашев подъехал при общем молчании: так все были удивлены. Еще больше внимания привлек жеребец при построении полка. Он не стоял на месте, грыз мундштук - пена хлопьями падала на грудь. Тонконогий, с длинной гибкой шеей и маленькой, сухой головой, он выделялся странно блестящей кожей среди еще не вылинявших, лохматых лошадей, казался молодым, полным сил и энергии.

Круто согнув шею - «сдав в затылке», как говорят конники,- «мягко отжевывая мундштук», что тоже ценится в выездке, в строгих шенкелях¹ всадника, он проплыл мимо трибуны почти цирковым пассажем, высоко подбирая ноги. На него смотрели с восхищением: где такого красавца отыскали?! Только начдив, великий знаток лошадей, прищурив карие калмыцкие глаза, буркнул в жесткие усы:

- Стриженый... Маслом мазанный... Пьяный... Эх, цыгане, цыгане!..

Парад прошел удачно. С песнями возвращались по квартирам. Кудашева догнал командир пулеметного эскадрона Тронев - из тульских рабочих, хороший боец, но плохой всадник, любивший лошадей, но плохо в них разбиравшийся. Ему очень понравился темно-серый жеребец. Конечно, больно спал в теле, но он его выходит, поправит. Жеребчик, видать, нестарый.

- Давай меняться? Я тебе за него отдам трофейного гнедого меринка - помнишь, у махновцев отбили? И в придачу галифе английского сукна. Мне они маловаты, а тебе в самый раз. Ведь буланого твоего комиссар обещался вернуть. А не сменяешь, серого этого обязательно в штабной эскадрон заберут. На трибуне на него Городовиков пальцем показывал и о чем-то толковал с Семеном Михайловичем...

Договорились меняться, но от английских штанов Алексей отказался: что он - спекулянт?

- Присылай гнедого, когда стемнеет, чтобы начальство не вмешалось. Лады?

Сразу после парада вернули во взвод буланого Волчка. Алексей сам его вычистил до металлического, «самоварного» блеска. Вымыл розоватые копыта. Подтянул ослабевшую подкову, сменив два ухналя². Нарезал хлеба, круто его посолил: Волчок любил, чтобы было много соли. Конь, видимо, был доволен, что вернулся к прежнему хозяину. Начхоз был человек рослый, грузный. Во время парада Кудашев смотрел ревниво на своего коня, видел, что он нервничает: шпоры у начхоза были зазубрены «звездочкой», и он все время тыкал ими в бок коню. И поводом «цукал». Какой лошади это понравится?..

Буланый съел хлеб. Обнюхал карманы гимнастерки: нет ли сахару? Увы, красноармейцы давно пили чай только с сахарином. Вздохнул буланый, положил голову хозяину на плечо. А тот ласково гладил атласный ворс светло-золотого храпа. Честное слово, это куда приятнее, чем целоваться с Луизой: от нее луком пахнет. Черт!.. В воскресенье - свадьба. Как бы от нее отбояриться?

Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, оседлал Волчка, выехал на улицу. Там первый взвод занимался рубкой - так, для интереса. Крепко воткнули в землю десяток гибких лозин - все разной длины. На каждую нацепили фуражку или кубанку. Комвзвода Филонов, взяв поводья в зубы, поскакал, рубя направо и налево сразу двумя руками. Да так, что косо срезанные прутья соскальзывали вниз, а шапки, фуражки не сваливались, а садились на укороченные лозины. Во всем полку один казак Филонов умел делать такое!

Потом бойцы упросили командира эскадрона Гудковского показать высшую школу. Еще в Ростове взяли из цирка невысокого, но красивого солового меринка, выезженного по всей лошадиной науке. Держали его в заводных³ и всегда под попоной, чтобы начальство не польстилось. В боях и походах комэску - старому драгуну, окончившему школу наездников в Петербурге еще при Брусилове, некогда было «ездить коня», как говорят циркачи и конноспортсмены. В Майкопе на отдыхе нашлось для этого время, и удивил Гудковский диковинным номером: снял уздечку, вложил в рот коня бечевку и, без железа мундштучного или трензельного, отъездил всю «школу»: испанские шаг и рысь, пассаж и пьяффе, пируэты⁴ и галоп на трех ногах!

- Все дело в шенкелях,- объяснял Гудковский.- Надо, чтоб конь понимал: если станет капризничать, я ему ногами ребра поломаю. Он этого, конечно, опасается и потому слушается: сам задние ноги под корпус подводит, голову несет высоко, сдает в затылке и в челюсти, словом, ходит в полном сборе, как положено. И можно не бечевку, а просто нитку взять за место железа трензельного... Я бы вам и «галоп назад» показал, да конь устал с непривычки - редко я его езжу...

Потом прыгали через импровизированный барьер - кусок плетня, который держали в руках. Кудашев попросил казаков поднять его повыше - до плеча. Легко взял буланый Волчок и такую высоту. Другие попробовали - не получалось. Конники - народ азартный. Ехал по улице какой-то колонист, вез воз жердей. Остановили его, повернули дроги поперек улицы. Стали подбивать Кудашева махнуть и через воз: у него конь самый рослый и прыгучий в эскадроне.

Алексей показал коню препятствие - объехал его кругом, объясняя, что не такое уж оно высокое и трудное.

- Прыгнем, Волчок? Ты ж один сможешь перепрыгнуть.

Кудашев отъехал шагов на двадцать - для разгона, похлопал по шее коня.

Буланый зло прижал уши: не любил зря прыгать. В поле брал любую канаву, любой забор, на который посылал всадник. Но там летали свирепо жалящие мухи, два раза больно кусали они Волчка. Но здесь-то они не свистят? К чему прыгать?.. Надо... А то снова сядет на него тяжелый человек, грубо дергавший поводом и, вместо того чтобы ногами объяснить, что требуется делать, без толку коловший шпорами. И пахло от того человека противно (лошади не любят резких запахов вина, табака, даже одеколона). А у этого легкого человека рука спокойная, мягкая. Шенкеля лежат плотно: не болтается нога, что лошади всегда противно. И шпорами он редко колет. А главное, голос у него, как у старого хозяина! Только тот, прежний, который на Волчке ездил много-много лет (три года по человечьему счету!), почти каждый день давал сахар, а этот только хлебом кормит - жадный!

Тот, прежний, научил его прыгать через барьеры, делал это терпеливо, настойчиво, никогда не бил, а когда рассердится - крепко сдавит бока ногами: это хуже шпор и нагайки,- понимай, что надо слушаться! И всегда от него требовали самому, без подсказки всадника, рассчитывать прыжок. Он понял, что широкие канавы лучше брать с самого резвого хода, вытягиваться в прыжке, а заборы - чем они выше, тем медленнее к ним подходить, собираясь в упругую пружину, чтобы, сильно ударив копытами в землю, взмыть над препятствием. И сейчас, почувствовав, как жмут бока ноги всадника, не стал дожидаться укола шпор, рванулся вперед. Попросил повода, и Кудашев, разжав пальцы, выпустил его - сколько требовалось буланому. Взмах тяжелой головы, толчок, и высоко взлетел конь - с запасом прыгнул. И выше мог бы взять! Одобрительно зашумели казаки. Кое-кто и ругнулся, но без злости, почти ласково, как только конники умеют...

Уже затемно подъехал Кудашев к своему дому. Там ждали коноводы Тронева и Гринька. Он прошептал Алексею на ухо:

- Я его сызнова вымазал сажей и еще бутылку самогона в глотку опрокинул: что-то погрустнел, боязно, что не дойдет до пулеметного эскадрона.

Коноводы взяли жеребца на развязки: строгий конь, горячий - эва, как из рук рвется!..

А гнедого отдали. Кудашев тихонько приказал Гриньке отвести его в другой взвод и попросить никому не рассказывать, куда конь поставлен.

- Данке. Мы должны имейт большой разговор. Вы оскорбиль дядюшку Петера. Вы встречаль его на улиц, грубо остановиль повозку и - как это сказать по-русски - прыгаль через...

- Я буду долго думайть, прежде чем отдайт вам Луизу.

- А вы не думайте, не отдавайте. Я не хочу жениться.

- Как не думайт?! Этто значит по-русски: наблудил и в кусты? Я не позволю в кусты! Я буду приносить жалобу ваш комиссар!

- Жалуйтесь комиссару. Жениться мне еще рано. Спокойной ночи.

Он заперся в своей комнате. С удовольствием прислушивался к гневной ругани - от волнения фрау перешла на свой родной язык - и к слабым всхлипываниям Луизы. Совесть у него была спокойна.

Утром его разбудили женские вопли. Кто-то, яростно матерясь, рубил шашкой калитку, лязгало железо - запоры были прочные. Уж слишком рано заявился Иван Петрович. Верно, не спалось.

Тронев чуть свет пришел на конюшню. И не напрасно беспокоился: драгоценный жеребец лежал на боку и не мог встать. Конармейцы за хвост подняли его. Он стоял, качаясь. Нижняя губа отвисла, уши печально развалились в стороны. Левый бок стал каким-то пегим, с желтым отливом...

Тронев помчался к Кудашеву. А тот куда-то уехал. Только иступил шашку о железом окованную немецкую калитку! Возвращался, горестно вздыхая: засмеют теперь! Придется просить перевода в другой полк... Нет, в другую дивизию. Начнут издеваться, приводить разных калек... Ему уже слышались ехидные голоса: «Иван Петрович, ты в лошадях разбираешься, может, сменяешь своего коня на эту матку? Породистая, завода Одуреловых, от Дурака и Растяпы...»

Чудесное превращение молодого горячего араба в старую клячу уже стало известно по всей колонии, всем стоявшим в ней эскадронам. У конюшни Тронева толпились казаки, хохотали до слез. Пришел ветеринарный врач. С профессиональным равнодушием, мельком оглядел серого, махнул рукой:

- В обоз... Да и туда, пожалуй, не годится. Эх, Тронев, Тронев!.. Коли ничего в лошадях не понимаешь, хоть бы своих казаков спросил, если уж к врачам обращаться гордость не позволяет!.. Вчера его самогоном напоили - чуешь, как перегаром несет?

- Постой!.. Тавро? Не может быть?.. А ну-ка, животина, открой рот!.. Поди ты - вовсе не старый? - десять лет... Черти холощеные, какой гадостью вы его вымазали?! Сейчас же вскипятить побольше воды! Послать ко мне в ветоколоток, сказать, чтобы дали зеленого мыла - вымыть жеребца дочиста! Немедля!..

Чем больше всматривался старый ветврач в коня, тем суетливее становился.

- Тронев, пошли в ветчасть дивизии - галопом! Зови сюда Рогалева, Чумака и Рогге. И в штаб дивизии - к начальнику ремонтного депо: пусть тоже не поленится приехать!.. Такие-то дела, Тронев, жеребец этот из Стрелецкого завода⁵ - я там служил до германской войны. Видишь, под мышкой у него шрамчик? Это он жеребенком на плетень напоролся. Сказывали пленные из бывших конюхов Стрелецкого завода, что ходил этот красавец под седлом генерала Гусельникова, был ранен в правую штанину - вот она отметинка пулевая!.. А вот тавро и табунный номер... Я этот номер - разбуди меня ночью - без ошибки назову! Это же знаменитый производитель Стрелецкого завода - Цезарь, сын Цицерона и Цапли, полубрат Ценителя, внук араба Цуката!.. Ай да Тронев! Ты, Иван Петрович, здорово в лошадях разбираешься! Подумать только: ты нашел самого Цезаря!

¹ Шенкель - внутренняя часть ноги от колена до ступни, служащая для управления верховой лошадью.

² Ухналь - казачье название подковного гвоздя.

⁴ Движения так называемой высшей школы выездки лошадей. Испанский, или школьный, шаг - лошадь идет, высоко поднимая прямые ноги. То же и на испанской (школьной) рыси; пассаж - неспешная рысь, когда лошадь пружинисто, высоко и отчетливо поднимает ноги, не вытягивая их вперед, пьяффе (или пиаффе) - тот же пассаж, но на месте, не двигаясь вперед; пируэт - поворот лошади кругом на 360 градусов. Ось поворота - задние ноги.

⁵ Стрелецкий завод - государственный конный завод, основанный в 1805 году в Старобельском уезде Харьковской губернии. Разводил арабскую и англо-арабскую породы лошадей. Основная масть стрелецких лошадей - серая (с годами - белая). По традиции клички давались на букву Ц. Эпизод с Цезарем не выдуманный, изменены лишь кличка жеребца и фамилии героев.

Родина орловских рысаков — подмосковное село Остров на Москве-реке. Сохранились в нем каменные конюшни классической архитектуры, остатки липового парка, а над крутояром дивный шатровый храм Спаса Преображения, сложенный из белого мячковского камня в малолетство будущего Грозного царя.

Село и числилось царским. В 1764 году Екатерина Вторая подарила его «со всеми угодьями, с лугами горными и поемными», где испокон веку разводили лошадей и сена было невпроворот, Алексею Григорьевичу, третьему из пяти братьев Орловых, небогатых и незнатных гвардейских офицеров, потомков мятежного стрельца Орла, по семейному преданию помилованного Петром Первым у плахи палача «за наглую отвагу»¹.

Братья Орловы славились богатырским сложением, силой, склонностью ко всякому «шумству», в кулачных боях были непобедимы, особенно Алексей.

Второй из них, Григорий, стал фаворитом будущей императрицы. Когда пришло время взойти на российский престол ее мужу Петру Третьему и захотела бывшая захудалая немецкая принцесса от него отделаться, братья с помощью друзей-гвардейцев помогли спихнуть полоумного голштинца. Екатерина в долгу не осталась: стали Орловы графами, богатыми вельможами, получили высокие чины, ордена, тысячи десятин земли, крепостных крестьян — чуть ли не целыми уездами.

Больше, чем другим, досталось, конечно, Григорию, но и Алексея не обделили: в государственном перевороте сыграл он далеко не последнюю роль².

Страстью его, боевого кавалерийского офицера³ и знаменитейшего наездника своего времени, были лошади. Внезапно получив почти неограниченные материальные возможности, он начал создавать в Острове конский завод⁴ и сделал его лучшим среди нескольких десятков — казенных и частных, имевшихся тогда в России.

Русское коневодство, разоренное Северной, двадцатилетней и другими войнами первой половины XVIII столетия, находилось в жалком состоянии. Для тяжелой кавалерии — кирасиров — коней покупали за границей, для легкой — гусарской — кое-как у себя набирали, а для драгун — конницы второго сорта, «ездящей пехоты»,— приходилось не брезговать такой малорослой крестьянской лошадью, что «у солдата едва ли ноги по земле не волочились»⁵.

Поставил перед собой Алексей Орлов две задачи: во-первых, вывести универсальную породу верховой лошади, одинаково пригодной в поле, под седлом кавалериста, и в манеже — для парадно-изящных движений высшей школы выездки. Добиться этого он надеялся скрещиванием лучших европейских и азиатских лошадей. И много их собрал в Острове.

Вторая задача была неизмеримо сложнее: создать не только новую, а ранее никогда не существовавшую породу, способную везти карету или любую другую повозку резвой рысью, не сбиваясь на скачку, не уставая от несвойственного им от природы аллюра. Обычны для лошади шаг, короткая легкая рысь и галоп. Широкой рысью многие бежать даже не могут: на этом симметричном ходу задние ноги нередко достают до передних, нанося повреждения копытам. Особенно этим страдают длинноногие кони с коротким корпусом, именно такими было большинство верховых.

По нужде их брали в хомут, ставили в оглобли. И мчали знаменитые русские тройки по ухабам, «вытряхивая душу» седокам⁶. Если требовалась покойная езда, отыскивали, платили большие деньги за лошадей с природной широкой рысью, а такие встречались очень редко. Этим пользовались барышники: специальной тренировкой «натаскивали на рысь», но лошади быстро забывали обучение (обычно жестокое) и снова начинали привычно скакать.

«Рыси из коня не выкупаешь»,— говорил Орлов. У себя на заводе он запрещал хлыст и бич. Лошадь, считал он, должна бежать «вольно, свободно, непринужденно».

Но таких у него еще не было. Даже слова «рысак» до Орлова в русском языке не существовало.

Лучшими среди заграничных каретных лошадей считались неаполитанские и родственные им датские, выращенные на королевских конюшнях. Они были крупные — «пяти- и шестивершковые»⁷, толстоногие, большеголовые — правда, с «величавой осанкой». Гривы им отращивали до земли — это считалось красивым. Чтобы хвост не волочился по земле, его укладывали иногда в специальный кошель⁸. Несмотря на высокий рост и общую массивность, силой и выносливостью эти лошади не отличались: в тяжелые кареты приходилось их запрягать шестерками, восьмерками — цугом, попарно с форейторами. Рысью они шли довольно резво, но быстро выдыхались — тяжелы!..

...Запомнилась Орлову июньская ночь 1762 года, когда тайно вывез он будущую Екатерину из Петергофского дворца в Петербург. Дежурный конюх на царской конюшне заспорил было, но тут же рухнул замертво от удара в висок. Взял Орлов лучшую запряжку, сам сел на козлы. Предстояло до света одолеть тридцать верст. Ехали осторожно, сберегая силы упряжки, давая передохнуть на шагу, и все же через четыре часа, на двадцатой всего версте, неаполитанские лошади, «годные только для параду, а не во вседневную езду», выдохлись, стали. Орлов бросился в ближайшую деревню, деньгами и угрозами добыл мелких, крестьянских коняг, с трудом подогнал слишком большие хомуты на пару наиболее крупных из них. Выносных припрягли в своей, мочальной сбруе... Выручили мужицкие сивки-бурки, не шибко, но дружно повезли притихшую, бледную от страха Екатерину и хмурившегося Алексея Григорьевича. Он понимал, что, поднимись в Петергофе тревога, найдется там достаточно легкой кавалерии, способной догнать, арестовать беглецов. Тогда царице — дальний монастырь, а ему с братьями — эшафот. Не открутишься, как прадед,— голштинец этот русских шуток, поди, не понимает.

...Подумывал Орлов скрестить грузных рысистых кобыл с арабскими жеребцами, славившимися сухим телом, легкими движениями, поразительной силой и выносливостью при небольшом росте и внешней субтильности. Конечно, не всякий араб подойдет. Нужен выбор. А в Острове их было мало. И добыть трудно: Аравия под властью султана турецкого, а с ним русские вели почти непрерывные войны.

Улыбнулось счастье Алексею Григорьевичу: в Петербурге задумали грандиозную морскую экспедицию. Русский флот, обогнув Европу, должен был напасть на Оттоманскую империю со стороны Средиземного моря, уничтожить турецкий флот, поднять восстание среди греков и славян, находившихся под султанским владычеством. План был рискованным, авантюрным, но при удаче сулил многое.

Повел флот адмирал Спиридов. В Италии к нему присоединился, приняв главное командование, Алексей Орлов.

Был он кавалеристом, моря, кроме Финского залива, не видывал. Но Екатерина Вторая знала, как он смел, решителен, умен, хитер до тонкого лукавства при внешней простоте обращения этакого рубахи-парня, и без колебаний вручила ему экспедицию. Орлов не обманул доверия, тому свидетельство — знаменитая Чесма и другие победы.

Командуя флотом, не забывал он и об арабских жеребцах. Посылал за ними людей в Египет, в Сирию — всюду, где надеялся их найти.

Начались мирные переговоры, и султан турецкий послал несколько лошадей в подарок Орлову: знал уж, чем можно его смягчить.

В это время прослышали русские, что везли из Аравии через Египет в султанские конюшни редкостную лошадь, да по военным обстоятельствам укрыли до времени в Греции, в Морее. Послали знающих людей. Воротились они, доложили кратко: «Такого еще не видано»⁹. Загорелся Орлов. Но как быть? Война-то кончилась, абордажем коня не возьмешь. Стал приторговывать. Запросили несуразно. Пришлось пригрозить, что плюнет на перемирие и добудет желанного жеребца шпагой. Турки не сомневались, что Орел-паша на это способен. Из Стамбула пришел приказ: продавать! Сговорились на шестидесяти тысячах рублей, удивив всю Европу неслыханной ценой. Так попал серебристо-белый арабский жеребчик, названный Орловым Сметанкой¹⁰, вместо берегов Босфора, в село Остров, в двадцати пяти верстах на юг от Москвы.

Отправить Сметанку морем, как всех других купленных в Турции лошадей, Орлов побоялся. Оставил его временно в Греции под надежной охраной. Вернувшись в Россию, снарядил за ним верных слуг: старшего конюшего Ивана Никифоровича Кабанова, конюха Островского конского завода Степана, двух толмачей-переводчиков, полтора десятка солдат из бывшего своего гвардейского полка.

Турецкое правительство выдало фирман — охранную грамоту — и послало проводить до границ Оттоманской империи янычарского офицера с тремя конными чаушами. Посоветовали ехать через Венгрию, Польшу, а не кратчайшим путем — через Румынию, Молдавию: не надеялось Стамбульское начальство на Буджанских татар, кочевавших в степях Добруджи.

— Ограбят, собаки,— сказал янычар,— а фирман им ни к чему — неграмотные.

Тронулся караван прямо на север: Грецией, Македонией. Впереди турки — провожатые, толмачи, русские солдаты по трое в ряд, Кабанов — все верхами.

Степан шел пешком, вел Сметанку в поводу. Недоуздок подбили шелком на вате: не натереть бы затылок, больно шкура нежная, да и грива, не как у русских лошадей,— редкая, тонкая, как волос девичий.

Следом ехали еще солдаты и матросы, караулившие жеребца в Греции. Лошадей под седло и под вьюки приказал Орлов купить добрых, чтобы не позориться каравану в дороге, а в России продать с пользой.

Шли не спеша, верст по пятнадцать в день. По сильно гористым местам и того менее. Каждую субботу-воскресенье — дневка.

Турки сначала поторапливали, но Кабанов твердо сказал, что поедет, как ему приказано.

— А бакшиш вам будет поденно,— добавил Иван Никифорович. Достал кошель, отсчитал за каждый пройденный день по рублю офицеру янычарскому и по полтине чаушам — дал задаток. После этого турки спешить перестали.

Дико было русским смотреть на края, по которым проходили. В селах греки, церкви православные — только без крестов, без колоколов. А начальство — турки. В городах те же греки, а церквей вовсе не видно, одни мечети с лежачими полумесяцами на высоких минаретах. Дальше того обиднее: сербы — как есть наши хохлы, и язык с нашим сходен, а уже начисто отуречились. Ходят в красных фесках, по пятницам не работают, от своих обычаев отстали. Неволя, конечно. Качали головами усатые кавалеристы.

На привалах конюхи перебирали руками сено, которое давали Сметанке. Воду прежде сами пробовали. Ячмень решетом просеивали. Из Подмосковья привез Кабанов два мешка отборного овса. Приучали понемногу арабского жеребца к русской пище. Поначалу не брал, морду отворачивал: чужое, незнакомое.

Ему овса в ступке столкли, дали мятого. Понравилось! Вскоре на ячмень и смотреть не захотел, подавай овса! А где его взять? Скармливали по пригоршне в день, пока не дошли до овсяных мест.

Ночевали всюду в своих шатрах. Солдаты караул несли с заряженными ружьями. Не раз приходилось в воздух стрелять, отпугивая каких-то подбиравшихся к лагерю. Да и турки-провожатые ненадежны: Орлов пуще всего наказывал их остерегаться. Зарезать конюхов и угнать драгоценного арабчика для них дело самое нехитрое. Не раз такое-то случалось с русскими послами.

Как все молодые и сильные лошади, Сметанка никогда не ложился, спал стоя. Степан укладывался у него в ногах. Жеребчик был ласковый, уважительный: не рассердится, не ударит. Разве только слишком близко подкатится спящий, так тронет легонько копытом: отодвинься, мол, не наступить бы на тебя...

Через полтора месяца пришли к широкой мутно-желтой реке. Турки говорят: «Дунай!» Так вот он какой! «Волга-матушка, Дунай-батюшка!» — пели прадеды. Значит, и тут русские бывали!

Получили обещанный бакшиш провожатые. Усмехнулись:

— Скажи паше своему, что хорошо вы караулили, а то не видать бы ему жеребца!

Один чауш зубы оскалил, показал ладонью будто ножом по горлу.

— Это мы очень даже понимали,— велел Кабанов перевести толмачу.— У нас говорят: «Верю всякому зверю, даже змее и ежу, а турку погожу».

На австрийской границе приставили к каравану двух конных жандармов. Парни мужественные, усы торчком. И лошади у них справные. Только обмундировка для солдата неспособная — белого сукна: ни сесть где, ни прислониться — потом не отчистишься. Обувка того хуже: заместо сапог башмаки с гетрами, выше до колен краги — и все на пуговицах. Наши встали, оделись, умылись, коней поседлали, а жандармы все еще пуговицы эти маленькими крючочками прищелкивают. А случись тревога? Как они тогда?

...За Дунаем началась страна Венгрия. Народ с цыганами схожий. На церквах птичьей лапой торчат крыжи католические. Лошадей много. Места все больше ровные, травяные, дороги легкие. Сметанке они, видимо, нравились: шел весело, пофыркивал, копытцем пристукивал, точно на землю удивлялся: с чего бы она такая мягкая?

Стали ему на привалах давать травы свежескошенной. Но тоже сперва смотрели, перебирали, на вкус пробовали, незнакомую давать опасались. Спрашивали жандармов, но они то, что под носом растет, вовсе не знали — трава, и все тут. А какая? Вот это пырей мягкий, это костер. Понимать надо, если верхом ездишь!

...Вот уже и степи кончаются. Река Тисса, вдоль которой шли, становится все уже, течение быстрее, дороги каменистее. Начались лохматые Карпатские горы. На перевалах задули студеные ветры. Сметанку вели в попоне, шею замотали турецкой шерстяной шалью.

На Покров, за рекой Сан в Польше, к Кабанову прибыл эстафет Алексея Орлова: «Зимой отнюдь не ехать, встать на винтер-квартиры». У князя Радзивилла, под городом Дубно, зазимовали.

В 1774 году победоносно закончилась русско-турецкая война, и Орлов, «пожавши лавры на землях и водах Оттоманских», вернулся на родину. Там ждало его горькое разочарование: победитель турок, прославивший русский флот, стал не нужен. Мало того, опасен своей славой, решительным характером. Да и «случай» его брата Григория закончился: у Екатерины был новый фаворит.

В 1775 году графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского навсегда уволили «от службы всякой». Шел ему всего тридцать девятый год. Всю вторую половину своей долгой жизни он отдал любимому делу, «конной охоте», как тогда говорили.

...В тот весенний день на конском заводе в селе Острове конюхи поднялись до зари. Прибирали денники, трамбовали глиняные полы в конюшнях, чистили лошадей, мыли им копыта, гривы расчесывали — примачивая квасом и заплетая в косички, чтобы высохнув, лежали они как положено: у рысаков на правой стороне шеи, у верховых — на левой. Хвосты острым ножом выстругивали на концах метелочкой. На крупах лошадей темных мастей — вороной, гнедой — шерсть разглаживали шашешницей.

В Острове сегодня большая выводка лошадей и молебен с водосвятием. Ждали самого хозяина с дочерью Аннушкой, с домочадцами и свитой. День был двадцать третьего апреля — память Георгия Победоносца, заботника лошадиного и покровителя Московского государства с времен незапамятных. Недаром над Фроловскими воротами Кремля висит яркая изразцовая плита: всадник, поражающий змея копьем, и надпись старинной вязью:

Причт церковный тоже ни свет ни заря начал приборку: мелом начищали медную решетку на клиросах, мыли амвон с опилками, дорожку к усадьбе сухим желтым песком посыпали. Певчим настоятель, отец Лука, с вечера наказал чесноку в рот не брать: хозяин одёр¹¹ сей не жалует, на конюшне шкуру спустит, ежели кто...

...Кончилась служба в островской церкви. Проревел широкоплечий дьякон: «Боярину Алексею мно-о-о-гая ле-та-а-а-а!», да так, что под высоким куполом шатра забили крыльями, испуганно заметались залетевшие в открытые окна голуби. Повалил народ из церкви. Вынесли на паперть столик, накрытый парчовой скатертью. Поставили серебряную вызолоченную чашу со святой водой. Священник взял кропильницу из белого конского волоса. Посмотрел на хозяина.

В самом расцвете был Алексей Григорьевич. Богатырского сложения: весил он девять пудов без малого. По долго сохранявшейся на стене островской церкви пометке, росту — больше двух метров. Ради торжественного дня на нем адмиральский мундир, синий, шитый золотом плащ, шпага с эфесом в бриллиантах, подаренная коварной матушкой-императрицей.

Иван Кабанов, старший конюший, перекрестился, махнул шапкой:

От конюшни до церкви стояли конюхи в синих азямах, в бархатных шапках, отороченных рыжим лисьим мехом. Держали на недоуздках жеребцов. Некоторых и вдвоем — на развязках. Маток с жеребятами загодя не выводили: весна, взбунтуются жеребцы, так и вчетвером не удержишь!

Первым старший конюх Степан подвел на чумбуре синего крученого шелка Сметанку в легком недоуздке, украшенном бирюзой.

Был он для арабской породы высоким: два аршина, два с половиной вершка. Серая масть, что седина у людей: чем старее, тем белее. Но Сметанка от рождения был серебристо-белым. Нежная шерстка, грива, расчесанная волосок к волоску, красиво отделявшийся хвост блестели живым, переливающимся серебром. Весь он был как налитой ртутью: извивался, нетерпеливо переступал точеными, мягко пружинившими ногами, едва касаясь земли маленькими копытами железного цвета и крепости. Поравнявшись с хозяином, повинуясь легкому, незаметному толчку опытного конюха, поднял маленькую голову с щучьим профилем, с огромными карими глазами, заржал негромко, согнул лебединую шею — будто поклонился.

Орлов залюбовался лошадью, точно впервые увидел, замер от восхищения. Конюх Степан стоял строго, как каменный, опустив глаза, чтобы не видели в них гордости. Шапка на нем была не лисья, а соболиная, азям английского сукна, пояс с золотой ниткой — все пожалованное хозяином за благополучную доставку Сметанки из Греции.

Поп Лука позабыл про кропильницу, смотрел одобрительно: ничего не скажешь, хорош конь, аки с иконы Георгия Победоносца!

Огромный, заросший буйной бородой дьякон, державший чашу с водой, чуть было не пролил ее, засмотревшись. Сам был из лошадников. За редкий голос определили в духовное звание: послали московскому митрополиту перстень с бриллиантом величиной с орех, и тот мигом, без святейшего синода, рукоположил конюха в дьяконы. Молчали, любовались Сметанкой близкие Орлова, стоявшие у церкви мужики в чистых белых рубахах, бабы в высоких киках. Из-за туч светило солнце. Поблескивал в его лучах атласистый, светло-серый камень портала церкви. Хороводы кокошников смотрели с высокого шатра на великолепное животное, красивейшее из покорившихся человеку.

И вдруг Сметанка потянулся к чаше со святой водой... Дьякон поспешно отступил.

— Ваше сиятельство,— робко запротестовал священник.— Святый сосуд... Сие грех будет...

— Ничего. Прикажи принести другую чашу, а эту, коли почитаешь оскверненной, отдай на конюшню. Возьми ее себе, Иван Никифоров, вместо ведра...

Сметанка с явным удовольствием, неторопливо пил прохладную воду. Умильно смотрел на него Орлов: губы у арабчика бархатные, мордочка узенькая — не из чаши, а из саксонской кофейной чашечки смог бы напиться!

— Служи ему одному краткий молебен,— приказал Орлов. И священник послушно затянул высоким тенорком:

— Святый, славный, великомученик, победоносец и чудотворец Георгий...

— Помилуй нас!..— раскатисто подхватил дьякон.

На площадке звонницы вновь ударили в колокол. Любил Орлов вывезенный из Ростова Великого красивый, трудный для звонарей Егорьевский перезвон, когда два здоровенных мужика с трудом удерживали шестипудовый язык, чтобы ударял он каждый раз только в один край большого колокола, а остальные, били в это время «впересечку».

Отслужил поп. Окропил Сметанку святой водой. Поставили его, как генерала, принимающего парад, перед папертью. Повели других жеребцов: гнедого Алибея, подаренного сирийским пашой, серого Шаха, остальных арабчиков, вывезенных из Турции, английских скакунов, присланных из Лондона русским послом Воронцовым, редкостного аргамака бухарского — золотой масти, темно-гнедых кабардинцев — без единой отметины.

Следом показались из ворот конюшен и кобылицы. Степенно, неторопливо шли они, сопровождаемые крохотными жеребятами на слабых еще, подгибавшихся, нескладных ногах.

Брызгал священник кропилом. Вздрагивали, поеживались жеребята, тревожно косили на них глазом пугливые кобылы. Плыл над Москвой-рекой колокольный звон. А конюхи все вели и вели лошадей. Много их было в Острове. И уже тесно становилось. Переводил Орлов ближе к лету конский завод в Воронежскую губернию, в село Хреновое, близ реки Битюг. На десятки верст там нетронутая ковыльная степь, где еще дикие тарпаны водятся. Теплее, солнечнее. Легче будет зимовать нежным арабчикам. А то Кабанов уже докладывал: по ночам Сметанка перхает. Вот и сейчас он что-то вздрагивает, головой крутит. Ветерок, что ли, беспокоит? — солнце-то за тучи зашло. Не застудить бы! Погладил спину, шею жеребца — так и есть — охолодал! Сдернул с плеч адмиральский плащ, накинул, как попону:

— Веди его, Степан, на конюшню. Да не берегом — там ветрено, а прямо через парк. Садовникам скажи — я велел. Кончай, батюшка. Остальных по денникам окропишь. Береги Сметанку, Иван Никифоров, головой ответишь, если что!..

Кабанов молча поклонился. И хоть понимал, что сказано так, для порядку, но с того дня начал ежедневно письменно докладывать в Москву: здоров Сметанка, веселый, перхать перестал, овес выедает до зернышка.

Приставлен к нему был все тот же Степан, мужик зверовидный, но кроткий и добрый, под стать своему воспитаннику. В конюхи слабых не берут, и в Острове они были один к одному— кирасирских статей.

Хозяин любил с ними на поясах побороться, силенкой похвастаться. Не гнушался простого народа. Но предупреждал:

— Держись на совесть. Поддашься, горячих всыплю. Меня свалишь — получи червонец.

Мужики, понятно, старались. Но куда там! — самых дюжих швырял Орлов, как котят.

На Степане осекся граф. Долго они топтались, словно матерые медведи. Сопели. У конюха рубаха холщовая в проймах лопнула... Знал он, что легко может шмякнуть о землю Алексея Григорьевича, да побоялся: запорет! — такое уже бывало. Умерился Орлов, отпихнул Степана, скрипнул зубами:

Однако червонец дал. Поклонился Степан в пояс и пошел рубаху зашивать на конюшню, где проводил все дни, да и ночи тоже: спал в деннике Сметанки на соломе. Сходит в субботу в баню, в воскресенье — к обедне и опять на конюшню. Там в аммуничнике висела его парадная одежда: синий азям, шапка, пояс. А другого какого имущества не было. Не было и семьи: хозяин запрещал конюхам жениться: «дабы пребывали они в непринужденной любви к лошадям». Слов нет, привязывались люди к животным. Лошадь ведь не корова, не баран, в ней душа почти человечья, только это понимать надо. И все же часто хмурым ходил Степан. А заводилась копейка, заламывал шапку:

Графский червонец полгода пропивал — по воскресеньям. А Сметанка пьяных не любил, от запаха водочного перегара шарахался, недовольно фыркал, смотрел так, что Степан смущался, мял шапку в руках, уходил спать в другой денник. Знал это Кабанов, но помалкивал. Жалел, да и ценил Степана.

Среди лошадей, как и среди людей, есть и умные и глупые, злые и добрые. Всех понимал, ко всем ровно относился Степан, даже на заведомых злыдней не сердился.

— Может, ей самой тошно, что такой уродилась?

Не любил только тупых лошадей. Что такое «тупая», объяснить затруднялся. Вот, к примеру, Алибей. Каждый скажет — тупой. Это и Орлов очень скоро понял. Однажды на выводке долго смотрел на него. Красавец, ничего не скажешь. И рост, и стати, и масть — всем вышел. Но было в нем что-то такое...

— Тупой? — вполголоса спросил Алексей Григорьевич.

— Тупой, ваш сиясь,— совсем уже шепотом ответил Кабанов.

Махнул рукой хозяин, повернулся, ушел огорченный. И вскоре подарил Алибея заезжему англичанину-коневоду.

Зато Сметанка поражал даже привычного Степана понятливостью, приветливостью, почти человечьей деликатностью. Добротой светились его глаза. Казалось, понимали это и другие жеребцы, всегда недоверчивые и недобрые друг к другу. Проводят его мимо — ни один зло не покосится, ушей не прижмет.

— Чисто белый ангел среди наших чертей! — говаривал Кабанов.— Ребята, выведите-ка его...

Запрягали Сметанку в легкие дрожки. Кабанов брал вожжи. Степан седлал серого араба Шаха. Выезжали на призовую дорожку, что шла вдоль берега Москвы-реки. Скакал поддужный сначала коротким немецким галопом, затем прибавлял ходу, переходил в намет, но не мог сбить Сметанку с рыси. Все шире становился его шаг и наконец начинал он лететь рысью: от толчка до толчка крепких маленьких копыт пролетать по воздуху, не касаясь земли!

Дивились и знающие люди. А мужики островские шапки снимали, когда проносился мимо них сказочной птицей диковинный жеребец.

Пять жеребят получил Орлов от Сметанки: темно-серых Фалькерзама, Бовку, Любимца и вороную впроседь кобылешку. Все, кроме, пожалуй, Фалькерзама, грубоватые, головастые,— в маток. Лишь пятый, последыш, названный Полканом, обещал повторить отца: голова маленькая, сухая, глаза крупные. Известно, порода у лошадей прежде всего в голове видна. И рубашка у стригунка отцовская: серебристо-белая. Только крупнее будет: вон ноги какие длинные да узловатые,

Очень понравился Полкан Орлову. Похлопал ласково по крупу датскую кобылу Буланую:

Вздохнул было печально, но тут же упрямо мотнул подбородком — привычка была такая у Алексея Григорьевича. Приказал прибавить Буланой два гарнца овса и давать его дробленым.

Вырос Полкан крупным, как ожидали, красивым, ласковым жеребцом, но по всем статям, кроме роста, уступал отцу. Зато во внуке Сметанки, от Полкана и голландской матки, увидел наконец Орлов то, чего так упорно добивался!

Был знаменитый Барс-первый, темно-серой масти, с годами посветлевшей. Мощью, крепким костяком, широкой, резвой рысью пошел по материнской линии, а выносливость, легкость в движениях, тонкие, как струны, но прочные ноги с хорошо отбитыми сухожилиями, маленькую изящную голову, длинную гибкую шею унаследовал от деда-араба. За довольно долгую для лошади жизнь он дал конному заводу Орлова до девятисот жеребят. Лучшими среди его первого поколения признавались: Любезный, Лебедь, Атласный, Мужик-первый, он же Холстомер, воспетый Львом Толстым. Тридцать лет понадобилось Орлову на создание известных теперь всему миру орловских рысаков, восемь различных пород лошадей он для этого использовал. Но в каждом орловце кровь Сметанки, и все они, если приглядеться, сохраняют сходство с далекими предками-арабами¹². Портрет их пращура, написанный крепостным художником, сохранился, но сам он недолго пробыл в Острове: всего год с небольшим.

Вывел его однажды конюх на водопой, а рядом оказались кобылы. Начал горячий арабчик вырываться, вставать на дыбы. Степан был не в духе: накануне крепко выпил, а опохмелиться не на что... Сердито рванул он за чумбур:

Опрокинулся жеребец на спину и головой о каменную водопойную колоду!.. Когда подбежали Кабанов и другие, уже потухли большие выпуклые глаза Сметанки, и застыли в них, как показалось людям, обида и удивление. Долго искали Степана. Нашли к вечеру на чердачном сеновале, повесившимся на крученом поясе с кистями.

¹ Орел сказал царю: «Царь, посторонись, мне здесь лечь надо, а ты мешаешь». (Здесь и далее примечания автора.)

² Алексей Орлов «спьяну, ненароком» убил находившегося под домашним арестом Петра Третьего.

³ Три старших брата Орловы участвовали в Семилетней войне.

⁴ Только в конце XIX века стали говорить и писать «конный», а не «конский» завод.

⁵ В армию принимали лошадей высотой в холке (дугообразное возвышение в верхней части туловища между шеей и спиной) не менее 2 аршин (1 аршин— 71,12 сантиметра; в аршине—16 вершков; I вершок — 4,45 сантиметра) .

В 1724 году требования снизились до 1 аршина 15 вершков. В 1738 году указали: «При нужде брать и без двух вершков», то есть в 1 аршин 14 вершков (134 сантиметра). На современных конных заводах — это рост десятимесячных жеребят.

⁶ Австрийского императора Иосифа II требовалось отвезти из Петербурга в Москву за 36 часов. Лихой ямщик сказал Екатерине II: «Берусь, матушка, доставить немецкого короля в 36 часов, но не отвечаю, будет ли цела в нем душа».

⁷ Разумеется, с учетом 2 аршин, а при пересчете на метрическую систему— до 170 сантиметров высоты в холке.

⁸ У А. Г. Орлова в конском заводе в селе Хреновом был конь с хвостом 7 аршин!

⁹ В Сметанке удивлял необычно длинный корпус. После его смерти в скелете обнаружили 19 пар ребер (обычно у лошади 18 пар).

¹⁰ Первоначально назвали Сметанным, а затем просто Сметанкой. Так же назвали его единственную дочь. Позднее эта кличка никогда больше не повторялась.

¹² «Орловский рысак —это арабская лошадь, на которую смотрят через увеличительное стекло» — такое определение орловской породе дал известный в прошлом любитель и знаток лошадей В. И. Шишкин.

Он был чистокровным орловским рысаком. Рослым, мощного сложения, поразительной силы и резвости. Плечо отлогое, ноги - широкие в пясти, если смотреть сбоку, а если спереди - узкие, «обтекаемой формы», как бы теперь сказали. Шея длинная, гибкая; голова небольшая, сухая. Масть редкая, та, что знатоки называли «графское серебро»: атласно-вороная с чуть заметной звездочкой, даже не звездочкой, а пробелью во лбу и с седой шерстью в пахах и под мышками. По преданию, такой масти была одна из любимых лошадей знаменитого коннозаводчика, первого русского селекционера-коневода Алексея Григорьевича Орлова.

Кличка Варвар встречалась часто, и нашего героя-рысака не раз путали с другими, так сказать тезками. Поэтому уточним: вывели его на конном заводе барона Фитингофа в 1870 году. Трехлеткой за резвость и красоту взял его барон в свой экипаж. Но в первой же поездке богатырь-кучер - а слабым нечего делать на конюшне - не смог справиться с жеребцом: подхватил и понес! Случилось это в Москве, куда привели с завода уже объезженного рысака, среди дня на Петровском бульваре. Охрип кучер, крича: «Берегись!.. Ги-и-ись! Ги-и-и-ись!» Октава у него была, как у соборного протодьякона, и править мастер, а все же задела коляска встречную, колесо у той - хрясть - пополам! Купец какой-то с супругой на мостовую вывалились - пришлось потом Фитингофу откупаться: к полицмейстеру на поклон ездить, купца того ублажать.

- Кабы не горка у Рождественского монастыря, - рассказывал кучер, - ни в жисть бы не остановить!.. Тугоуздый, сатана!..

Тугоуздость - порок очень опасный. Для борьбы с ним с давних пор существовало много хитрых приспособлений, причинявших лошади боль. Но чем злее, беспощаднее делались эти приспособления, тем чаще лошади «бесились», разносили экипажи. В конце XIX века в Германии додумались даже до «электрического усмирителя», убивавшего лошадь током!

Орловские рысаки - одна из самых кротких и послушных пород лошадей. Злыми, тугоуздыми делают их люди - конюхи, кучера. Недаром граф Алексей Орлов требовал от служащих и рабочих на своих конных заводах «непринужденной любви к лошадям».

Очевидно, Фитингоф об этом не очень заботился: конный завод барона, по воспоминаниям современников, давал много злых рысаков. Таким был и наш Варвар.

Попробовали его в дышловой запряжке, в паре с другим орловцем - мерином: они всегда спокойнее жеребцов. Искусал зверюга смирного напарника! Пришлось с тех пор надевать Варвару железный намордник.

Шестилетним Варвара перевезли в Петербург на Семеновский ипподром. И там он то бил рекорды, то проходил столб карьером! Освистывали его, как в театре актера-неудачника.

- Истинно, Варвар, - жаловались жучки-барышники. - На него и в двойном и в одинаре ставишь - никак не угадать: когда он чисто пройдет, когда засбоит.

Так и не стал Варвар чемпионом, хотя много раз обходил самых знаменитых рысаков.

Надо сказать, что в Петербурге он лишь числился за Фитингофом, а держали его - на процентах - разные наездники. Но ни один долго не выдерживал, отказывался:

Продали его наконец купцу Кудрину. Через полгода попал Варвар к лейб-улану Петрову. И там не ужился - с годами делался жеребец все злее.

Как-то пожаловался Петров своему бывшему сослуживцу, отставному кавалерийскому генералу Ивану Петровичу Кудашеву, что уже третьего конюха пришлось в больницу положить из-за Варвара.

- Эх, Степан Николаевич, - конюхи у тебя, видать, жидкие. Надо нанимать бывших кирасиров, таких, чтобы лошади их боялись. Хочешь, куплю у тебя этого рысака? Мои мужики с ним справятся.

Но у Кудашева продолжал Варвар кусать и увечить конюхов.

Сначала Иван Петрович лишь посмеивался да платил за увечья, все надеялся прибрать к рукам норовистого рысака, но однажды тот изловчился и цапнул самого хозяина, вырвав клок мундира вместе с лоскутом кожи со спины.

По объявлению о продаже пришел мелкий сенатский чиновник Антон Иванович Токстиль. Поинтересовался, почему продают. Кудашев откровенно все рассказал и в свою очередь поинтересовался, зачем Токстиль покупает такую дорогую, норовистую лошадь.

Антон Иванович немного замялся и сказал, что выполняет поручение доктора Веймара.

- Я хорошо знаю Ореста Эдуардовича Веймара. Хивинский поход вместе делали. В 1873 году ему дали Станислава третьей степени, а после даже Владимира с мечами: для военного врача награда редкая. Достойный человек, но Варвар не годится по пациентам разъезжать: разнесет он когда-нибудь доктора. На этом зверюге только контрабандистам от жандармов удирать! Токстиль еще больше смутился и попросил сохранить разговор между ними.

- Помилуйте, кому и зачем я буду рассказывать? Это наше частное дело.

В душе генерал посмеивался: недолго продержится Варвар и у доктора! А чиновник этот, конечно, перебивается комиссионерством: жалованьишко у них маленькое, взятки брать стало труднее. Ишь как смутился! Боится, вдруг на службе экзекутор узнает, что титулярный советник лошадей перепродает! Могут и выгнать.

Удивило Ивана Петровича то, что Веймар купил Варвара, но, видимо, им не пользовался. У знакомого подъезда на Невском проспекте стояла все та же невзрачная рыжая кобыла, на которой доктор ездил уже не первый год.

Недели через три около Михайловского манежа кабриолет Кудашева чуть не столкнулся с вылетевшим из-за угла, бешено скакавшим вороным жеребцом, запряженным в дрожки. На них сидел офицер и рядом господин в крылатке и цилиндре с какой-то нелепой, запущенной бородой. Лицо его показалось знакомым, но удивило и возмутило другое: гнать призового рысака карьером по булыжной мостовой! А еще офицер этот в конногвардейской форме!.. Впервые пожалел, что продал Варвара, - сразу его узнал.

Через несколько дней его неожиданно посетил учтивый жандармский ротмистр. Осторожно спросил, кому генерал недавно продал рысака редкой масти - «графское серебро»? Дело в том, что на такой лошади убежал из тюремного отделения Николаевского военного госпиталя видный государственный преступник.

- Любопытно, как же ему удалось? Там на окнах решетки, вокруг - часовые?

- Представьте себе, ваше превосходительство, гуляя во дворе, арестант неожиданно выбежал в случайно открытые ворота, часовой во дворе не сумел его догнать. Второй солдат - на улице - отвлекся разговором с каким-то разносчиком и тоже прозевал. А на улице поджидали дрожки, в них сидел - трудно поверить, но все согласно утверждают - гвардейский офицер! Беглец вскочил на дрожки и... скрылся, ваше превосходительство.

- Плохо службу несут! А разносчик, наверное, был сообщником.

- Угадали, ваше превосходительство. Его еще не поймали, но у нас точные приметы - не улизнет. Солдат, конечно, уже под арестом.

- А как же его отвлекли? Он же на посту стоял? Безобразие!

- Курьезные обстоятельства, ваше превосходительство! Злоумышленник завел спор с солдатом о том, как выглядит, извините, вошь под микроскопом и есть ли у нее хвост?

- Как?! Как?! Хо-хо-хо! Здорово голову заморочил! Жаль солдата, но не избежать ему арестантских рот. Как вы полагаете не избежать?

- Безусловно, ваше превосходительство. Так не откажите сообщить имя, фамилию покупателя?

- Не знаю. Чего не знаю, того не знаю. Я приказал отвести лошадь на Конную площадку и продать, а именем, фамилией покупателя, признаться, не интересовался. Согласитесь, господин ротмистр, не барское это дело. Я же не торговец.

- Так точно, ваше превосходительство, - кислым тоном согласился жандарм. - Честь имею кланяться.

Иван Петрович вспомнил, кто был тот господин с бледным лицом в промчавшихся мимо него дрожках - товарищ по Пажескому корпусу князь Петруша Кропоткин.

Пришлось позвать кучера и конюха, объяснить им, в какую неприятную историю могут они попасть, если станут рассказывать, кому продали Варвара.

- Запомните, любезные: с меня как с гуся вода, а вас могут полицейские под орех разделать. Так что помните: продали кому-то на Конной площадке - и молчок! То-то же у меня!

Не скоро стали известны в Петербурге подробности тщательно, до мелочей, разработанного побега. Кропоткин долго тренировался быстро скидывать долгополый арестантский халат, точно выбрал момент «рывка» к воротам. Из мезонина дома на противоположной стороне Слоновой улицы (так назывался в те годы нынешний Суворовский проспект) скрипач - тоже сообщник - тихо наигрывал меланхолические мелодии, а когда экипаж, запряженный Варваром, поравнялся с госпиталем, музыкант перешел на бравурную мазурку: сигнал - беги!.. И действительно, был разговор с часовым об известном насекомом, и разносчик был соучастником - все это позднее подтвердилось. Всю полицию столицы подняли на ноги. В квартиру родственников Кропоткина, куда он сразу же приехал, жандармы примчались часа через полтора, но никого уже не застали: пропал беглец! Как в воду канул!.. И объявился в Лондоне! Александр Второй, вообще склонный к истерике, рыдал в бессильной злобе, узнав, что весь вечер после побега Кропоткин с друзьями провел в отдельном кабинете «Донона» - самого роскошного петербургского ресторана, а потом перебрался через Финляндию за границу...

- Ай да князь Петр! - восхищался Кудашев. - Сюжет для Александра Дюма! И ведь поди ж ты: первым кончил Пажеский корпус! Фамилию его в Белом зале на мраморной табличке поместили. Как же теперь? Выскабливать ее, что ли? Или табличку менять?!

Не появлялся больше на улицах Петербурга вороной красавец, и Кудашев думал, что его давно на бойню отправили - приметный. Но пришлось и еще раз о нем услышать. Напуганный покушениями, царь Александр Второй передал всю власть в руки жандармов и тайной полиции. Они стали как бы государством в государстве, а шеф жандармов генерал-адъютант Мезенцев - фактически диктатором, перед которым все трепетали. Ссылая в Сибирь по малейшему подозрению, приговаривая к каторге, отправляя на виселицу, он с презрением отзывался о революционерах.

- Они могут лишь в спину стрелять, из-за угла бомбы подкидывать. По-рыцарски бороться не способны - порода не та: холопские души! Хотел бы я встретиться лицом к лицу с этими господами-нигилистами!

Августовским утром 1878 года по Михайловской улице от Невского проспекта шли жандармский полковник Макаров и некоронованный владыка России генерал Мезенцев: невысокий, несколько уже обрюзгший. Совершали они обычную прогулку перед завтраком. Их сопровождали филеры, «гороховые пальто», как их называли: двое, позади шагах в пятнадцати, следили, чтобы генерала никто не обгонял, а двое других - на противоположной стороне улицы - чтобы никто там не останавливался, не глазел («Не положено! Проходите, господа»). На площади против Михайловского дворца дремали в седлах здоровенные, ленивые, сонные жандармы на огромных англизированных лошадях¹.

На углу Итальянской улицы к подъезду Дворянского собрания подкатили шикарные лакированные дрожки. Черноусый кучер лихо осадил храпящего от злости вороного рысака в наморднике. Двое хорошо одетых молодых людей сошли, вежливо сняли шляпы.

- Вы генерал-адъютант Мезенцев? - И, не дожидаясь ответа, один из них выхватил кавказский кинжал и всадил его в живот генерала. Макаров закричал, схватил убийцу за руки, но второй юноша выстрелил - промахнулся или не собирался убивать, только припугнул. Макаров отпрянул в сторону, а молодые люди вскочили на дрожки, рысак с места рванул галопом. Филеры засвистели, бросились к лежавшему на панели генералу. Конные жандармы поскакали было следом, но их закормленные тяжелые лошади быстро выдохлись, отстали, убийцы скрылись.

Это были народовольцы Сергей Кравчинский (Степняк), Александр Михайлов и Александр Баранников.

Они «встретились лицом к лицу», как предлагал Мезенцев...

Так же, как Кропоткин, С. М. Степняк-Кравчинский благополучно эмигрировал в Англию. Баранников и Михайлов остались в России.

«Вы - представители власти, мы - противники всякого порабощения человека человеком, поэтому вы наши враги и между нами и не может быть примирения, вы должны быть уничтожены. До тех пор, пока вы будете упорствовать в служении бесправию, наш тайный суд, как меч Дамокла, будет висеть над вашими головами, и смерть будет служить ответом на каждую свирепость против нас».

На этот раз Варвара опознали и нашли. Оказалось, что и до, и после бегства Кропоткина он спокойно стоял на конюшне татерсаля - заведения для обучения верховой езде и проката лошадей - в переулке против Мариинского дворца, где жила сестра царя Мария Александровна, герцогиня Лейхтенбергская. Кличка у рысака была записана другая - лошади все равно, как ее называют. Там владельцем числился «дворянин Тюриков» - Александр Баранников. Там же обнаружили «дрожки на лежачих рессорах и кучерское платье». Хозяин татерсаля рассказал, что «друг господина Тюрикова, господин Поплавский» (Михайлов) все лето, почти каждый день, приходил, запрягал рысака, уезжал на острова - «для моциону, а также желая научиться править строгой лошадью, чтобы у себя в усадьбе иметь удовольствие ездить без кучера».

Выяснилась задним числом и некая странность: перед выездом «господин Поплавский» мазал ваксой подмышки и в пахах лошади - говорил, что «не любит пегих».

Позднее Александр Дмитриевич Михайлов и Александр Иванович Баранников были арестованы. Первого за участие в убийстве Мезенцева (он был «кучером») приговорили к смертной казни, замененной каторгой в Акатуе и на Каре, где он отбыл двадцать один год и вышел на поселение в Читу.

Баранникова осудили на пожизненную каторгу, замененную тюрьмой - сначала Алексеевским равелином, а после его упразднения - Шлиссельбургской. Там он и умер.

Против доктора Веймара прямых улик не было. Подозревали, что он дал деньги на покупку Варвара для бегства Кропоткина, с которым был знаком и дружил. В убийстве шефа жандармов доктор никакого участия не принимал, не был и народовольцем. Тайной полиции удалось состряпать ложное обвинение в том, что Веймар дал револьвер террористу Соловьеву, стрелявшему в царя. Суд был скорый и неправый: пятнадцать лет каторги. Орест Эдуардович отбыл ее полностью, вышел на поселение и скончался в Сибири от туберкулеза²

«Крамольного» рысака взял петербургский обер-полицмейстер, несколько лет на нем ездил. Потом постаревший, разбитый на ноги Варвар (жизнь лошади в четыре раза короче человеческой) был продан в бюро похоронных процессий братьев Шумиловых на Литейном проспекте в Петербурге. Кудашев жил напротив. Еще много лет, выходя утром на прогулку, он встречал своего бывшего рысака, запряженного в траурный катафалк, с пышным султаном из страусовых перьев на голове, под черной сеткой с кистями, доходившими до копыт. Даже через нее было видно, что «графского серебра» - седины стало еще больше, она появилась и в гриве и в хвосте. От былой строптивости осталось упорное нежелание ходить в упряжке во второй паре: это знали и всегда запрягали первым. Старость лошади была достойной и красивой.

1. Англизировать - отрубить половину (часто больше) репицы хвоста лошади.

2. Только А.И. Токстилю удалось избежать суда и наказания. Его лишь уволили со службы «без прошения».