…Азамат лежал восьмой час в кустах орешника и, как волк, высматривал свою добычу. За спиной разноголосо ворчал и натужно скрипел вековой лес. Низкие тучи угрюмо тащились по небу, цепляясь за высоченные макушки сосен, и вспарывали свои разбухшие от воды утробы. Тогда дождь немилосердно хлестал землю и все живое.
Азамат промок, казалось, до костей, но не обращал на это никакого внимания. Он не замечал, что его лихорадит, а затекшие ноги даже не чувствовали, как метровый уж ткнулся несколько раз о размокшие ичиги и неторопливо переполз через них. Сейчас Азамат видел перед собой только лошадей, сбившихся возле шалаша табунщиков, и не мог оторвать взгляда от белой, как сахарная головка, кобылицы.
Вожак табуна - черный полудикий жеребец - время от времени носился по поляне и грозно ржал. Вожак начинал ржать с низких, бархатных нот и завершал звенящими, точно рвались струны, звуками. Ему неизменно отвечала белая кобылица. Подняв, как лебедь, свою небольшую точеную головку, она ржала сдержанно, но радостно. Кобылица чувствовала, что это право дано только ей!
В табуне бая Галиахмета белая кобылица появилась всего недели две назад и сразу была окружена вниманием. Кобылица эта была знаменитых арабских кровей, и купил ее бай за большие деньги. Поэтому-то теперь и пастухов стало четверо, а раньше смотрел за табуном один хромоногий Ибрагим, дальний родич бая. Пастухи неусыпно стерегли лошадей.
Старший табунщик Ибрагим разрешил вконец продрогшим и уставшим за ночь пастухам забраться в шалаш и посушить у огня промокшую до нитки одежду. Рябой пастух с бельмом на правом глазу, стаскивая бешмет, прилипший к голому телу, недовольно буркнул:
- В такую сырость даже леший своих детей на улицу не выпустит, а мы...
- А ну, поговори еще! - одернул старший табунщик и поворошил прутом костер. Огонь вспыхнул, точно улыбнулся, и осветил широкое, с перебитым носом лицо Ибрагима. - А хозяин за что кормит вас? Чтобы вы здесь сидели и бездельничали? - Голос Ибрагима стал звенящим и чем-то напомнил ржание вожака табуна.
Боясь, что старший табунщик немедля выгонит их за такие разговоры, пастухи присмирели и придвинулись ближе к костру.
- Да при таком вожаке кто осмелится подойти к табуну? Никто! - польстил рябой, зная, как высоко ценит Ибрагим звериный норов жеребца.
Старший табунщик довольно усмехнулся и сказал:
- Кара-буре верен хозяину, это правда. При нем еще ни одна лошадь не пропала из табуна...
Заметив, как подобрел Ибрагим, пастухи осмелели и начали неторопливо, с умилением рассказывать о достоинствах вороного жеребца. Ибрагим достал из холщового мешочка куски курута и угостил пастухов. Они, морщась и причмокивая, начали сосать крепкую, как камень, сухую брынзу.
Сквозь мокрую мглу Азамат едва различил, как расплывчатые силуэты пастухов, подобно духам, растаяли в шалаше.
"Не выдержали, ушли... Только бы вожак не помешал", - думал Азамат, разминая затекшие ноги. Разбухшие от воды листья зашелестели, крупные капли горохом посыпались вниз. Человек замер, как истукан, он не дышал, а поэтому отчетливо слышал, как гулко колотилось сердце. Убедившись, что шепот листьев затерялся в говоре дождя, и увидев, что жеребец скрылся в другой стороне, Азамат пополз вдоль опушки леса. Теперь перед его глазами была только белая голова кобылицы, которая время от времени всхрапывала и настороженно прядала чуткими ушами. "Только бы черный дьявол не заметил, - вдавливаясь в податливую грязь, думал Азамат. - Иначе все пропало. Больше такого случая не будет, и тогда прощай кобылица!.."
Сколько дней Азамат изучал подходы к табуну, прежде чем решился на такое рискованное дело! Он за это время узнал характеры полудиких животных, особенно вожака. А пастухов, ему казалось, он знал уже давно, точно рос с ними на одной улице.
Притаившись в кустах, он не раз слышал, как старший табунщик нещадно ругал пастухов, если белая кобылица хоть на сажень отходила от табуна. Пастухи отмалчивались и поспешно пригоняли чистокровную в косяк.
Вот и сейчас белая кобылица гордо расхаживала среди лошадей и явно норовила отбиться от табуна. Молодые жеребчики, пользуясь тем, что рядом нет вожака, игриво тыкались мордами в ее бока, негромко пофыркивали и влюбленно заглядывали в ее голубые глаза. Азамат знал, что даже без вожака Кара-буре ему не удастся обуздать белую кобылицу и ускакать, если она не отобьется от табуна, - молодые жеребцы закружат, затопчут его, на шум выскочат из шалаша пастухи, прискачет вожак...
"Как, как выманить ее из табуна?" - в отчаянии думал Азамат, не в силах отвести взгляда от белой кобылицы. Он еще ни разу не видел так близко чистокровную. Густая грива волнилась на атласной шее и была похожа на пряди русых девичьих волос. Омытая дождем, кобылица, казалось, была белее снега. Она даже чуть голубилась. Это, видно, оттого, что земля курилась и брезжил рассвет. Лошадь сейчас была сказочно красивой, какой-то воздушной, а нежное, томное ржанье ее напоминало Азамату свадебную мелодию курая.
Пораженный невиданной красотой животного, Азамат даже забыл об осторожности и чуть приподнялся на руках. Вдруг табун замер, насторожился, заволновался. Молодые жеребцы окружили плотно белую кобылицу и, прижав уши, вытянули оскаленные морды в сторону невидимого врага. Азамат прильнул к земле и, не замечая, что царапает лицо о ветки шиповника, стал отползать назад.
Тут прискакал вожак. Огласив небо воплем ржанья, он рысью обежал вокруг табуна и, как арканом, стянул его в живой клубок. Стиснутая лошадьми, белая кобылица недовольно заржала и стала выбираться из толчеи. Встревоженный Кара-буре подскакал к месту, где только что лежал Азамат, и начал долбить землю крепкими копытами. Он видел примятую траву, поломанные ветки, непонятные следы. Но запаха, по которому он мог определить врага, не было: пахло обычной мокрой травой, прелью леса, землей...
Азамат лежал в двух саженях от разъяренного жеребца, в колючих кустах шиповника, и боялся пошевелиться, даже дышать боялся. Он отчетливо видел налитые кровью глаза животного: глазное яблоко то взбухало, то проваливалось так, что в глазнице свободно можно было спрятать гусиное яйцо; ноздри с редкой щетиной тронутых сединой усов раздувались; ни разу не стриженная грива колыхалась почти у самых копыт, похожих на сковородки, которые огромными кусками выворачивали дерн.
Кара-буре еще раз заржал, победно и так пронзительно, что вокруг на время воцарилась полная тишина и было слышно, как плюхались в лужи крупные капли прекращающегося дождя. Вскоре тяжелый топот вожака, приглушенный размокшей землей, затих возле табуна.
"Пронесло!" - подумал Азамат, и ему стало жутко от только что пережитого. Такое чувство он испытал лет пять назад, когда первый раз в жизни увел чужого коня. Тогда был такой же дождливый день...
А началось все с простого и обычного: Азамату, как любому человеку, очень хотелось быть счастливым...
Азамату было тогда двадцать, и он уже семь лет батрачил у зажиточного Гарифуллы. Батрака не смущало, что он ничего не имел, кроме пары лаптей, старого бешмета с хозяйских плеч да войлока, изъеденного молью, на котором он спал летом в сарае, а зимой - за печью. Одну мечту таил Азамат: быстрее заработать на лошадь. И казалось ему, что с лошадью к нему непременно придет счастье, а какое оно будет, батрак не знал. Может, это и есть самое настоящее счастье, когда у человека сбывается мечта!
Счастье свое - свою лошадь - Азамат видел во сне и даже в тяжелую страду не забывал о ней. От усталости невозможно было выпрямить окаменелую спину, рукоять серпа, как припаянная, врастала в ладонь, срезанные колосья падали и падали на землю, а иглы солнца, казалось, насквозь прожигали изможденное тело. В такие минуты Азамат видел на поле целый табун крылатых лошадей, которые манили его в неведомые края, топот их копыт отдавался в сердце, шелест развивающихся грив, казалось, ласкал слух.
Азамат, как малое дитя, улыбался видению и облизывал пересохшие губы, с трудом распрямлялся и вглядывался в зыбкую даль, где каждый раз исчезали крылатые лошади.
- Что ты там увидал? - сердито спрашивал в таких случаях хозяин. - Небось опять лошади привиделись? - И тихо добавлял: - У-у, юродивый, зачем только на свете живешь!
- Ага... - простодушно отвечал Азамат и, забыв про усталость, снова начинал остервенело жать, потому что уж очень ему хотелось стать счастливым.
"Как есть юродивый!" - думал хозяин, глядя, как ладно жнет батрак. А вслух похваливал:
- Старайся, Азамат, старайся. Всемогущий Аллах не забудет нас. Будет у тебя осенью своя лошадь.
Однако хозяин не сдержал своего слова: не дал Азамату за работу лошадь ни той осенью, ни следующей. И казалось Азамату, что мир померк. Обычно добрые, грустные глаза Азамата стали злыми, нехорошими, душа его ожесточилась. Батрак светлел лицом только тогда, когда оставался наедине с хозяйскими лошадьми - убирал ли в стойлах, давал ли им корм. Он обласкивал каждую животину: терпеливо очищал от колючек репейника гривы, деревянным гребнем расчесывал тощенькие хвосты, осторожно отдирал с раздутых боков свалявшуюся шерсть, струпья. Называл Азамат коней одинаково ласково: "Милые мои красавцы..." Он как будто не замечал у лошадей распухших, похожих на бутылки коленей, вечно понурых голов, болтающихся на тонких жилистых шеях. Вытирая своим рваным треухом всегда слезившиеся глаза пегой кобылицы, Азамат жалостливо нашептывал:
- Ну, чего плачешь? Болит что, милая? Пегая кивала дынеобразной костистой головой и вяло хватала губами плечо батрака.
Наверное, Азамат так бы и батрачил, тщетно ожидая своего счастья, если бы однажды осенью к хозяину не заехал на тройке русский купец.
- Распряги лошадей, дай корму! - крикнул батраку хозяин по-русски.
- Не опои, гляди! - бросил купец.
Азамат выскочил во двор и опешил: тройку разгоряченных серых коней едва сдерживал здоровенный кучер с черной цыганской бородой. Пристяжные бьши чуть пониже коренника и пританцовывали на месте; при этом колокольчики заливались звонким смехом. Коренник приседал на задние ноги и нетерпеливо перебирал передними, точно земля была горячая.
Азамат пришел в себя только тогда, когда бородач взмахнул вожжами и озорно крикнул:
- Посторонись, малайка! Растопчут аргамаки!
Но Азамат, блаженно улыбаясь, пошел навстречу беснующейся тройке.
- Говорю ж, растопчут! - уже со страхом в голосе предупредил кучер и осадил тройку, готовую рвануться вперед. Только что задорно хохотавшая физиономия его теперь глупо улыбалась.
Азамат же спокойно подошел к кореннику и похлопал его по влажной крутой шее, снял ладонью пену с губ. Конь недовольно дернул головой и прижал уши. Колокольчики запели было, но как бы спохватились и умолкли.
- Какие краси-и-вые... - не сказал, а пропел Азамат.
- Да-а, не кони, а звери! - поддакнул кучер гордо, все еще удивляясь смелости башкира.
- Какие звери? - удивился парень. - Это же, это же... - Азамат старался подобрать слово и вдруг сказал: - Это же лебеди! Настоящие лебеди! Посмотри, какие шеи у них! А головы? Как у красавиц!
Бородач затрясся на облучке от смеха, тарантас качнуло на рессорах, как ладью на волнах.
- Кра-а-а-са-а-ви-цы! Гляньте-ка, в лаптях, не опушился еще, а тоже - "красавицы"!
Кучер гоготал долго, от души, пока коренник сердито не забил ногами. Батрак даже запамятовал, зачем он пришел: он влюбленно смотрел повлажневшими от счастья глазами на аргамаков. Он готов был верить, что этих красавцев послал ему сам Аллах.
О том, что исчез коренник, узнали только утром, когда кучер пошел закладывать тройку. Он бросился на сеновал, где спал батрак, чтобы узнать у него, где лошадь, но того не оказалось. Даже войлока, изъеденного молью, на котором спал Азамат, не было. Не веря еще, что это дело рук батрака, кучер, истошно крича, забегал по двору.
На шум выбежали раскрасневшиеся от чая Гарифулла и его гость.
Бай замельтешил по двору, засопел, удивленно заморгал припухлыми веками, закричал на работников и соседей, заполнивших двор:
- Чего стоите?! Всем искать, всем!
А купец молча, степенно обошел закоулки двора и сказал удивленно:
- Увел! Такого зверя увел! И неужели тот малайка?! Моего Яхонта с трудом двое запрягали!
- Далеко не убежит... В погоню надо, - показывал свое рвение Гарифулла.
- В погоню? За Яхонтом? Да ты что!!! - осерчал купец. - Он уже, поди, верст тридцать отмахал. Да какая лошадь сможет догнать его? - Купец всем видом показывал, что предложение хозяина удивляет и даже обижает его.
Азамат же все дальше и дальше уходил вдоль тракта в сторону Челябы. Первые два дня он не давал отдыха ни себе, ни Яхонту. Ему казалось, что погоня непременно настигнет его. Увидев впереди кого-либо, Азамат сразу же углублялся в лес.
Несмотря на то что страх, затаившийся в душе парня, нашептывал ему: "Догонят, непременно догонят... Зачем ты это сделал? Ведь ты себя теперь погубил..." - Азамат без капельки сожаления отвечал: "Я самый счастливый! Я счастливый - у меня своя лошадь!"
Яхонт был первой лошадью, которую увел Азамат. С тех пор сколько и каких только лошадей не перебывало в его руках! И вороных, и каурых, и серых, и гнедых, и в яблоках, и пегих, игреневых... А какие породы!
Каждую лошадь Азамат обласкивал нежно, как любимую, и к каждой, даже самой злой, умел подойти и усмирял легко, играючи. Он уводил из табуна или двора не всякую лошадь, а обязательно примечал вначале, какие достоинства есть у нее перед ранее уведенными. И только уж потом приступал к опасному делу. Азамат уводил лошадей так неожиданно и так изящно, что владельцы потом только руками разводили. Он никогда не уводил ночью, видно, не хотел унижать первое чувство необъяснимой радости, которую испытывал при виде каждой хорошей лошади. За одно мгновение Азамат успевал охватить взглядом животное с головы до крупа, с копыт до кончиков ушей. Малейший изъян лошади он определял безошибочно и тогда оставлял ее и уходил с достоинством, как привередливый покупатель.
Владельцы породистых лошадей стали поговаривать, что неуловимый конокрад определенно знает заговоры, иначе как можно уводить чистокровных аргамаков, подобных зверям, которых и стерегут-то пуще глаза. И совсем уж хозяева лошадей поражались, когда со временем узнавали, что сокровища их были проданы за бесценок, но, как правило, людям, понимающим толк в лошадях.
Иногда Азамата спрашивали покупатели, почему же он - чудак - так поступает: рискует головой, а торговаться не торгуется. Азамат улыбался своей блаженной улыбкой и отвечал смущенно, точно говорил о непристойных делах:
- Люблю я их... Больно уж они красивы да понятливы. Они дают мне радость. А выпрашивать рубли за это - грешно...
Азамат был убежден в правильности своих поступков. Это тоже делало его счастливым.
Удачи так окрылили Азамата, что он, казалось, совершенно забыл об опасности своего ремесла. Бесшабашностью, необузданным отчаянием платил он за любовь свою. Счастье, которое грезилось ему, когда он батрачил у Гарифуллы, сейчас всегда было рядом с ним - стоило только захотеть. А счастья Азамат жаждал каждой капелькой своей крови, как и любой человек.
Только жил Азамат счастьем мгновенным, хотя сам этого не понимал, так же как многие люди нередко не понимают сути своих поступков и чувств.
...Все это было давно, многое уже забылось, стерлось в памяти. А тут вдруг настоящее наваждение! Азамат всмотрелся в застывший табун и прошептал спасительную молитву: "Ла иллаха шита алла! (Нет Бога, кроме Аллаха!)"
Белая кобылица проводила взглядом разгневанного вожака, незлобиво, но довольно чувствительно укусила двух-трех изрядно надоевших ей стригунков, которые взвизгнули и, взбрыкнув, отступили, потом гордо прошагала к лесу. Табун сначала с завистью смотрел на эту вольность, потом, как по команде, лошади опустили головы - мол, права и среди лошадей не у всех одинаковые - и начали щипать сочную траву.
Белая кобылица подошла к месту, где недавно бесновался Кара-буре. Вглядевшись в кусты, она различила сквозь обмякшие ветки растерянно улыбающегося человека. Лошадь удивилась. Она хотела фыркнуть и ускакать, однако любопытство взяло верх. К тому же ничего угрожающего в этом человеке не было. В прищуре его глаз светилась необъяснимая притягательная сила. Кобылица первый раз видела такого странного человека.
- Тпру-тпру-у-у-тпруууу... - ворковал не менее удивленный Азамат и, неслышно поднявшись, полез за пазуху, где он многие часы хранил хлеб от дождя. Согретый теплом тела, хлеб источал на влажном холодном воздухе запах полей, налитых соком ржаных колосьев, солнца, цветов...
"Неужели вспугну?!" - приближаясь маленькими шажками, волновался Азамат. Хлеб в вытянутой руке дрожал.
"Что это я размочалился? Впервые, что ли?" - спрашивал себя Азамат и никак не мог взять в толк, отчего это он так волнуется. Только когда кобылица осторожно ощупала губами хлеб, шумно вздохнув, подобрала живот и в горле у нее что-то булькнуло, Азамат точно опьянел, голова пошла кругом. Он понял, что всю жизнь искал эту лошадь: ее он видел во сне парящей в небе, когда батрачил у Гарифуллы, она была его мечтой... Даже сейчас, после дождя, копыта ее серебрились, стройные ноги делали ее легкой, невесомой, а пушистый хвост покрывал круп, как сотканный из тонкого серебра шлейф.
Больше всего Азамата поразили глаза лошади. Они были голубые и лучились любопытством, озорством и непокорностью.
Лошадь и человек враз вздохнули. Этот вздох души сразу снял обоюдную настороженность. Азамат положил руку на загривок кобылицы, та вся напряглась, будто хотела взмыть в небо. Под бархатной кожей пробежала рябь.
- Ну, чего испугалась? Тпру-тпру, тпруиньки... - снова заворковал Азамат и ласково-ласково, как любимую, стал гладить лошадь по плечу, шее. Белая стояла покорно, только чуть вздрагивала...
Первым почуял исчезновение белой кобылицы Кара-буре. Он дал взбучку стригункам, от которых все еще пахло кобылицей, укусил караковую лошадь и, грозно ржа, стал скакать вдоль опушки леса. Из шалаша выскочили ошалелые пастухи. Задыхаясь от злости, старший табунщик вытянул рябого камчой по голой спине.
- Найти, весь лес обыскать! Хозяин в Сибирь сошлет!
Пастухи вскочили на лошадей и помчались в разные стороны. Кара-буре увязался за старшим табунщиком, но, получив по морде, вернулся к табуну.
Азамат неделю хоронился в лесу, уходя все дальше от опасного места. За это время он сильно привязался к лошади и не мог представить, как он со временем расстанется с ней. Азамат не хотел думать об этом дне. Он разговаривал с лошадью, как с человеком, пел ей грустные башкирские песни, ночами укрывал ее бешметом, а сам грелся у костра.
Однажды Азамат набрел на спящий цыганский табор. Если бы не ленивый брех лохматых вислоухих собак, табор можно было считать вымершим. Однако Азамат не успел еще выехать на поляну, как табор взвихрился: заплакали дети, гортанно закричали женщины, из дырявых шатров и ветхих фургонов стали выползать мужчины. Они потягивались и недовольно ворчали: кто мог нарушить их утренний покой? Одни были босиком, другие в хромовых нечищеных сапогах. Расстегнутые бархатные жилетки и яркие рубахи обнажали волосатые, давно не видевшие мыла тела.
Цыгане окружили всадника, и ропот перешел в восторженный говор: все исступленно расхваливали лошадь, размахивали руками, озорно толкали друг друга, причмокивали от восхищения языком, более смелые пытались посмотреть кобылице зубы, а та вскидывала голову, щерилась, недовольно всхрапывала. Казалось, цыгане уже были владельцами этой сказочной, неизвестно как попавшей сюда лошади.
Вскоре к Азамату, все еще сидевшему на лошади, подошел толстый цыган в оранжевой атласной рубахе, плисовых шароварах и лакированных сапогах. Это был войда - старшина табора Увидев его, все приутихли, лишь ребятишки продолжали шумно носиться между взрослыми. Нарядный цыган молча обошел вокруг лошади и встал перед всадником. Гордо откинув кучерявую голову, прищурил черные, напичканные хитростью глаза, затем присел на корточки и, всматриваясь в высокие, как стаканчики, копыта, пренебрежительно сплюнул сквозь зубы.
- Лошадь порченая, хотя и как картинка. - Он потеребил пухлыми пальцами, унизанными кольцами, кудрявую с проседью бороду и равнодушно отошел в сторону. И тут цыгане всполошились: заголосили, начали плеваться, махать руками, словно хотели оградить себя от прокаженного всадника; женщины поспешно отошли к шатрам, не обращая внимания на горланивших детей.
- Эй, вы, чего орете?! - закричал наконец Азамат и вздыбил кобылицу. Голос его потонул в звонком ржанье. А вокруг опять раздались возгласы восхищения. - Эй, кудрявый, чего ухмыляешься? Я же не продаю лошадь! - Азамат легко тронул повод, и кобылица с места взяла в карьер, чуть не растоптав слишком назойливых цыганят.
- Красавчик! Молодец! Постой! - рванулся за всадником толстый цыган.
Не ожидавшие такого поворота, цыгане сначала опешили, а потом тоже побежали за Азаматом. Вслед за ними увязались и полуголодные собаки. Однако войда остановился, грозно посмотрел на бегущих и что-то визгливо крикнул. Люди замерли. Даже собаки, чувствуя себя виноватыми, поджали хвосты и повернули в табор. Войда же опять бросился за Азаматом, крича уже совсем другим, бархатным голосом:
- Эй, молодец, постой! Зачем сердиться? Такой смелый наездник! Королевич трефовый! Тебя счастье ждет! Зачем бежать от него? Постой! Я прошу тебя...
Азамат повернул лошадь и подъехал к цыгану.
- Ну, что тебе?
- Продай, королевич, за ценой не постою, - умолял войда. - Зачем она тебе? Ты себе еще добудешь. Вижу, лихой валет ты...
Азамат сначала хотел обругать цыгана, но передумал и спросил лукаво:
- Сколько дашь?
- Тридцать... - загорелся цыган.
- Смеешься?
- Пятьдесят.
- Я думал, ты толк имеешь в лошадях, а ты как на оренбургском базаре. - Азамат тронул коня.
- Постой, королевич! Сто! Весь мой табор столько не стоит!
- Не-е-е...
- Говори, говори свою цену! Ну, сколько хочешь? - задыхался войда, азартно блестя глазами.
- Сердце свое, цыган, продашь? Любовь продашь? - поднявшись на стременах, вызывающе спросил Азамат. - Молчишь? Вот и Голубая мне так... - похлопал по шее кобылицу, мягко ткнул ее пятками по бокам, и она, казалось, взмыла в воздух и, как сказочная, скрылась в чаще леса.
...Наступила холодная, злая осень. Ветер въедливо выщипывал у деревьев остатки листьев, заливаясь разбойничьим свистом, носился по лесам, долинам, лугам. С каждым днем добывать корм для Голубой становилось труднее. Азамат продал все, что у него было, и купил добротную попону. Бывали дни, когда он сам не ел, а, добыв хлеб, скармливал его лошади. Переезжая из деревни в деревню, ночуя у случайных людей, Азамат многие ночи думал о дальнейшей судьбе Голубой.
Он отчетливо сознавал, что никогда не сможет продать Голубую, и в то же время понимал, что оставлять у себя любимицу он тоже больше не может, иначе загубит ее. И тогда Азамат, хорошо зная, какому риску подвергает себя, решился на отчаянный шаг - возвратить кобылицу прежнему хозяину: там ей будет хорошо.
Однажды на рассвете Азамат повел Голубую туда, где жил ее бывший хозяин. Деревня просыпалась уныло: из-за полуразвалившихся плетней незлобиво лаяли дворняжки, гогоча, бродили гуси. Пахло дымом и близким снегом.
Азамат ехал к дому бая Галиахмета без тени страха. Почему он не боялся, он и сам не мог объяснить. Его мысли были заняты только тем, как он будет расставаться с Голубой. Азамат знал, что жизнь его без Голубой померкнет - ведь ему не о ком будет заботиться...
Привязав кобылицу недалеко от дома бая, Азамат не спеша пошел в сторону леса. Он шел медленно, боялся оглянуться, думая, что не выдержит и вернется. Вдруг Голубая начала бесноваться: призывно ржать, вставать на дыбы, бить копытами мерзлую землю. Азамат остановился и, поразмыслив, повернул обратно.
На ржанье кобылицы выбежали работники Галиахмета. Они были поражены, увидев кобылицу, которая благодарно обшлепывала губами шею Азамата.
- Держите его, держите! - истошно закричал старший табунщик Ибрагим, а сам побежал за хозяином.
- Никуда я не убегу, - безразлично сказал Азамат окружившим его людям.
Вскоре появился и сам хозяин. На его жирных плечах висела енотовая шуба - башкирские баи любили подражать русским купцам, - кривые ноги были в шерстяных чулках и резиновых ботах, которые мешали ему быстро двигаться.
- Она?! Честное слово, Волна! - тоненьким голоском выкрикнул бай и тяжело задышал от волнения. Он еще долго разглядывал Голубую, потом, топоча ногами, исступленно закричал: - Связать! Самосуд над разбойником! Живым в землю его!
Азамата били долго и старательно: обычно так добротно крестьяне молотят хлеб на гумне.
Азамату было больно, пока он видел Голубую, которую с трудом удерживали трое работников. Потом лошадь затуманилась и куда-то исчезла. Когда его облили водой и привязали ременными вожжами к длинной, зарешеченной по бокам арбе, ему снова стало больно, и он начал корчиться от ударов. Азамата заставляли стоять и били палками по ногам. Ибрагим, хохоча, прыгал вокруг Азамата, корчил рожи, а потом схватил его за волосы и повернул в сторону кобылицы, которая теперь казалась совсем голубой, как волна, и закричал в лицо:
- Смотри, разбойник, в последний раз перед смертью на Волну! Видишь, даже она смеется над тобой!
Кровь заливала лицо Азамату. Он уже не чувствовал, как Ибрагим клочьями вырывал его волосы, бил головой об арбу. Азамат с трудом различал Голубую.
- Нет, она жалеет меня, - с трудом выплевывая сгустки крови, чуть слышно сказал Азамат.
- Жалеет, говоришь? - Ибрагим снова начал ожесточенно бить Азамата.
Азамат охнул, застонал и обмяк. Сквозь неясный шум он услышал неистовое ржание Голубой и испуганные крики людей. Кобылица взвилась, отбросила в стороны всех державших ее и, оскалив зубы, закружила по двору, норовя укусить кого-нибудь. Один из пастухов изловчился и огрел ее камчой, но тут же окрик хозяина остановил его:
- Не сметь бить Волну! Забыл, мерзавец, что она чистокровная!
- Шайтан в нее вселился, не иначе! - кричали работники, прячась от разъяренной кобылицы и с суеверным ужасом глядя на нее.
- Развяжите его... Пусть уходит... - зябко ежась и запахивая на груди шубу, сказал хозяин, поняв, в чем дело.
Голубая стояла возле обезображенного, обвисшего на ремнях Аза-мата и, фыркая, тыкалась белой головой в окровавленное лицо, точно хотела доказать свою преданность этому человеку. Передняя нога лошади, не переставая, долбила землю. Временами Голубая надрывно ржала и ненавидящими глазами оглядывала опустевший двор.
Уже сколько лет минуло, а я все не могу забыть этого человека, хотя видел Азамата только раз, да и то совсем недолго. Десятилетним мальчишкой привезли меня на родину моих предков. Мне, башкирен-ку, выросшему в Сибири, очень хотелось увидеть знаменитых башкирских скакунов. И обязательно на воле, в табуне.
- Да, сказывается башкирская кровь... - заметила моя старшая сестра Фатыма. - Ладно уж, сведу тебя, посмотришь табун.
Запах лошадей, их ржание, приглушенный топот тысяч копыт, точно где-то шли поезда, - все это я почувствовал еще издали. Я торопил сестру, а она, не понимая меня, говорила:
- Никуда лошади не убегут.
- Убегут! - упрямился я. - Слышишь, топочут... - и тянул ее за руку.
- Куда он тебя, Фатыма? - вдруг раздался чей-то голос. Мы оглянулись.
- Лошадей хочет посмотреть, Азамат-агай, - смутилась сестра и поправила на голове платок. Из хохотушки она сразу превратилась в степенную женщину.
- Хорошее дело. Раз тянет к лошадям, значит, будет из парня толк. Вот и я туда еду. Садитесь, подвезу, - предложил Азамат-агай.
Я с любопытством и нескрываемой радостью рассматривал серую в яблоках лошадь, запряженную в плетеный тарантас. Но когда Аза-мат-агай слез с тарантаса, чтобы усадить нас, у меня почти пропала охота прокатиться. Азамат-агай был похож на большую корягу: одна нога была намного короче другой, поэтому казалось, что он идет и на каждом шагу спотыкается; спина была кривая, и вывернутая лопатка гребнем поднимала запыленный черный пиджак. К тому же лицо его было все иссечено шрамами.
Мы сели в тарантас. Я прижался к сестре, стараясь не смотреть на спину Азамат-агая. Вдруг он запел, печально, как заплакал. Я плохо понимал слова, но песня мне нравилась. Почему-то стало жаль этого пожилого человека, жаль сестру, себя и вообще весь белый свет.
- Он несчастен, - шепнула мне сестра, - хотя и большой начальник - директор коневодческого завода. Никого у него нет. Всю жизнь лошадям отдал.
Азамат-агай, не оборачиваясь, сказал:
- Ты неправильно понимаешь счастье, Фатыма. Счастье - это когда человек свою мечту в руках держит...