ЛИСИЦА
(А. М. Ремизову)


На раздробленной ноге приковыляла,
У норы свернулась в кольцо.
Тонкой прошвой кровь отмежевала
На снегу дремучее лицо.
Ей все бластился в колючем дыме выстрел,
Колыхалася в глазах лесная топь.
Из кустов косматый ветер взбыстрил
И рассыпал звонистую дробь.


Как желна, над нею мгла металась.
Мокрый вечер липок был и ал.
Голова тревожно подымалась,
И язык на ране застывал.

Желтый хвост упал в метель пожаром.
На губах - как прелая морковь...
Пахло инеем и глиняным угаром,
А в ощур сочилась тихо кровь.

Сергей Есенин

ПЕСНЬ О СОБАКЕ

Утром в ржаном закуте,
Где златятся рогожи в ряд,
Семерых ощенила сука,
Рыжих семерых щенят.


До вечера она их ласкала,
Причесывая языком,
И струился снежок подталый,
Под теплым ее животом.


А вечером, когда куры,
Обсиживают шесток,
Вышел хозяин хмурый,
Семерых всех поклал в мешок.


По сугробам она бежала,
Поспевая за ним бежать...
И так долго, долго дрожала,
Воды незамерзшей гладь.


А когда чуть плелась обратно,
Слизывая пот с боков,
Показался ей месяц над хатой,
Одним из ее щенков.


В синюю высь звонко,
Глядела она, скуля,
А месяц скользил, тонкий
И скрылся за холм в полях.


И глухо, как от подачки,
Когда бросят ей камень в смех,
Покатились глаза собачьи
Золотыми звездами в снег.


Сергей Есенин

БАЛЛАДА О НЕРПАХ


Нерпа-папа спит, как люмпен.
Нерпа-мама сына любит
и в зубах, как леденец,
тащит рыбину в сторонку
кареглазому нерпепку
по прозванью «зеленец».


Нерпы, нерпы, вы как дети.
Вам бы жить и жить на свете,
но давно в торговой смете
запланированы вы;
и не знают нерпы-мамы,
что летят радиограммы к
нам из снежной синевы.


Где-то в городе Бостоне
на пушном аукционе
рассиявшийся делец сыплет
чеками радушно,
восклицая: "Мир и дружба!
Мир и рашен "зеленец"!"


Чтоб какая-то там дама -
сплошь одно ребро Адама -
в мех закутала мослы,
кто-то с важностью на морде
нам вбивает вновь по Морзе
указания в мозги.


Нерпы, нерпы, мы вас любим,
но дубинами вас лупим,
ибо требует страна.
По глазам вас хлещем люто,
потому что вы - валюта,
а валюта нам нужна.


Нерпы плачут, нерпы плачут
и детей под брюхо прячут,
пожалеть нам их нельзя.
Вновь дубинами мы свищем.
Прилипают к сапожищам
нерп кричащие глаза.


Ну а нерпы плачут, плачут...
Если б мир переиначить
(да, видать, не суждено),
мы бы, нерпы, вас любили,
мы бы, нерпы, вас не били -
мы бы водку с вами пили
да играли в домино.


Все законно! План на двести!
Нами все довольны в тресте!
Что хандришь, как семга в тесте?
Кто с деньгами - не хандрит.
Можешь ты купить с получки
телевизор самый лучший -
пусть футбол тебя взбодрит
в дальнем городе Мадрид.


Но с какой-то горькой мукой
на жену свою под мухой
замахнешься ты, грозя,
и сдадут внезапно нервы...
Вздрогнешь - будто бы у нерпы,
у нее кричат глаза.


Евгений Евтушенко

Ягненок, жадностью твоею обреченный
На пытку лютую, в мгновенье смертной муки
Глядит тебе в глаза невинный, изумленный,
И лижет ласково тебе, убийце, руки.


Поуп

Евгений Евтушенко

"Монолог голубого песца на аляскинской звероферме"


Я голубой на звероферме серой,
но, цветом обреченный на убой,
за непрогрызной проволочной сеткой
не утешаюсь тем, что голубой.


И я бросаюсь в линьку. Я лютую,
себя сдирая яростно с себя,
но голубое, брызжа и ликуя,
сквозь шкуру прет, предательски слепя.


И вою я, ознобно, тонко вою
трубой косматой Страшного суда,
прося у звезд или навеки волю,
или хотя бы линьку навсегда.


Заезжий мистер на магнитофоне
запечатлел мой вой. Какой простак!
Он просто сам не выл, а мог бы тоже
завыть, сюда попав, - еще не так.


И падаю я на пол, подыхаю,
а все никак подохнуть не могу.
Гляжу с тоской на мой родной Дахау
и знаю - никогда не убегу.


Однажды, тухлой рыбой пообедав,
увидел я, что дверь не на крючке,
и прыгнул в бездну звездную побега
с бездумностью, обычной в новичке.


Вокруг Аляска высилась сугробно,
а я скакал, отчаянный, чумной,
и в легких танцевала твист свобода,
со звездами глотаемая мной.


В глаза летели лунные караты.
Я понял, взяв луну в поводыри,
что небо не разбито на квадраты,
как мне казалось в клетке изнутри.


Я кувыркался. Я точил балясы
с деревьями. Я был самим собой.
И снег, переливаясь, не боялся
того, что он такой же голубой.


Но я устал. Меня шатали вьюги.
Я вытащить не мог увязших лап,
И не было ни друга, ни подруги.
Дитя неволи - для свободы слаб.


Кто в клетке зачат - по клетке плачет,
и с ужасом я понял, что люблю
ту клетку, где меня за сетку прячут,
и звероферму - родину мою.


И я вернулся, жалкий и побитый,
но только оказался в клетке вновь,
как виноватость сделалась обидой
и превратилась в ненависть любовь.


На звероферме, правда, перемены.
Душили раньше попросту в мешках.
Теперь нас убивают современно -
электротоком. Чисто как-никак.


Гляжу на эскимоску-звероводку.
По мне скользит ласкательно рука,
и чешут пальцы мне загривок кротко,
но в ангельских глазах ее - тоска.


Она меня спасет от всех болезней
и помереть мне с голоду не даст,
но знаю, что меня в мой срок железный,
как это ей положено, - предаст.


Она воткнет, пролив из глаз водицу,
мне провод в рот, обманчиво шепча...
Гуманны будьте к служащим! Введите
на звероферме должность палача!


Хотел бы я наивным быть, как предок,
но я рожден в неволе. Я не тот.
Кто меня кормит - тем я буду предан.
Кто меня гладит - тот меня убьет.

ОХОТА НА ЗАЙЦА


Травят зайца. Несутся суки.
Травля! Травля! Сквозь лай и гам.
И оранжевые кожухи
Апельсинами по снегам.
Травим зайца. Опохмелившись,
Я, завгар, лейтенант милиции,
лица в валенках, в хроме лица,
зять Букашкина с пацаном -
Газанем!
Газик, чудо индустриализации,
Наворачивает цепя.
Трали-вали! Мы травим зайца.
Только, может, травим себя?
Юрка, как ты сейчас в Гренландии?
Юрка, в этом что-то неладное,
Если в ужасе по снегам
Скачет крови
Живой стакан!
Страсть к убийству, как страсть к зачатию,
Ослепленная и зловещая,
Она нынче вопит: зайчатины!
Завтра взвоет о человечине...
Он лежал посреди страны, он лежал, трепыхаясь слева,
Словно серое сердце леса, тишины.
Он лежал, синеву боков
Он вздымал, он дышал пока еще,
Как мучительный глаз,
Моргающий
На печальной щеке снегов.
Но внезапно, взметнувшись свечкой,
Он возник,
И над лесом, над черной речкой
Резанул
Человеческий крик!
Звук был пронзительным и чистым, как ультразвук
Или как крик ребенка.
Я знал, что зайцы стонут. Но чтобы так?!
Это была нота жизни. Так кричат роженицы.
Так кричат перелески голые
И немые досель кусты
Так нам смерть прорезает голос
Неизведанной чистоты.
Той природе, молчаливо-чудной, роща, озеро ли, бревно - им позволено слушать,
чувствовать,
только голоса не дано
Так кричат в последний и в первый,
Это жизнь, удаляясь, пела,
Вылетая, как из силка, в небосклоны и облака.
Это длилось мгновенье,
Мы окаменели,
Как в остановившемся кинокадре,
Сапог бегущего завгара так и не коснулся земли.
Четыре черные дробинки, не долетев, вонзились
В воздух.
Он взглянул на нас.
И - или это нам показалось -
Над горизонтальными мышцами бегуна,
над запекшимися шерстинками шеи блеснуло лицо.
Глаза были раскосы и широко расставлены, как на фресках Дионисия.
Он взглянул изумленно и разгневанно.
Он парил.
Как бы слился с криком. Он повис...
С искаженным и светлым ликом,
Как у ангелов и певиц.
Длинноногий лесной архангел...
Плыл туман золотой к лесам.
"Охмуряет", - стрелявший схаркнул.
И беззвучно плакал пацан.
Возвращались в ночную пору.
Ветер рожу драл, как наждак.
Как багровые светофоры,
Наши лица неслись во мрак.

А.Вознесенский
"Дубовый лист виолончельный" М.: "Худ. лит.", 1975.